Часть II. Наша внутренняя политика за время управления Министерством внутренних дел В. К. Плеве

Глава 1 Министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве (12 апреля 1902 г. -15 июля 1904 г.)

В десятых числах апреля 1902 г. в служебный кабинет статс-секретаря Государственного совета барона Р.А. Дистерло неторопливыми, мягкими шагами вошел статс-секретарь того же Совета П.А. Харитонов. Поздоровавшись с хозяином кабинета и бывшими тут другими лицами, Харитонов мягко опустился в кресло и, усевшись в нем поглубже и поудобнее, тоном, исполненным шутливого благоговения, таинственно заявил: «Были в Царском Селе. Предложено министерство внутренних дел. Принято». Присутствующим смысл этих слов был вполне понятен. Означали они, что государственный секретарь В.К. Плеве был вызван к государю и принял предложенную ему должность министра внутренних дел.

Несколько затянувшееся после убийства Сипягина назначение министра внутренних дел более обыкновенного интересовало петербургские чиновничьи круги. Оно и понятно. Кандидатами на этот пост называли помимо избранного Плеве еще министра юстиции Н.В. Муравьева и товарища министра внутренних дел П.Н. Дурново. От выбора того или иного из этих кандидатов зависела судьба множества других лиц из высшего состава Министерства внутренних дел и юстиции, а также Государственной канцелярии. При назначении Муравьева многие должностные лица центрального управления Министерства внутренних дел неминуемо были бы заменены судебными деятелями, а с назначением Плеве ожидалось такое же замещение служащими в Государственной канцелярии, что, в свою очередь, приводило к усиленному движению по иерархической лестнице и в самом этом учреждении. Последнее действительно и произошло. Но не одними личными соображениями был вызван исключительный интерес к новому назначению, причем именно возможность выбора Плеве порождала в бюрократических кругах наибольшее количество толков и пересудов. Дело в том, что всем было известно несовпадение взглядов Витте и Плеве и даже их личное нерасположение друг к другу. Было известно и то, что положение Витте уже несколько поколеблено, а что престиж Плеве, как всякого нового министра, будет, по крайней мере в первое время, неминуемо расти. Бюрократический мир ввиду этого не без основания ожидал столкновения этих двух ловких и почитавшихся за сильных людей, заранее предвкушал то удовольствие, которое доставит им зрелище предстоявшей борьбы, и уже учитывал шансы того и другого на победу над своим противником. Возможный уход Витте от власти многими при этом не только учитывался, но и отвечал их скрытым желаниям. Властность Витте, принимавшая с годами все более резкий, а по временам и дерзкий характер, зависимость всех ведомств в наиболее жизненном вопросе — ассигнований денежных средств — от всесильного министра финансов, не раз проявлявшееся Витте пренебрежение к правам Государственного совета, выражавшееся в том, что он проводил некоторые, и притом самые важные, меры помимо этого учреждения непосредственными и всеподданнейшими докладами и Высочайшими указами, все это создало для Витте, как в правительственном синклите, так и в Государственном совете, множество лиц, не решавшихся открыто выказывать ему недоброжелательство, но в душе желавших его падения. Выражаясь кратко, бюрократический мир все более ощущал и все менее выносил тот гнет, который на него оказывали как личность Витте, так и его неугомонное, беспрестанное творчество, силою вещей отражавшееся на всех, даже ему не подведомственных отраслях государственного управления.

Нельзя, однако, сказать, чтобы сам Плеве пользовался сколько-нибудь широкими симпатиями. Собственно, личных друзей общительный, легко создававший связи в самых различных кругах Витте имел несравненно более, нежели Плеве, хотя последний принадлежал к петербургскому чиновному миру с значительно более давнего времени, нежели первый. Впрочем, Плеве был вообще из той категории людей, которым легче завязать дружеские сношения с женщинами, нежели с мужчинами. Известность Плеве приобрел еще на должности директора департамента полиции, на которую был назначен вскоре после убийства 1 марта 1881 г. императора Александра II. В ту пору он настолько сумел наладить полицейский аппарат, что ему удалось в короткий срок почти совершенно разгромить революционную партию «Народной воли»: не только прекратились террористические акты, столь частые в последние годы царствования Александра II, но даже сами попытки их совершения1. На должности товарища министра внутренних дел, которую он занимал, если не ошибаюсь, с 1886 г. при гр. Д.А. Толстом и заменившем его Иване Николаевиче Дурново, Плеве выказал несомненные административные способности. Фактически управляя всем министерством, так как ни И.Н. Дурново, ни тем более гр. Толстой текущими делами министерства не занимались, Плеве, несомненно, значительно улучшил работу центрального аппарата, невзирая на то что выбор личного состава министерства зависел не от него; его шефы, спихнув на него почти все свои обязанности, ревниво сохраняли за собою все свои права.

Невзирая, однако, на столь давнее вращение Плеве в высшем бюрократическом мире, все же вполне определенного представления о нем как о человеке мир этот не имел. Почитали его за умного, деловитого чиновника, но его сокровенный взгляд на государственное управление был для многих неясен. Наиболее распространенное мнение о нем было, что он — простой карьерист, исповедующий те взгляды, которые в данную минуту в служебном отношении разделять всего выгоднее. Известный своим злоязычием П.В. Оржевский, бывший в первую половину царствования Александра III командиром корпуса жандармов, заведовавшим департаментом полиции, говорил про Плеве: «По течению и мертвая рыба плывет», и эта фраза имела в то время успех.

Так ли это было в действительности? Ближайшее знакомство с ним убеждало в обратном. Что Плеве был честолюбив и стремился сделать карьеру, что он в особенности добивался назначения на должность министра внутренних дел — несомненно. Столько же неоспоримо, что он высказывал те взгляды, которые соответствовали господствующему настроению, но совершенно неверно, что он при этом насиловал свои внутренние убеждения или вообще их не имел. Плеве отнюдь не был индифферентом, он искренне и глубоко любил Россию, глубоко задумывался над ее судьбами, сознавал всю тяжесть того кризиса, который она переживала, и добросовестно стремился найти выход из него. Убежденный сторонник сильной и неограниченной монархической власти, Плеве был того мнения, что ни русский народ в его целом, ни, быть может, в особенности его интеллигентские слои недоразвились не только для самостоятельного управления государством, но даже до широкого участия в его строительстве. Русский народ — его серая земледельческая масса — ему представлялся в виде загадочного сфинкса, и он любил говорить, что будущее России зависит от того, насколько государственной власти удастся верно разгадать его затаенную сущность.

Задумываясь над будущими судьбами России, Плеве, по-видимому, представлял себе, что вернейшим способом обеспечения ее спокойного и правильного развития является прежде всего усовершенствование правительственного механизма. Прямо он этого, однако, не высказывал, так как ум его, несомненно, постигал, что жизнь народов зависит от их органических свойств, а не от механических надстроек над нею. Но это положение, при всей его непреложности, было для него лишь теоретическим и умозрительным; реально он сосредоточивал свои помыслы именно на этой внешней стороне народной жизни. При этом он вполне сознавал, что русский управительный механизм не успевал развиваться и совершенствоваться в соответствии с новыми, выдвигаемыми народной жизнью, потребностями. К личному составу администрации Плеве относился при этом критически. Обладая природной, обостренной службою в прокуратуре и по департаменту полиции способностью знать закулисную жизнь и всю подноготную большинства лиц, занимавших сколько-нибудь крупные должности в бюрократическом мире, он не прочь был при случае рассказать про них какой-нибудь пикантный анекдот, из которого становилось ясно, что расценивает он их невысоко*.

* Служба в департаменте полиции развила в Плеве весьма пагубную страсть к перлюстрации частных писем. Перлюстрация эта касалась не только писем лиц, принадлежавших к революционным или хотя бы оппозиционным правительству кругам; ей подвергались письма всех сколько-нибудь значительных должностных лиц и даже членов императорской фамилии. Ознакомление с письмами своих сослуживцев и знакомых и содержащимися в них отзывами о нем самом, по-видимому, в особенности интересовало Плеве, и едва ли не это обстоятельство развило в нем тот скептицизм и то столь ярко выраженное в нем недоверие к правдивости рода людского, которым он, несомненно, отличался. Случайно оброненному в частном письме замечанию, весьма часто не отражающему основного мнения пишущего по данному вопросу, он придавал большее значение, чем оно на самом деле имело. Между тем перлюстрация часто не только не способствовала распознаванию истинного облика авторов письма, а, наоборот, искажала его. Чтение чужих писем, естественно, неизбежно приравнивается читающим их к чтению чужих мыслей, тогда как на деле это сводится лишь к подслушиванию чужих речей, а это отнюдь не то же самое. Но проникновение в чужие мысли для большинства людей представляет хотя несомненно нездоровый, но весьма пикантный интерес, причем притягательность его должна со временем все усиливаться. Когда же она производится по долгу службы и будто бы в целях государственных, то сознание по меньшей мере непорядочности этого занятия очень быстро утрачивается; от чтения писем, могущих дать власти какие-либо нужные, а иногда и важные сведения для охранения государственного порядка или раскрытия преступлений, человек незаметно переходит к чтению писем, удовлетворяющих лишь его любопытство и вводящих его в интимный круг личной жизни своих знакомых. После кончины Плеве, когда был произведен осмотр находящихся в его кабинете бумаг, между прочим выяснилось, что он хранил у себя, не передавая их в департамент, бесчисленное количество копий перлюстрированных писем таких лиц, заподозрить участие которых в какой-либо конспирации не было возможности. Все эти письма были строго классифицированы, и на них имелся азбучный указатель.

