Часть III Начало Русско-японской войны и попытка власти достичь примирения с общественностью (1904)

Глава 2 Попытки власти достигнуть примирения с общественностью.

Личность и политика министра внутренних дел кн. Святополк- Мирского (26 августа 1904 г. —18 января 1905 г.) • Обстоятельства, предшествовавшие назначению Мирского • Его характеристика • Вступление Мирского в управление Министерством внутренних дел; увольнение сотрудников Плеве; речь при приеме чинов министерства; интервью с газетными корреспондентами; либеральные меры • Отношение общественности к заявлениям нового министра • Передача заведования полицейскими делами товарищу министра • Всеподданнейший доклад о мерах к успокоению общественности • Обсуждение этого доклада у государя. Частный земский съезд 6 ноября 1904 г.; его происхождение и принятые им резолюции • Отказ государя принять лидеров этого съезда • В чем заключалась ошибка политики Мирского. Два пути, открывавшиеся перед русской государственностью; выбор Мирским третьего пути • Витте — руководитель внутренней политики • Опубликование журналов Комитета министров по указу 12 декабря 1904 г. • Усиление общественного брожения

Открывшаяся с убийством Плеве вакансия министра внутренних дел вновь возбудила честолюбие тех, которые считали, что имеют право или шансы занять эту должность. Встрепенулись одновременно и те два лагеря, на которые делилась тогда высшая бюрократия и придворные круги, и пустили в ход все имевшиеся у них средства и влияние для убеждения государя, одни, что необходимо стойко продолжать политический курс, проводившийся покойным министром, другие, что немыслимо следовать дальше по пути, поднявшему едва ли не всю мыслящую Россию на дыбы. Первые указывали при этом, что изменение курса государственного корабля как следствие удачного террористического акта, недопустимо, так как является прямым поощрением революционной деятельности, а другие утверждали, что дальнейшее раздражение общественности, и в особенности во время войны, принимавшей все более неблагоприятный оборот и требующей все большего напряжения национальных сил, — опасно для существующего государственного строя и губительно для благополучного исхода войны.

Среди личных кандидатур самой возможной считалась кандидатура министра юстиции Муравьева, выставлявшаяся и ранее и поддерживаемая великим князем Сергеем Александровичем, причем сам Муравьев почитал свое назначение обеспеченным. Выразилось это, между прочим, в том, что при прибытии государя на одну из панихид по покойном министре Муравьев демонстративно стал во главе собравшихся в одной из зал министерского дома высших чинов Министерства внутренних дел, а во вре-мя выноса тела Плеве открыто взял на себя роль руководителя, причем пРизнал целесообразным для обеспечения своей кандидатуры подчеркнуть, что он будет продолжать политику насильственно устраненного министра;

Однако тем временем работали в свою пользу и другие лица из того же консервативного лагеря, стремясь достигнуть назначения иными, окружными путями; к ним принадлежал директор департамента общих дел Министерства внутренних дел Б.В. Штюрмер, сумевший втереться в доверие гр. С.Д. Шереметева, человека, очень близкого ко двору. Мечтал, несомненно, о своем назначении и временно управлявший министерством П.Н. Дурново, но он лишен был возможности деятельно продвигать свою кандидатуру, так как главная его опора того времени — Витте не пользовался благоволением свыше и к тому же находился вне Петербурга, на Кавказе.

Первоначально взяло верх течение консервативное: состоялся Высочайший указ о назначении Штюрмера, но торжество его было мимолетное; указ этот ранее его опубликования был истребован обратно из собственной Его Величества канцелярии, через которую все подобные указы проходили.

Перемена произошла под влиянием императрицы Марии Феодоровны, никогда не сочувствовавшей жесткой политике Плеве и вообще неизменно высказывавшейся за благожелательное отношение как к общественным элементам вообще, так, в частности, к населяющим окраины государства нерусским народностям. Особым благоволением государыни пользовались при этом поляки, имевшие в лице своей высшей знати доступ к императрице и неизменно стремившиеся использовать его в своих национальных целях. Преимущественно на этой почве возникла кандидатура на пост министра внутренних дел кн. Святополк-Мирского, бывшего в то время виленским генерал-губернатором и привлекшего симпатии польского населения края.

По городским слухам, государыня для проведения своего кандидата прибегла к содействию Е.Г. Милашевич, по первому мужу Шереметевой, дочери великой княгини Марии Николаевны от ее морганатического брака с гр. Г.Г. Строгановым. Госпожу Милашевич государь знал с детства, был с нею дружен и, ценя ее ум, охотно вел с нею беседы на политические темы. Вот эту госпожу Милашевич императрица позвала к себе завтракать, пригласив одновременно и государя. В городе потом рассказывали, что Е.Г. Милашевич при этом свидании с государем нарисовала ему настроение, вызванное даже в умеренных, преданных существующему строю кругах политикой постоянных репрессий всякого гласного проявления общественных мыслей и чаяний. Одновременно были выставлены результаты иной, мягкой политики кн. Святополк-Мирского по отношению к полякам управляемого им края.