Надо сказать, что перлюстрируемые письма (перлюстрация писем кроме особого отдела департамента полиции производилась еще в одном отделе Главного управления почт и телеграфов, во главе которого в течение многих лет стоял некий тайный советник Фомин) точно так же не только сохранялись в безукоризненном порядке, но еще ежегодно подвергались особой обработке. На их основании составлялись ежегодные отчеты, стремившиеся воспроизвести господствующие в различных слоях населения общественные течения, равно как и отношение этих слоев к текущим событиям вообще и к правительственным мероприятиям в частности. Отчеты эти составлялись не только тщательно, но даже талантливо. Однако, увы, они очевидно не содействовали направлению государственной власти на правильный политический курс и, следовательно, той цели, которой они должны были служить, не достигали. В денежном отношении Плеве был безукоризненно честным человеком. Происходя из весьма малосостоятельной семьи — он был сыном аудитора военно-окружного суда — и пройдя в юности через суровую школу, Плеве хорошо знал цену деньгам. Ни широкого размаха Витте, привыкшего и в частной жизни к неограниченной трате средств, ни сибаритства Горемыкина, ограничивающего свои расходы требованиями личного комфорта и не гонявшегося за показной стороной богатой жизни, у Плеве не было. Расчетливый, но не скупой, Плеве не был при этом ни склонен, ни, по-видимому, способен к денежным аферам и операциям и вообще не задавался целью составить себе сколько-нибудь крупное состояние. В виде недвижимости он обладал лишь крохотным бездоходным имением — дачей в Костромской губернии, где он и проводил свободное летнее время и пределами которого, кстати сказать, и ограничивались его непосредственные наблюдения над народной жизнью. Что же касается наличного капитала, то, как выяснилось после его кончины, все, что он накопил за долгую службу на хорошо оплаченных должностях, сводилось к 40 тысячам рублей.

Приобретенная Плеве репутация сурового и даже жестокого человека также отнюдь не справедлива. При внешней суровости, подчеркнутой величавости и некоторой замкнутости — экспансивности Витте в нем вовсе не было — он на деле отличался отзывчивостью к чужому горю; душевной черствости в нем совершенно не было. Подчиненных своих он, правда, считал нужным держать в некотором страхе, причем не мог воздержаться от едкого по их адресу юмора, почему вообще не пользовался в их среде симпатиями. Однако людей, умевших ему отвечать и оберегавших собственное достоинство, он, безусловно, предпочитал людям подобострастным и по отношению к ним изменял свое обращение. Низкопоклонством и хотя бы безответным выслушиванием его едких замечаний и сарказмов его нельзя было взять. Наоборот, таких людей он презирал, причем резкость его обращения с ними увеличивалась. Именно в такое положение поставил себя Б. В. Штюрмер, бывший при нем директором департамента общих дел Министерства внутренних дел. Готовый перенести любые оскорбления, лишь бы сохранить свое служебное положение, связанное со многими жизненными удобствами, Штюрмер довел себя до того, что безмолвно публично выслушивал от Плеве весьма резкие замечания и колкости.

Имевшимися в его бесконтрольном распоряжении крупными денежными суммами Плеве для себя лично ни прямо, ни косвенно не пользовался, но помочь за их счет своим действительно нуждающимся и работающим подчиненным он никогда не отказывал и притом нередко увеличивал сумму просимого пособия. Сам испытав нужду, он постигал чужую нужду, причем говорил, что, если хочешь, чтобы лошадь работала, надо ее кормить.

Как начальник, Плеве умел наладить работу подведомственных ему учреждений, умел требовать от своих подчиненных быстрого и точного исполнения своих распоряжений. Управляя Государственной канцелярией, он превосходно поставил это учреждение, причем сумел подобрать выдающийся кадр работников. К тому же он приступил, вступив в управление Министерством внутренних дел, но, быть может, за краткостью времени здесь ему это менее удалось. При выборе ответственных сотрудников он руководствовался исключительно степенью их соответствия порученному им делу и полезных работников умел ценить и дорожил ими. Это, конечно, не означает, что ему не приходилось назначать людей по посторонним ходатайствам и соображениям. Воспитанный в петербургской бюрократической атмосфере, он хорошо знал, что без некоторых уступок лицам влиятельным, без оказания им известного внимания в смысле исполнения некоторых их просьб обойтись невозможно. Но если люди, о которых хлопотали, были сами по себе для дела малопригодны, то он их пристраивал на синекуры, некоторое количество которых неизбежно имеется в любом обширном ведомстве и притом при всяком режиме. Такими должностями в Министерстве внутренних дел были члены совета министра внутренних дел и члены совета Главного управления по делам печати, а для лиц молодых — должности чиновников по особым поручениям при министре. На эту последнюю должность был между прочими назначен по ходатайству кн. Мещерского, с которым Плеве признавал нужным считаться, небезызвестный Петербургу Бурдуков, состоявший при Мещерском в должности миниона, что, впрочем, вызвало немало толков2.

При всем своем природном уме, при всем стремлении широко охватить вопросы государственного строительства, отнюдь не погрязая в текущие мелочи управления, Плеве все же не был в состоянии подняться до истинно государственного понимания вещей и на деле был тем, что некогда было сказано про Сперанского, а именно — огромный чиновник. Не имея ни корней, ни прочих связей ни в одном органическом слое на селения, Плеве был чиновник по происхождению, чиновник-юрист по образованию, чиновник по всем своим взглядам, чиновник несомненно высшего полета, превосходно знающий не только бюрократическую, но и административную технику, но все же только чиновник. Он искренне был убежден, что главным, если не единственным, средством вывести Россию на торную дорогу своего дальнейшего развития было приспособление правительственного, по преимуществу административного, аппарата к быстрому и дельному разрешению множества безнадежно застрявших в правительственных учреждениях мелких и крупных административных реформ. Мешало Плеве проникнуться иными взглядами, едва ли не больше всего остального, его малое знакомство или, вернее, совершенное незнакомство со сложными экономическими проблемами современности. Плеве принадлежал к той плеяде русских государственных деятелей, которые и по образованию, и по самому строю всего народного хозяйства той эпохи, к которой они принадлежали, не постигали того значения, которое приобрели в России в последнюю четверть XIX в. вопросы народного хозяйства. До этого времени в России несомненно господствовало натуральное хозяйство; преобладающее большинство отдельных хозяйств представляло самодовлеющие единицы, почти вовсе не втянутые в общий экономический оборот страны. В ту пору почти вся государственная экономика сводилась к стремлению сбалансировать государственный бюдже-доходов и расходов. Ввиду этого государственное, более или менее меха ническое, хозяйство привлекало преимущественное внимание, народное же почти совершенно ускользало не только от воздействия, но даже из поля зрения государственной власти. Значение его признавалось, лишь поскольку оно было необходимо для пополнения денежными средствами касс государственного казначейства, а не само по себе.

Администраторы того времени лишь смутно сознавали происшедшую коренную перемену во всем социальном строении государства, и в них еще вовсе не проникло понимание, что при новых экономических условиях, когда весь народный организм составляет одно сложное хозяйственное целое, отдельные части которого находятся в тесной зависимости друг от друга, административные мероприятия лишь скользят по поверхности народной жизни и не в состоянии оказать на нее существенного влияния. Появись Плеве у власти лет на тридцать раньше, в первой половине 70-х годов, т.е. до Турецкой кампании 1877—1878 гг., которую надо признать за грань между старым натуральным укладом хозяйственной жизни России и новым, основанным на денежном обороте, он, несомненно, принес бы значительную пользу государству в смысле лучшего устроения всей его механической надстройки, отрицать значение которой, разумеется, нельзя. Иное положение было в начале XX в. В эту пору никакие административные реформы одни и сами по себе не могли разрешить переживаемого Россией кризиса. Разнородные общественные силы, вовлеченные в общий хозяйственный оборот, настоятельно требовали прежде всего упразднения всяких сословных перегородок, по крайней мере в отношении подчинения всех слоев населения одному общему гражданскому кодексу, этому могучему регулятору хозяйственных взаимоотношений и широкой экономической свободы. Но эта простая истина еще далеко не получила всеобщего признания, а администраторам старой школы, не сведущим в экономических проблемах, была совершенно чужда. Основой государства они продолжали считать правительственный механизм и лишь к его усовершенствованию прилагали свои усилия.

Обстоятельство это приводило к тому, что сам Плеве отнюдь не сознавал своей пропитанности бюрократизмом. Наоборот, он очень охотно острил над «чиновниками», но в его представлении наименование это относилось к людям, либо вовсе ничего не делающим, либо относящимся к делу формально, без живого интереса к нему. Ко всякому увеличению личного состава правительственных учреждений Плеве относился ввиду этого крайне отрицательно, зная по опыту, что в каждом учреждении работа на деле исполняется лишь небольшою частью служащих в нем, остальные же ограничиваются «присутствованием».

В этом стремлении сократить неизбежное, по мере увеличения числа населения и предъявляемых им запросов, образование новых должностей Плеве, вероятно, тоже усматривал отсутствие у себя чиновничьих свойств и особенностей, и действительно в нем не сразу можно было усмотреть его глубокий бюрократизм. Мешали этому и присущий ему едкий юмор, и даже столь часто блуждавшая на его губах ироническая улыбка — отражение внутреннего скептицизма и разочарованности в людях. Но скептицизм и даже посмеивание над самим собою — давняя принадлежность русского образованного человека вообще, а русского бюрократа — в особенности.

Вступая в управление Министерством внутренних дел, Плеве, по-видимому, поставил себе три основные задачи: во-первых, наладить деятельность департамента полиции, прежде всего в целях прекращения принявших хронический и массовый характер террористических актов; во-вторых, перестроить административный аппарат как в центре, так и на местах, приспособляя его к изменившимся условиям жизни, и, главное, органически связать их с деятельностью земских и городских общественных учреждений и, в-третьих, провести реформу крестьянского законодательства. Как известно, ни одна из этих трех целей им достигнута не была, причем взгляды его на основные черты, которыми должны были отличаться заду манные преобразования, с течением времени в некоторых частях подверглись существенному изменению.

В отношении «борьбы с крамолою» Плеве изменил свой взгляд в первый же месяц управления министерством. Первоначально он действовал под убеждением, что неуспешность этой борьбы происходит исключительно вследствие плохой постановки полицейского сыска и надзора. Именно это он высказал при посещении, в первые же дни по назначении министром, департамента полиции. Ознакомившись с внешней постановкой досконально известного ему по прежнему заведованию этим департаментом полицейского надзора, он, не обинуясь, заявил, что департамент, очевидно, приложил немалые усилия, чтобы испортить ту постановку этого дела, которую он ему некогда дал. Кроме того, Плеве обратил внимание на огромное число арестуемых и поднадзорных и высказал определенное мнение, что государственная безопасность требует изъятия из обращения не множества лиц с революционными взглядами, а лишь ограниченного руководящего революционным движением круга их. В результате этого посещения последовало почти немедленное смещение директора этого департамента — Зволянского.

Столь же определенно отнесся Плеве к деятельности начальника охранного отделения канцелярии московского обер-полицмейстера Зубатова, уже успевшего применить свою систему в Москве при явной и сильной поддержке главной местной власти. Проезжая через Москву в мае 1902 г. в Харьков и Полтаву, где в конце марта произошли первые крупные аграрные беспорядки, он начал с того, что заявил обер-полицмейстеру Москвы Д.Ф. Трепову свое неодобрение деятельности подчиненной Трепову московской охранной полиции.

Чем же объяснить, что взгляды Плеве по этому предмету почти тотчас круто переменились?

Думается, что главная причина этого изменения состояла в том, что до вступления в управление министерством Плеве не отдавал себе вполне отчета о тех глубоких изменениях, которые произошли в социальном организме страны за последнее десятилетие, т.е. со времени оставления им службы в Министерстве внутренних дел. Когда в начале 80-х годов Плеве удалось разгромить революционную организацию партии «Народной воли», в России не существовало никакого социального движения, а были лишь попытки численно весьма небольшой группы лиц насадить это движение. Иное положение получилось к началу нынешнего века. Развившаяся фабрично-заводская промышленность создала почти не существовавший до той поры в России рабочий пролетариат. Пропаганда социализма, преимущественно марксистского толка, нашла для себя ввиду этого благодатную  

почву, и это тем более, что в рабочей среде, как следствие пребывания в крупных центрах, появился слой людей, вполне сознательно относившихся к своему положению и стремившихся в общем к определенной цели.

С другой стороны, и русское крестьянство было уже далеко не тем, каковым оно было в 70-х годах прошлого века, в эпоху хождения в народ. Происшедшее с увеличением численности населения уменьшение земельной площади, приходящейся на душу этого населения, при отсутствии какого-либо повышения производительности почвы, т.е. применения более интенсивных способов использования ее производительных сил, все более давало себя чувствовать, в особенности в некоторых местностях Европейской России. Следовательно, и в крестьянской среде почва для ее революционирования имелась налицо.

С этим новым положением вещей Плеве, по-видимому, впервые вполне ознакомился из следствия по делу об аграрных беспорядках в Полтавской и Харьковской губерниях. Беспорядки эти, как известно, охватили весьма широкий район. Начались они 30 марта (1902 г.) в Константиноградском и Полтавском уездах, где в течение четырех дней были разгромлены 54 усадьбы, а 31 марта перекинулись в Валкский уезд Харьковской губернии, где также было разгромлено несколько усадеб, из коих две дотла сожжены. Характер этих беспорядков был самый дикий: грабили не только помещичьи усадьбы, но и зажиточных казаков, при этом грабили не только хлеб, живой и мертвый инвентарь, но даже дома растаскивали по бревнам; при грабеже земской больницы утащили тюфяки из-под больных. Из Валкского уезда беспорядки распространились на Богодуховский уезд, а также на сам город Валки, куда направилась обнаглевшая за три дня беспрепятственного грабежа толпа с целью и его подвергнуть повальному ограблению; здесь она была застигнута войсками, посланными для ее усмирения. В грабеже при этом принимали участие самые разнородные элементы: так, среди лиц, растащивших сахар на свеклосахарном заводе, был, между прочим, диакон местной церкви. Данные следствия по этому делу с очевидностью выяснили, что здесь имелось налицо отнюдь не случайное местное явление, а широко задуманное и тщательно подготовленное революционное действо. Широкий размах революционной пропаганды и подготовленность народных масс для ее восприятия выяснил Плеве и сделанный ему в Москве тем же Зубатовым подробный доклад о деятельности революционеров в московском промышленном районе.

Едва ли не из бесед с Зубатовым убедился Плеве, что одними полицейскими мерами нельзя подавить революционное движение в рабочей среде и что даже с трудом можно оградиться от террористических актов, что для этого необходимо прибегнуть к мерам другого свойства, значительно большего масштаба. С. В. Зубатов не принадлежал к заурядным людям. Несмотря на то что он начал свою службу правительству с того, что предал целый революционный кружок, к которому сам принадлежал, он тем не менее был идейным человеком. Он тщательно изучил все социалистические теории, ознакомился с сочинениями всех корифеев социализма и, превратившись в убежденного монархиста, одновременно остался горячим защитником интересов пролетариата. В соответствии с этим деятельность и задачу государственной власти в области борьбы с революционерами он не только не ограничивал полицейским розыском, предупреждением подготавливаемых революционерами террористических актов и изъятием из обращения пропагандистов, а, наоборот, едва ли не придавал этому второстепенное значение. Основная цель, к которой должно было, по его мысли, стремиться правительство, — это парализовать революционирование рабочего пролетариата посредством, с одной стороны, идейной борьбы с теориями, проповедуемыми социалистами разных толков, а с другой, принятием самим государством решительных мер для защиты представителей труда от эксплуатации капиталом.

В сущности, идеалом Зубатова являлось осуществление многих вожделений социализма (между прочим, восьмичасового рабочего дня) и, следовательно, постепенное изменение социального уклада государства при сохранении старых форм его административного строения. Царь и народ — вот та далеко не новая формула, которую он выдвигал.

Реально деятельность Зубатова в этом отношении выразилась в составлении еще в 1897 г. охранным отделением канцелярии московского обер-полицмейстера, которым он заведовал, а именно чиновником этого отделения Трутневым, инструкции фабричной инспекции в отношении регулирования условий труда на фабриках и заводах.

Инструкция эта встретила в Московском по фабричным делам присутствии множество возражений, так как предъявляла к работодателям такие требования, которые законом не оправдывались, и была им принята лишь вследствие настояния московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича, действовавшего под влиянием московского обер-полицмейстера Д.Ф. Трепова, в свою очередь всецело разделявшего и поддерживавшего взгляды Зубатова.