По этой или по каким-либо другим причинам, но государь решил повременить с назначением нового руководителя внутренней политики и переговорить предварительно с кн. Святополк-Мирским. Последний был в отпуску, жил у себя в деревне Харьковской губернии и вовсе не стремился стать преемником Плеве. Вызванный через харьковского губернатора Э.А. Ватаци, лично отправившегося в имение князя, чтобы передать ему царский вызов, кн. Святополк-Мирский, разумеется, немедленно явился в Петербург и был принят государем в Петергофе в Александрийском фермерском дворце, где в то время жила вся царская семья. Во время этого приема кн. Мирский сначала упорно отказывался от предложенного ему государем назначения, ссыпаясь на свое слабое здоровье, причем откровенно высказал, что политику Плеве он совершенно не разделяет и что для успешной борьбы с революционным движением необходимо делать строгое различие между подпольными революционными силами и теми общественными элементами, которые восстают не против всего социального и политического уклада страны, а лишь против произвола правительственной власти.

Государь неизменно усматривал в отказе от принятия видных государственных должностей свидетельство благородства и отсутствие карьеризма у отказывавшихся, да иначе и быть не могло, если принять во внимание ту погоню за этими должностями, которой государь был постоянным свидетелем. Вследствие этого отказ от занятия предлагаемого поста лишь усиливал у государя желание видеть на нем именно данное лицо. С присущим ему личным обаянием, основанным главным образом на чарующей простоте обращения, государь настоял на принятии кн. Мирским должности министра внутренних дел. Поколебленный в правильности взглядов Плеве, государь утвердил при этом в принципе и программу кн. Мирского, а закончил беседу словами: «А теперь пойдите в коттедж; там будут очень довольны, что вы приняли должность министра внутренних дел». «Коттедж» был одним из дворцов, расположенных в собственной Его Величества даче «Александрия», и в нем в то время жила императрица Мария Феодоровна.

Но что же, собственно, представлял из себя новый руководитель внутренней политики государства?

Едва ли не отличительной его чертой было желание жить со всеми в мире и чувствовать себя окруженным благожелательной атмосферой. Нельзя сказать, что кн. Мирский искал при этом популярности. Он просто по основному свойству своего характера не только не был склонен к принятию каких-либо и кого-либо раздражающих мер, но вообще был совершенно лишен того, что французы называют «le poigne»24. Вполне во всех отношениях порядочный человек, не обладал кн. Мирский и искусством

упрочиться на занятом им посту и настойчиво проводить определенную политическую линию среди разнообразных, скрещивающихся и перепутанных личными интересами политических течений.

Принадлежа к семье, выдвинувшейся на военной службе*, кн. Мирс-кий не видел смысла существования вне этой службы, но стремился он лишь к ношению военного мундира, украшенного царскими вензелями, и к занятию почетных должностей, власть же его мало привлекала, а зуд государственного творчества был совершенно не присущ. Впрочем, он не только не был государственным деятелем, но даже вообще серьезным человеком, хотя и прошел в свое время Академию Генерального штаба и не был лишен умственных способностей. В соответствии с этим умозаключения его не были основаны на тщательном изучении вопроса, подлежащего его разрешению, а лишь на более или менее поверхностном настроении, причем чувства у него вообще преобладали над умом. Благодушный по природе облик кн. Мирского сложился к тому же под влиянием всей его прежней, до назначения министром внутренних дел, счастливой жизни, представлявшей, в сущности, сплошной безмятежный праздник. К нему был вполне применим известный стих Пушкина:

Блажен, кто с молоду был молод, а в тридцать выгодно женат; кто в пятьдесят освободился от частных и других долгов, кто славы, денег и чинов спокойно в очередь добился25.

Служба в гвардии, а затем в Генеральном штабе, но на второстепенных должностях, никогда не обременяла его чрезмерной работой. Женитьба на графине Бобринской дала ему большие средства и открыла путь к почестям. Занимая последовательно должности губернатора, товарища министра внутренних дел, командира корпуса жандармов и, наконец, с мая 1902 г. виленского генерал-губернатора, он и на этих должностях не утру-

* Отец князя, по происхождению польский шляхтич, служил в начале царствования Александра II на Кавказе адъютантом при наместнике фельдмаршале кн. Барятинском и носил фамилию Мирского. Благоволивший к нему всесильный, по своей дружбе с Александром II, фельдмаршал признал это достаточным, чтобы испросить присвоение ему фамилии и титула древнего рода Святополк-Мирских. Отец князя в начале 90-х годов минувшего века был наказным атаманом Войска Донского. Любопытно, что княжеское достоинство было присвоено и дяде кн.Мирского — Николаю Ивановичу, а две его родные тетки продолжали носить до самой смерти фамилию Мирских, живя в Варшаве в весьма скромной обстановке.

ждал себя работой и вообще сериозно ни во что не вникал, а давал лишь известный неизменно благодушный тон своему управлению.