В оправдание Зубатова надо сказать, что со времени издания еще в 1886 г. закона, определяющего условия труда женщин и малолетних на фабриках и заводах, никаких дальнейших узаконений в этом направлении издано у нас не было. Между тем закон 1886 г. в той области, которой он касался, несомненно опередил западноевропейское законодательство по тому же предмету и являлся, таким образом, ярким доказательством того, чего может достигнуть не ограниченная никакими путами монархическая власть в деле защиты слабых от сильных. Именно по этому пути и стремился идти Зубатов.

Выработка правил, определяющих взаимоотношения рабочих и работодателей органами полицейского надзора, — весьма характерное явление для описываемой эпохи и в полной мере определяет, насколько Витте, который должен был бы взять это дело в свои руки, был не экономистом в широком смысле этого слова, а лишь насадителем определенной отрасли народного труда, т.е. фабрично-заводской промышленности, без соображения с теми огромными последствиями, которые должно было иметь неминуемо сопряженное с ней появление в стране многочисленного рабочего пролетариата. Витте был русский Кольбер, но работавший на рубеже XIX и XX вв. и притом сохранивший миросозерцание и взгляды на социальные проблемы конца XVII в. Для него важно было создать условия, благоприятные для работы капитала в крупных промышленных предприятиях; этим одним он и был озабочен. Бесправное положение рабочих, их полная зависимость от работодателей ввиду неразвитости рабочих и их полной неорганизованности в то время вполне отвечали интересам капитала. Изменить это положение, обеспечить за рабочими хотя бы минимальные права ввиду этого вовсе не входило в планы Витте или, вернее, даже не приходило ему на ум; судьба рабочих как таковых его вовсе не интересовала. Витте был воплощением государственника. Интересы целого, мощь и благосостояние империи, взятой во всей совокупности, были ему весьма близки. Народная гордость была в нем чрезвычайно развита. Но интересы отдельных слоев населения страны он поддерживал, лишь поскольку в его представлении они совпадали с интересами государства как целого. В этом вопросе, как и во всех остальных, сказывалось основное свойство ума Витте: все синтезировать, все обобщать и ради целого жертвовать всеми частностями, сколь бы они сами по себе ни были значительны.

Как бы то ни было, отсутствие у нас в то время отвечающего условиям времени и развивающейся промышленности рабочего законодательства, а также вялость деятельности фабричной инспекции, происходившая, впрочем, в значительной степени именно от неимения у нее достаточно твердой опоры в нормах закона, невольно наталкивали лиц, отвечающих за сохранение спокойствия в стране, на принятие таких мер, которые по существу отнюдь не входили в круг их деятельности. Что же касается составляющей прямую задачу государственной полиции борьбы с революционерами и их пропагандой, то, по мысли Зубатова, ее надо было построить на внедрении в рабочий класс убеждения в ложности проповедуемых социалистами теорий и вредоносности их осуществления для самих рабочих. Всякий «барин», включая в это наименование всякого человека с иным, высшим, нежели у народных масс, уровнем образования, преследует, по мнению Зубатова, свои личные цели, с интересами пролетариата, в сущности, не совпадающие. Народ для этих людей, даже когда они будто бы защищают его интересы, служит лишь трамплином для осуществления их собственных, личных интересов, сводящихся в лучшем случае к достижению власти. Единственным верным и неизменным защитником народных интересов является самодержавный царь, стоящий по самому существу своему выше всяких личных интересов и притом имеющий достаточную силу, дабы заставить представителей капитала подчиняться его, направленным к народному благу, решениям.

Подобная пропаганда казалась Зубатову тем более легко осуществимой, что рабочие многих фабрик, расположенных в Москве, выказали живой интерес к просвещению вообще и к расширению своих познаний в области сложного вопроса о взаимоотношениях различных классов в частности. С этой целью рабочие обращались даже к некоторым представителям московской профессуры с просьбой прочесть им несколько лекций на указанную тему. Вот это-то, в определенном направлении, просвещение рабочего класса Зубатов хотел организовать силами государственной полиции, привлекши к нему идейных работников из самой революционной среды, а именно тех из них, которые радикально изменили свои взгляды и убедились в ложности социалистических теорий.

В этом отношении поддерживал Зубатова Л .А. Тихомиров, бывший некогда одним из самых видных членов партии «Народной воли» и затем круто и, по-видимому, искренне изменивший свои взгляды, перешедший в ряды сторонников самодержавного образа правления и даже сделавшийся впоследствии редактором ярко реакционных «Московских ведомостей». Автор в свое время нашумевшей брошюры «Почему я перестал быть революционером»3, Тихомиров едва ли не был духовным отцом системы, получившей название «зубатовщины». Задумана она была широко. Так, в Москве для офицеров жандармского корпуса Зубатов устроил особые курсы, на которых слушателей знакомили со всеми разнообразными теориями социализма и существующими в Западной Европе различными социалистическими партиями, в том числе, разумеется, и с русскими революционными организациями. Офицеры эти должны были изучить сочинения Маркса, Зомбарта, Герца, Каутского, а из русских — Прокоповича, Плеханова и других. Цель состояла, по-видимому, не только в том, чтобы дать возможность чинам корпуса жандармов успешно исполнять свою прямую обязанность полицейского надзора и розыска, но и вооружить их такими сведениями, при помощи которых они могли бы сами сделаться идейными противниками революционного социализма, так как само собою разумеется, что изучение социальных теорий сопровождалось их критикой и опровержением. Полученными ими сведениями жандармские офицеры должны были пользоваться для того, чтобы переубеждать привлекаемых ими к дознанию и предварительно, конечно, арестованных членов революционных партий. В сущности, это было возведение в систему того, что осуществил еще в начале 80-х годов известный судебный следователь Судейкин по отношению к революционеру Дегаеву, в конечном результате в 1882 г. поплатившийся, однако, за это жизнью. Судейкин убедил Дегаева способствовать раскрытию замыслов революционных организаций, в составе которых Дегаев продолжал оставаться. Зубатов хотел, по-видимому, идти дальше. Ему недостаточно было использовать переубежденных видных членов партийных организаций, остающихся после их освобождения в составе этих организаций в качестве осведомителей о замыслах последних. Наряду с этим он имел в виду превратить некоторых партийных работников из пролетариата в открытых противников социально-революционных теорий, могущих успешно вести в рабочей среде контрпропаганду. Подобно тому как Горький, устроив на острове Капри школу социализма, подготавливал кадры пропагандистов этого учения, Зубатов мечтал таким же образом составить кадры проповедников самодержавия.

Нужно ли говорить, что система Зубатова была фантастична и могла привести лишь к печальным последствиям? Соединение под одной шапкой деятельности полицейской, имеющей целью предупреждение и пресечение преступлений, с деятельностью просветительной, направленной на изменение образа мыслей рабочего пролетариата, силою вещей должно было на практике извратить обе эти деятельности. Просветительная деятельность смешалась с полицейскими мерами и приняла совершенно специфическую окраску. Так, на устраиваемых охранной полицией в Москве в рабочих кварталах собеседованиях выступали не только противники социализма, но и его адепты, однако последние вслед за тем нередко арестовывались.

Стремление переубедить арестуемых партийных работников на практике свелось к стремлению создать кадр преданных правительству революционеров без всякой, однако, уверенности, что преданность эта не основана на получении переубежденными не только свободы, но и средств к жизни. Установить степень убежденности людей в чем-либо, а тем более выяснить те внутренние, далеко не всегда ими самими сознаваемые, побуждения, которые содействуют созданию у них тех или иных убеждений, вообще более чем затруднительно. Когда же изменение высказываемых данными лицами взглядов ведет к улучшению их материальных жизненных условий, полагаться на искренность и серьезность этого изменения наивно. Однако именно на этом было построено привлечение к сотрудничеству будто бы переубежденных революционеров. На деле, однако, едва ли кто-либо сомневался в том, что привлекаемые к сотрудничеству революционеры были не что иное, как определенные предатели, действующие из корыстных целей.

Надо, однако, признать, что первые шаги Зубатова в направлении изменения образа мыслей рабочей среды оказались внешне, по крайней мере, вполне удачными. Так, 19 февраля 1902 г., в памятный день освобождения крестьян, в Москве состоялась грандиозная манифестация рабочих. В Кремль у памятника императору Александру II собралась огромная, насчитывающая свыше 30 тысяч человек, рабочая толпа, предварительно торжественно прошедшая через всю Москву, и возложила венок у подножия памятника после отслуженной по царю-освободителю панихиды. Присутствовали на этой панихиде все высшие власти с московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, во главе. Манифестация эта должна была символизировать единение царя с трудящимся народом.

Но соловья баснями не кормят. Вслед за убеждением рабочего слоя, что их лучший и даже единственный защитник — правительство, надо было это как-нибудь реально выявить. Помог этому частный случай: на заводе Гужона рабочему оторвало руку. Владелец фабрики почему-то отказался выдать пострадавшему соответствующее денежное вспомоществование. Тогда агентами Зубатова на заводе Гужона были вызваны беспорядки, приведшие к вмешательству администрации в дело об искалечении рабочего и к принуждению в административном порядке заводовладельца выдать лишившемуся руки рабочему высокого вознаграждения. Такое разрешение вопроса, по существу, быть может, правильное, разумеется, лишало распоряжение власти правового основания и вообще вводило во взаимоотношения между рабочими и работодателями элемент произвола, в конечном результате неминуемо приводящий к печальным последствиям. Та же система была применена и на Даниловской мануфактуре при вызванных там стараниями той же полиции беспорядках на почве каких-то предъявленных рабочими требований.

Само собой разумеется, что идти сколько-нибудь далеко по этому скользкому пути администрация не может. Удовлетворить все требования и пожелания рабочих она, конечно, никогда не будет в состоянии, а следовательно, революционные элементы легко найдут благодатную почву для возбуждения рабочей среды, уже не против работодателей и представите лей капитала, а против самого правительства, легкомысленно в лице администрации взявшего на себя роль охраны интересов рабочих не на почве соблюдения закона, а собственного усмотрения. Иное дело — создание, путем соответствующих законодательных актов, такого положения, при котором сами же рабочие имели бы возможность ограждать свои интересы, опираясь на нормы действующего права.

Чем при таких условиях объясняется, что Плеве, который не мог этого не понимать, тем не менее не только не прекратил деятельности Зубатова в Москве, а, наоборот, перевел его в Петербург, тем самым как бы одобрив его систему, и, во всяком случае, предоставил ему еще более широкое поле деятельности? Насколько я знаю, тут действовало несколько причин. Едва ли не важнейшей из них была мысль, что переведенный в Петербург и действуя под его непосредственным наблюдением, Зубатов не впадет в те крайности, которых он уже достиг в Москве. Дело в том, что прекратить деятельность Зубатова в полной мере Плеве не был в состоянии. Из разговоров с великим князем Сергеем Александровичем он убедился, что изменить его взгляд на этот вопрос он не может, а бороться с ним на этой почве он знал, что не в силах. Что бы Плеве ни предпринял, великий князь все равно будет под влиянием Трепова и не изменит своего образа действий. Руководило Плеве одновременно и желание ближе присмотреться к результатам деятельности Зубатова и одновременно, опираясь на получаемые от него данные, сначала подчинить себе всю фабричную инспекцию, а затем приступить и к созданию нового рабочего законодательства. Эта мысль конкретно вылилась у него впоследствии в задуманном им образовании в составе Министерства внутренних дел особого Главного управления труда. Мысль возникла, впрочем, в министерстве еще при Сипягине. Конечно, осуществить эту мысль без ожесточенной борьбы с Витте Плеве не мог, но к этой борьбе он все равно готовился.

Таким образом, в представлении Плеве деятельность Зубатова должна была быть, с одной стороны, лишь некоторым предварительным опытом, а с другой — ступенью для постановки всего рабочего вопроса на совершенно иных основаниях. Однако переведенный в Петербург Зубатов, разумеется, иначе смотрел на это дело. Он с места задумал охватить все крупные промышленные центры антисоциалистической пропагандой, организуемой и руководимой местными охранными отделениями. Во что это вылилось фактически, будет изложено впоследствии. Независимо от этого в Петербурге им был привлечен к этому делу завязавший с ним сношения еще в бытность его в Москве священник Гапон, результаты деятельности которого сказались в полной мере в январе 1905 г. Этим, однако, не ограничилась деятельность Зубатова. Именно она привела к тому, что охранная полиция, быть может, незаметно для самой себя, коль скоро она проникла в лице купленных ею революционеров в подпольные организации, понемногу, отчасти сознательно, отчасти помимо своего желания, превратила своих членов в провокаторов. Агентам полиции — членам этих организаций нужно было побуждать революционеров к активным выступлениям, дабы иметь материал для своих донесений и тем оправдать получаемые ими за их «работу» денежные средства. Охранной полиции, со своей стороны, было весьма на руку искусственно вызывать террористические замыслы, так как это давало ей возможность вылавливать из революционной среды, так сказать с поличным, наиболее решительных ее деятелей.

Именно так развилась и пышно расцвела провокация на почве проникновения агентов сыска в революционное подполье и, обратно, привлечения революционеров в ряды охранной полиции, а именно та провокация, которая в результате дала всем известные махровые цветы, и когда, наконец, нельзя было сказать, где кончается охранка и где начинаются революционеры.

Конечно, допущение зубатовщины было крупной ошибкой Плеве, стоившей ему самому жизни, но, однако, не единственной и едва ли даже самой крупной. Вторая его ошибка в этом деле состояла в том, что он не отграничивал собственно революционных элементов, активно стремившихся опрокинуть не столько политический, сколько весь социальный строй государства, от тех общественных сил, которые хотя и были в оппозиции к правительству, но вовсе не желали коренного переворота и проведения радикальных реформ социалистического свойства.

За минувшие с того времени двадцать лет мы так далеко ушли от тех представлений, которые господствовали в начале века в бюрократических кругах, что с трудом можем себе представить, каким образом могли умные, образованные, искренне стремившиеся к процветанию России государственные люди смотреть на либеральные земские и иные круги как на революционные, и тем более как могли они применять к лицам из этой среды почти те же карательные меры, какие они применяли к людям, стремившимся произвести насильственный переворот всего народного уклада.

Свежо предание, а верится с трудом, что не далее как за год до издания Манифеста 17 октября 1905 г. само слово «конституция» было в России запретным и маскировалось под выражение «правовой строй», причем и в этой перифразе иногда навлекало на лиц, публично заявлявших о желательности его введения в России, суровые репрессии. Однако это было так, и Плеве считал необходимым бороться с либеральным конституци онным движением столь же сурово и настойчиво, как с движением социально-революционным. Можно даже предполагать, что на самых верхах конституционного движения опасались более, нежели движения массового, народно-революционного. Последнее казалось совершенно невероятным, с самими же революционерами считались, лишь поскольку они были исполнителями отдельных террористических актов. Наоборот, конституционное движение, приводящее лишь к следующему за самодержавием этапу в последовательном неминуемом со временем изменении формы государственного правления и не могущее ввиду этого почитаться чем-то несбыточным, представлялось более опасным.

Кроме того, нельзя не согласиться с тем определением деятельности департамента полиции, которое дал ему талантливый, но беспутный циник, издававший пресловутого «Гражданина», кн. В. П. Мещерский. Обернувшись тотчас после убийства Плеве и произведший перемену политического курса против него, хотя он же его проводил в министры внутренних дел, а во время управления Плеве министерством всячески его поддерживал, кн. Мещерский между прочим писал: «Полиция знала, кто выписывает и читает заграничные запрещенные издания, кто говорит о правительстве резко, очень резко и особенно резко; знала, что есть какие-то типографии, где печатаются прокламации; знала, что говорят или пишут о министре внутренних дел в письмах к приятелям — словом, знала все, что можно было и не знать, но не знала главного, что нужно было знать: что делается в темных и скрытых кружках террористов... Это положение дел восходит ко временам 3-го Отделения, функции которого заключались в наблюдении за образом мыслей россиян. К этому делу наблюдения за образом мыслей, с точки зрения политической благонадежности, примешивалась масса личных отношений, имевших пикантный интерес сплетни и проникания в частную жизнь. Неудивительно, что большая часть внимания и деятельности агентов поглощалась личными сторонами наблюдения, а собственно охранная и предупредительная часть тайной полиции в области преступных замыслов составляла каплю в море дел 3-го Отделения. Оттого за последние годы своего существования 3-е Отделение оказалось бессильным предупредить разные покушения террористов, и они совершались беспрепятственно, и по каждому из них выяснялось, что его успеху содействовала неподготовленность полицейского органа. А рядом с этим множество людей сидело в заключении по обвинению в образе мыслей. Традиции 3-го Отделения унаследовал всецело департамент полиции: "главным его объектом" остаются "признаки образа мыслей"».

Слияние воедино всех оппозиционных правительству элементов страны имело самые тяжелые последствия. Оно искусственно объединило в борьбе против существующего государственного строя элементы, которые ни органически, ни по своим вожделениям не только не имели ничего общего, но являлись по существу силами, друг другу более враждебными, нежели либеральные земские и даже городские общественные круги и сторонники самодержавия.

Раскол между представителями передовых земских кругов и правительственной властью принял резко определенный характер именно при Плеве. Как это на первый взгляд ни странно, но Сипягин, при всей архаичности своих взглядов на государственное управление, при всей их несомненной реакционности, был ближе к либеральным земским кругам, лучше их понимал, нежели умный, образованный, глубже вникавший в государственные проблемы Плеве. Сам начав свою деятельность на выборных должностях, сам принадлежа к правым, но все же земским людям, Сипягин говорил с ними на одном языке и слишком хорошо их знал, чтобы видеть в них людей, опасных для государственного строя. В ином положении был Плеве. Даже внешние его приемы, его, конечно, вежливое, но величественно-начальственное обращение с председателями земских управ и тем более с городскими головами отталкивали эту среду от него. В результате Плеве остался совершенно одинок и среди органических сил страны не имел никого за себя. Промышленные круги не могли, разумеется, переварить зубатовщины, существенно повлиявшей на последующую резкую оппозиционность этих кругов правительству; земцы и даже дворянство видели в нем человека, для них чуждого, черпающего силу и значение исключительно из той формальной власти, которой он был облечен. Но этой формальной властью уже в ту эпоху недостаточно было обладать, чтобы претворить свои намерения в реальные мероприятия. Безмолвная, придавленная общественность, конечно, тоже не могла ничего осуществить, но ее пассивная сила сопротивления была уже весьма значительна, и никакими полицейско-административными мерами силу эту нельзя было побороть.

Ставить, однако, в вину Плеве его веру в мощь правительственной власти весьма трудно, ибо, спрашивается, кто среди петербургских деятелей в то время имел правильное представление о положении вещей и кто среди сотрудников Плеве, из которых многие впоследствии бросились влево, не верил во всемогущество бюрократии в смысле возможности осуществления ею любой меры и проведения любой реформы? Можно даже утверждать, что Плеве в этом отношении был прозорливее многих из своих сотрудников, так как ему не было чуждо сознание, что охватить все стороны народной жизни правительственный аппарат не в состоянии и удовлетворить все народные потребности не может. Действительно, первой мыслью Плеве при вступлении в управление Министерством внутренних дел было ввести в состав Государственного совета представителей высших слоев общественности. Любопытно, что при своем приезде в Полтаву, в первые же дни своего министерства, для расследования происшедших там аграрных беспорядков Плеве не только собрал там совещание местных земских деятелей, но поставил на их обсуждение вопрос широкого государственного значения. Говоря о смуте, охватившей страну, он указал на необходимость единения правительства и общества и прямо спросил земцев о тех способах, которыми, по их мнению, такое единение может быть достигнуто. Словом, он почти вкладывал им в уста заявление, что в этих видах необходимо привлечь общественность к более близкому участию в государственном управлении. Однако земцы, по-видимому, устрашенные произведенными погромами частновладельческих имений, в ответ ему говорили лишь об одном — о необходимости ввести в губернии положение об усиленной охране. Вернувшись в Петербург, Плеве на первом же докладе у государя между прочим сказал: «Если бы двадцать лет тому назад, когда я управлял департаментом полиции, мне бы сказали, что России грозит революция, я бы только улыбнулся. Ныне, Ваше Величество, я вынужден смотреть на положение иначе». Затем Плеве принялся за изучение возникавших в прежнее время предложений о привлечении выборного элемента к участию в законодательстве страны. Он извлек с этой целью из архивов проекты Валуева, Лорис-Меликова и гр. Н. П. Игнатьева, последовательно разрабатывавшие образование высшего законосовещательного учреждения, включающего элементы общественности. С присущей ему осторожностью и постепенностью знакомил он с этими проектами государя, не вводя при этом в свои планы своих сотрудников, почему обстоятельство это и осталось не только для широких кругов, но даже и для высшего бюрократического мира почти совершенно неизвестным. Одновременно постарался он войти в ближайшие сношения с земскими лидерами в лице наиболее в то время видного из них, а именно Д.Н. Шилова — председателя Московской губернской земской управы. Но здесь он натолкнулся на определенно враждебное к себе отношение. Шиповым было прямо заявлено, что передовое земство с нынешним составом правительства и, в частности, с ним, Плеве, никаких доверчивых отношений иметь не может и не желает. Вот тут в особенности сказалась оторванность Плеве от общественных кругов и его полное неумение войти с ними в дружеские сношения. Другому человеку, опять скажу, хотя бы тому же Сипягину, это не составило бы никакого труда. Как бы то ни было, свою первоначальную мысль об установлении в России, хотя бы в зачаточной форме, конституционного правления, мысль, очевидно, не встретившую сочувствия сверху, Плеве, быть может отчасти вследствие той непримиримости, которую проявил земский лидер Шипов, вскоре оставил.

Продолжая тем не менее считать необходимым дружное сотрудничество общественных сил с правительственными, он решил наладить его сначала, так сказать, снизу. Именно с этой целью проектировал он местную губернскую реформу, имевшую захватить не только правительственные учреждения, но и земское и городское самоуправление. При этом он отнюдь не имел в виду сузить круг избирателей общественных самоуправлений и сократить сферу их деятельности, но определенно желал связать их работу с деятельностью агентов власти. Работа общественных деятелей должна была быть именно сотрудничеством с представителями власти государственной, причем последнее слово имелось в виду предоставить во многих случаях последним.

В сущности, Плеве хотел применить в России французскую систему, где органы местного самоуправления тесно сплетены с местной администрацией, где префект не только участвует в департаментских собраниях избранных населением советников (наших губернских земских собраниях), но еще утверждает все отдельные статьи расходов общин, на которые распределена вся Франция, если эти расходы в отдельности превышают 300 франков, так как по французскому закону община почитается малолетней (la commune est mineure)4, и где город Париж, единственная община во Франции, имеющая особое устройство, имеет не выборного, а назначенного правительством главу.

Упускал при этом из виду Плеве два существенных обстоятельства, а именно то, что правительственная власть во Франции является сама порождением той же общественности, а во-вторых, и это главное, что она находится под постоянным, гласным и бдительным надзором организованного и весьма развитого общественного мнения. При этих условиях агенты власти во Франции не только не злоупотребляют предоставленным им правом veto и инициативой в делах местного самоуправления, а, наоборот, неохотно им пользуются, что даже вызывает иногда нарекание на них со стороны общественности.

Если бы система, предложенная Плеве, была применена при самом введении у нас земского и нового, утвержденного в 1870 г. городского самоуправления, она, вероятно, предотвратила бы тот антагонизм, который постепенно установился между многими представителями власти и органами местного самоуправления. Не создались бы, быть может, те два лагеря, которые Кривошеий метко охарактеризовал словами «мы» и «они». Но в начале XX в., после почти сорокалетнего самостоятельного существо вания земских и городских общественных самоуправлений, сплести их с органами правительственной власти в один общий, совместно и дружно работающий организм не было возможности. Против такого изменения характера деятельности органов местного самоуправления восстали бы самые консервативные, самые ретроградные земские люди.

Действительно, нельзя утверждать, что разделение на «мы» и «они» касалось лишь передовых земских элементов. В другой форме, не переходя в оппозицию, ограничиваясь каким-то своеобразно отрицательным отношением к бюрократии, оно проявлялось решительно во всей земской среде. Так, в правых земских кругах нередко можно было услышать про какого-нибудь земского гласного, состоящего на правительственной службе: «Он совсем наш, он земский человек». Словом, правительству подчинялись, но личный состав правительственного аппарата признавали за нечто чуждое, отличающееся прежде всего чиновничьим формализмом. Любопытно, что взгляд этот не был чужд и самой чиновничьей среде как в центральном государственном управлении, так и в провинциальных учреждениях. Тут, несомненно, сказывался природный русский анархизм — присущее русскому народу полупрезрительное, полувраждебное отношение ко всякой власти, быть может отдаленное последствие долголетнего татарского ига, при котором власть была фактически врагом всего народа. Большевики это настроение, несомненно, поддержали.

Некоторые шаги в порядке осуществления своей основной мысли — объединение учреждений общественных с правительственными — Плеве все-таки осуществил. Так, им было проведено новое положение о петербургском городском общественном управлении, на основании которого председательствование в присутствии по городским делам было возложено вместо градоначальника на особое лицо, назначенное высочайшей властью. Этим хотели выразить какое-то особое уважение к столичной городской думе. Одновременно были несколько увеличены права этого присутствия в отношении городского благоустройства предоставлением ему возможности в известных случаях принимать необходимые меры обеспечения интересов обывателей в случае, если на самостоятельное исполнение этих мер городская дума не выразила согласия. С этой целью в распоряжение присутствия ежегодно ассигновались некоторые денежные средства, а именно 25 тысяч рублей. Надо отметить, что в общем либеральная пресса отнеслась к упомянутому положению сочувственно, однако исключительно благодаря тому, что круг избирателей городских гласных был расширен посредством включения в его состав квартиронанимателей, уплачивающих не менее 1080 рублей годовой квартирной платы. Другая мера, принятая в направлении того же объединения общественных сил с правительственными, вызвала в разных своих частях различное к себе отношение. Состояла она в том, что при хозяйственном департаменте, переименованном в Главное управление по делам местного хозяйства, был образован особый совет смешанного состава, куда наряду с представителями разных ведомств входили представители земских и городских учреждений. Совет этот должен был ежегодно созываться на особые сессии и обсуждать вопросы, касающиеся местных нужд, в том числе требующие законодательного разрешения. Саму мысль совместного обсуждения упомянутых вопросов в общем приветствовали, но передовые земские и городские круги были весьма недовольны тем, что представители органов местного самоуправления вступали в названный совет не по избранию земских собраний и городских дум, а по приглашению, иначе говоря, по назначению Министерства внутренних дел. Существовали, конечно, технические причины, препятствующие предоставлению этого права самим земским собраниям и городским думам, а именно, что число приглашаемых из их состава лиц было силою вещей значительно меньше числа земских губерний и тем более городов и что, следовательно, избрать состав совета они поодиночке не могли, общей же для всех земств и городов организации не существовало. Само собой разумеется, что препятствие это легко было обойти, хотя бы установлением двухстепенных выборов в совет, но это совершенно не отвечало видам Плеве. Сплачивать органы общественного управления в единое целое значило бы придавать им вящую силу и значение. Наконец, нет сомнения, что приглашение земцев в те или иные центральные учреждения или временные комиссии являлось орудием в руках министра как в отношении поощрения земцев, более приверженных существующему государственному строю, так и в смысле опоры при разрешении общих вопросов на определенные, более правые, земские круги. Прием этот именовался в земских кругах «фальсификацией» общественного мнения, причем такую оценку давали ему все земцы без различия политических оттенков. Указывали при этом, что приглашение в качестве представителей земской мысли председателей и членов управ в сущности неправильно. Управы выбираются земскими собраниями лишь для ведения земского хозяйства и никакими полномочиями в отношении выражения ими общих взглядов по принципиальным, касающимся земской жизни вопросам не облечены. Эту мысль приходилось слышать от представителей наиболее правого земского течения. «Мы их выбирали, — говорили они про личный состав земских управ, — чтобы они стирали белье в земских больницах, а не для того, чтобы они выражали наши мнения и пожелания». Мнение это разделялось дворянскими, даже крайне правыми кругами. Так, предводитель Белгородского уезда Курской губернии, гр. Доррер, впоследствии явившийся одним из лидеров крайнего правого крыла Третьей Государственной думы, возбудил тот же вопрос в 1902 г. в курском Дворянском собрании. Исходя из той статьи нового, утвержденного по поводу исполнившегося столетия учреждения Государственного совета положения о нем, которая разрешала председателю приглашать в подготовительные комиссии, учрежденные для рассмотрения особо важных и сложных законопроектов, лиц, которые по своим занятиям и опыту могут принести пользу при их разработке, и подчеркивая случайность, господствующую при выборе «сведущих лиц», гр. Доррер предложил ходатайствовать о предоставлении дворянским собраниям права избирать из своей среды нескольких лиц, достойных быть представителями в разнообразных совещаниях, созываемых правительством. Такой порядок, говорил гр. Доррер, представит «большие гарантии справедливости и успешного действия, чем применяемый ныне».

Словом, привлечение земцев к участию в работе центрального ведомства не привело к осуществлению желания Плеве объединить общественные элементы с правительственными и не привлекло к Плеве симпатий земских кругов и вообще на практике не получило реального значения, быть может, вследствие появления в скором времени выборных законодательных палат, явившихся естественным центром выражения общественных настроений и чаяний. Впрочем, учрежденный по мысли Плеве Совет местного хозяйства при жизни его не успел даже собраться.

Еще в меньшей степени удалось Плеве устранить другой существенный недостаток нашей административной системы, а именно крайнюю централизацию управления даже самыми отдаленными и имеющими свои резко выраженные особенности областями империи. Между тем Плеве вполне разделял мнение Lamennais, столь лапидарно выраженное в известной его формуле: «La centraliation amene a Fapoplexie du centre et a la paralytie des extremites»5.

Перегруженность центральных ведомств разрешением вопросов даже третьестепенного значения, касающихся окраин, ощущалась петербургским бюрократическим миром в полной мере, причем она давала себя чувствовать с каждым годом все сильнее. Но в особенности страдали от этой централизации сами окраины, и притом как в разрешении текущих дел, касающихся интересов отдельных лиц, так и в области общих, относящихся до них вопросов. Издававшиеся для окраин отдельные законоположения неминуемо отличались недостаточным соответствием местным особенностям, так как составлялись они в петербургских канцеляриях в большинстве случаев людьми, знакомыми с ними лишь теоретически и поневоле смот ревшими на них сквозь призму бумажного делопроизводства. Нельзя сказать, чтобы составители этих законоположений относились к ним легкомысленно, а тем более недобросовестно. Наоборот, они нередко вкладывали в порученное им дело всю свою душу, ибо, что бы ни говорили, работающий личный состав наших центральных учреждений был выдающийся. Работы при этом было неисчерпаемое множество, и силы наших министерств даже по их численности не соответствовали объему дела.

Можно для примера привести хотя бы вопрос инородческий. Ну, как было справиться с таким обширнейшим и разнообразным вопросом, относящимся к управлению и земельному устройству киргизов, башкир, бурят, калмыков и иных мелких народностей, когда все дела о них были сосредоточены в одном, состоявшем всего из трех лиц, делопроизводстве земского отдела Министерства внутренних дел!

Против перегрузки министерств и передачи разрешения большинства дел на места имелось, однако, веское основание, а именно невозможность положиться на местную администрацию. Дело в том, что те самые лица, которые не за страх, а за совесть скромно и усидчиво работали в Петербурге, переведенные в условия наших отдаленных окраин, часто и притом быстро развращались существовавшей там общей обстановкой и превращались во взбалмошных помпадуров. Если губернаторы наших центральных губерний иногда приобретали замашки сатрапов, то можно себе представить, во что превращались начальствующие лица в глухих инородческих и вообще невероятно отдаленных от правящего центра местностях. Причина была, разумеется, та же, а именно крайне низкий уровень развития масс и происходящее отсюда отсутствие сколько-нибудь организованного, а тем более влиятельного общественного мнения, могущего умерять произвол власти, подчиняя его известному контролю общества. Вследствие этого те лица, которые в Петербурге, занимая даже высшие должности, держались совершенно скромно и ни в чем не проявляли ни высокомерия, ни самодурства, попавши в провинцию, нередко сразу распускали павлиний хвост и становились почти неприступными. Такое превращение было вполне понятно. Петербург представлял крупный культурный центр, где общественное мнение, даже без надлежащей организованности и при стесненной гласности все же играло значительную роль и имело неоспоримое значение и даже силу. С другой стороны, Петербург был средоточием такого множества различных властей высших рангов, что каждый единичный представитель власти тонул в их массе. Поэтому даже высшие петербургские чиновники, выйдя из своего служебного кабинета, сразу превращались в обыкновенных обывателей. Совокупность всего этого приводила к тому, что петербургскому бюрократическому миру было присуще скорее изыскан но вежливое, нежели высокомерное обращение со всеми имеющими к нему дело. Простота обращения начальства с подчиненными всех рангов, которая достигала в последнее дореволюционное время едва ли не чрезмерности, была у нас значительно большая, нежели в некоторых республиканских странах, где, как, например, во Франции, иерархические градации служащих значительно сильнее отражаются на их взаимоотношениях. Представители центральной власти у нас были как бы пресыщены ею, утратив, казалось, сознание ее государственного значения, а мягкотелое Временное правительство превратило власть просто в пародию. Воскресили же в России пафос власти и необходимо ей, в известных случаях, присущую суровость и властность большевики. Дорвавшись до власти из низов, они ею упиваются и пародируют.

Иное представляла у нас провинция и даже такие крупные центры, как Харьков, Киев и Одесса. Там административная власть была альфой и омегой, причем местного общественного мнения там не существовало, как не было и надлежащей гласности. Такое положение развращало власть и, между прочим, создало всем известный на Руси почти трафаретный тип «губернаторши». Получалась при этом возможность таких случаев, как, например, ожидание приезда «начальника губернии» для начала театрального представления или даже прекращение движения по улице в ожидании проезда того же лица. При этом чем отдаленнее была провинция от столичных центров, чем она резче отличалась во всех своих бытовых особенностях от коренного ядра государства и чем, следовательно, необходимее было перенести в нее разрешение местных вопросов, тем опаснее было, вследствие ничтожной культуры этих местностей, положиться на администрацию в смысле соблюдения ею норм закона и воздержания от произвола.

До какой степени провинциальная атмосфера действовала в этом направлении, можно судить по тому, что земские деятели при переходе на административные провинциальные посты, что случалось нередко, также очень быстро принимали те помпадурские замашки, которые они, занимая выборные должности, резко осуждали и клеймили. Достаточно припомнить, что в повседневной провинциальной прессе легче было безнаказанно раскритиковать деятельность правительства вообще, нежели неодобрительно отозваться о каком-либо распоряжении местной губернской да и уездной власти.

Однако и это ненормальное положение имело свои основания. Оправдывалось оно до известной степени как малой образованностью местных журнальных работников, так и малой культурностью местного населения. Критика действий центральных управлений и их глав фактически не под рывала их значения. Иное действие могла производить и фактически производила критика местной власти на серого обывателя некультурной окраины. Она лишала эту власть в его глазах должного престижа. Между тем порядок во многих местностях России, на ее громадных пространствах с населением тем более редким, чем местности эти восточнее, держался исключительно на обаянии власти, лишенной, в сущности, материальных средств остановить не только какое-нибудь народное движение, но даже обеспечить в ней жизнь и имущество обывателей от разбойных нападений. Допустить критику местной власти значило до известной степени расшатать ту основу, на которой во многих местностях России покоился общественный порядок. Совокупность изложенного приводила к дилемме: либо обрезать полномочия местной власти и тем вызвать как медленность, так и недостаточную жизненность решений местных вопросов, либо облечь местную власть широкими правами и тем усилить ее произвол без достаточных гарантий, что руководящим началом будут правильно понятые государственные интересы, а когда дело будет касаться отдельных личных интересов, то принцип справедливости.

Между этими Сциллой и Харибдой стояла государственная власть империи, причем с годами, по мере усложнения условий жизни и усиления экономической деятельности населения, без, однако, соответствующего повышения его культурности, найти удовлетворительное разрешение этой дилеммы становилось все труднее. Впрочем, в централизации управления нашими среднеазиатскими и дальневосточными владениями, а в особенности в стремлении распространить на них как законы, так и административные порядки, действовавшие в коренных областях империи, действовала другая, можно сказать, психологическая причина.

Области эти были, в сущности, не чем иным, как колониями, но то обстоятельство, что они непосредственно прилегали к территории самой империи, составляя с ней одно непрерывное целое, существенно мешало как государственной власти, так и общественной мысли смотреть на них именно как на колонии. С последним термином неразрывно связано представление о таких владениях, которые отделены от метрополии чужеземными владениями, в особенности же водными пространствами; наши дальние владения, обитателями коих были, однако, чужеземные племена, этой особенностью не обладали. Отсюда и получился взгляд на эти владения как на нечто вполне однородное с созидательным центром государства, система управления коими ни в чем не должна отличаться от системы, установленной в этом центре. Между тем мы давно должны были выделить их в особое министерство, скажем, колоний, которое и применяло бы к ним иные порядки, именно для колоний приспособленные. Не по лучилась бы при этом и такая, например, нелепость, как присвоение полудиким племенам киргиз, бурят и башкир почти таких же избирательных прав в законодательные учреждения, как населению коренных русских областей.

Невзирая на все перечисленные причины, мешавшие децентрализации управления, децентрализации, которая должна бы была быть значительнее в некоторых отношениях для коренных областей государства, а в других, наоборот, для присоединенных к империи по существу колониальных владений, все же попытка в этом направлении была сделана Плеве.

По его мысли, государь собрал в конце 1903 г. под своим личным председательством особое совещание министров, имевших отношение к вопросам, возбуждаемым местной жизнью, причем им было предварительно предложено представить этому совещанию список тех дел, окончательное разрешение которых может быть передано местным властям. Всем департаментам Министерства внутренних дел было отдано распоряжение о представлении подобного списка, причем Плеве было предложено включить в него возможно большее количество дел указанной категории. В результате список этот, по крайней мере по Министерству внутренних дел, получился изрядным. Насколько помнится, список этот был целиком утвержден государем, причем те предположения и изменения порядка рассмотрения местных дел, которые не требовали законодательного рассмотрения, были осуществлены Высочайшим повелением от 10 декабря 1903 г., а остальные переданы в межведомственную комиссию, образованную под председательством члена Государственного совета Платонова, носившую пышное название «комиссии о децентрализации»6. Порядок этот освободил ведомства от необходимости предварительных, до представления на рассмотрение Государственного совета законодательных их предположений, письменных сношений с другими, так называемыми заинтересованными ведомствами, что, кстати сказать, до чрезвычайности тормозило развитие нашего законодательства. Заключения комиссии Платонова получили силу закона Высочайше утвержденным 19 апреля мнением Государственного совета.

Нельзя, однако, утверждать, что произведенная по инициативе Плеве децентрализация имела сколько-нибудь существенное значение. Фактически центральные ведомства были освобождены от решения тех вопросов, которых они и ранее не разрешали по существу, ограничиваясь почти автоматическим утверждением предположений местных властей. Словом, в результате было достигнуто некоторое уменьшение бесплодной канцелярской переписки и, быть может, ускорение окончательного разрешения некоторых дел, но степень действительной зависимости провинции от цен тра осталась прежней. Для достижения последнего необходим был смелый, истинно реформаторский размах, но им ни бюрократический Петербург, ни Плеве, в частности, не обладали.

Была задумана Плеве и другая реформа, тоже бюрократического свойства, но могущая иметь довольно существенное значение, а именно преобразование большинства департаментов самого Министерства внутренних дел, при одновременном их объединении, в несколько главных управлений. Мера эта имела в виду освободить начальника ведомства от рассмотрения и разрешения преобладающего большинства не только текущих дел, но даже очередных, преимущественно технического свойства, законодательных предположений. В соответствии с этим Плеве предполагал предоставить начальникам главных управлений право не только самостоятельного сношения с начальниками других ведомств, но и внесения законопроектов в Государственный совет и защиты их там от своего имени. Исходил при этом Плеве из того неоспоримого положения, что фактически все равно все подобные дела решались директорами департаментов, а красовавшаяся под соответствующими сношениями и представлениями подпись министра ставилась им без чтения их. Правда, что некоторые, формально наиболее добросовестные министры считали своим долгом все же читать все представляемые им к подписи бумаги, но от этого существо дела не менялось. Так, Плеве рассказывал, что ему случалось заставать И.Н. Дурново в бытность последнего министром внутренних дел, с глазами, выступившими на лоб от чтения до одури объемистых представлений в Государственный совет, причем он, однако, не только не делал в них ни малейших изменений, но делать их и не мог, так как представления эти доставлялись к подписи министра уже в печатном виде. Равным образом и защиту законопроектов перед Государственным советом было, безусловно, целесообразнее возложить на тех же, переименованных в начальников главных управлений директоров департаментов, нежели на самого министра, лишь редко являвшегося в Государственный совет и возлагавшего эту обязанность на одного из своих товарищей, хотя бы он не принимал никакого участия в их составлении.

Освободить министра внутренних дел от всех сколько-нибудь второстепенных дел было, во всяком случае, безусловно, необходимо, так как только при этом условии был бы он в состоянии спокойно и сосредоточенно вдумываться в основные вопросы государственной жизни, иначе говоря, быть не одной из бесчисленных частей правительственного механизма, хотя бы и особой важности, а государственным деятелем в широком смысле этого слова. Эту необходимость сознавали решительно все наши сколько-нибудь выдающиеся министры и выходили из этого положения путем пе редачи большинства дел в ведение своих товарищей. Плеве, по особым создавшимся условиям, этого сделать не желал. Своих товарищей он наследовал от своего предшественника — Сипягина, причем это были лица, с которыми его лично связывала прежняя совместная служба. Природная его деликатность не в мелочах, а в существенных для людей вопросах, его несомненная доброта мешали ему с ними расстаться. Наоборот, большинство директоров департаментов было им выбрано лично, и он на них полагался в значительно большей степени. Центр тяжести в разрешении всех существенных вопросов, таким образом, естественно перешел к управляющим департаментами. Их он и намеревался превратить из фактических в юридических вершителей этих вопросов. Впрочем, впоследствии преобразованием министра внутренних дел в верховного руководителя ряда главных управлений Плеве имел в виду достигнуть и иной, более важной цели, о которой подробнее будет сказано впоследствии, а именно — постепенного превращения министра внутренних дел если не формально, то, по крайней мере, фактически в руководителя всей правительственной политики. Несомненно, однако, что эта отдаленная цель зародилась у Плеве лишь позднее и что первоначально он стремился лишь к улучшению общей постановки дела в министерстве, в особенности же к предоставлению себе большего досуга для обдумывания вопросов общего значения. Говоря об этом, он между прочим однажды сказал, что во время его поездки с всеподданнейшим докладом в Ливадию, где пребывала в то время царская семья, государь ему сказал, что он особенно дорожит временем пребывания вдали от столицы, так как, не имея здесь ежедневных докладов и приема множества представляющихся лиц, он может отрешиться от мыслей и забот о делах текущих и глубже вникать в вопросы общегосударственного значения.