Ко времени занятия должности министра внутренних дел у кн. Мирского, несомненно, выработались известные политические взгляды, но взгляды эти были типично обывательские, сознание же возложенной на него тяжелой ответственности за внутреннее спокойствие государства в него никогда не проникало. С легким сердцем принялся он управлять Россией, с столь же легким сердцем оставил он государственную деятельность, сделав центром своего дальнейшего существования великосветский яхт-клуб, где, согласно последним строкам приведенного стиха Пушкина, о нем «твердили целый век: N.N. прекрасный человек».

Совокупность всех этих свойств кн. Мирского привела к тому, что его кратковременное управление Министерством внутренних дел, начавшееся с расточения улыбок по адресу общественности и ответных с ее стороны приветствий, кончилось, при его полном фактическом устранении от деятельного руководства внутренней политикой, усилением общественного брожения и, наконец, кровью, пролитой 9 января 1905 г. на улицах Петербурга.

Отсутствие у кн. Мирского не только внутренней энергии и, как принято ныне выражаться, пафоса власти, но даже понимания грозного положения, в котором находилось государство, обнаружилось еще до вступления его в управление министерством. Действительно, приступил он к исполнению возложенных на него в высшей степени ответственных обязанностей, как говорится, с прохладцей: назначенный министром 26 августа, он лишь 16 сентября вступил в исправление своих обязанностей.

Однако самое вступление это кн. Мирский постарался обставить как можно ярче, в смысле оповещения общественности, что курс, который он намерен проводить, радикально расходится с курсом его предшественника. В смысле действий это выразилось в одновременном увольнении Стишинского и Зиновьева, двух товарищей министра при Плеве, генерала Валя — командира корпуса жандармов и Штюрмера — директора Департамента общих дел с назначением всех четырех членами Государственного совета.

Огульное, еще до вступления нового министра в управление ведомством, увольнение иерархически ближайших сотрудников Плеве, естествен-Но> было принято обществом не только за оповещение о предстоящем •Футом изменении ненавистной политики покойного министра, но еще и 33 Доказательство, что сделано это будет немедленно и решительно. На деле Же необычное, в порядке прохождения службы, назначение Штюрмера из Директоров департамента членом Государственного совета объясняется тем,

что между он прошел через эфемерную стадию неопубликованного назначения министром; что же касается скоропалительного устранения остальных переименованных лиц из состава центрального управления, то для знающих кн. Мирского оно явилось только лишним доказательством его слабоволия и природного отвращения к причинению себе малейшего беспокойства. Дело в том, что если бы кн. Мирский отложил это устранение до вступления в должность, то он вынужден был бы иметь со всеми этими лицами тяжелые и неприятные разговоры. Проще было сделать это заранее, из-за кулис, освобождая тем самым не других, а самого себя от неприятностей.

Да, кн. Мирский совершенно не обладал свойством, необходимым для всякого крупного начальника, а именно силою действия, которое он признает необходимым для пользы порученного ему дела, но сопряженное с нарушением собственного покоя и душевного равновесия. Подтверждается это, между прочим, и тем, что, расставшись с некоторыми, и притом по существу вовсе не ближайшими, сотрудниками Плеве еще до встречи с ними, он, вступив в управление и войдя в личные сношения с оставшимися, служившими при Плеве высшими чинами министерства, никого из них не сменил. Факт этот тем более характерен, что по отношению к некоторым из них на него было произведено определенное в этом направлении давление со стороны лиц, имевших на него неоспоримое влияние*.

* Среди лиц, которых желали устранить из министерства, был и автор этих строк. Во время производства мною ревизии крестьянских учреждений Нижегородской губернии в августе 1904 г., т.е. уже после убийства Плеве, у меня произошли недоразумения с нижегородским губернатором генералом Унтербергером, возникшие на почве взаимных визитов и вызванные, признаюсь откровенно, обоюдным мелочным самолюбием. Имело же это недоразумение следствием, что Дурново, временно управлявший министерством после кончины Плеве, по письму неизвестного мне содержания Унтербергера предложил мне по телеграфу прекратить ревизию и вернуться в Петербург, что я и вынужден был исполнить. Однако Дурново, с которым у меня при жизни Плеве установились плохие отношения, этим не ограничился. Он привел к тому, что кн. Мирский на первом же моем докладе с оника" предложил мне подать в отставку, пояснив, что к этому его побуждает мой образ действий в Нижнем Новгороде, причем даже не пожелал выслушать моих объяснений, так как «решение его непреклонно». Последнее объяснялось опять-таки слабоволием Мирского, опасавшегося, что, коль скоро вопрос станет на почву объяснений, он не устоит в принятом решении: общеизвестно, что слабовольные люди всегда заранее объявляют свои решения неизменными. Разозленный таким отношением, я заявил, что прошения об отставке не подам, так как никакой вины за собою не знаю и не признаю-Такого оборота кн. Мирский не ожидал и прямо выпалил: «Да что вы говорите! В Нижнем Новгороде вы присвоили себе звание лица, ревизующего губернию по Высочайшему повелению. Разве это допустимо?» Тут уже пришлось мне выпучить глаза. Дело в том. что я производил ревизию по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел, на который последовало Высочайшее соизволение, и в соответствии с этим мне был выда»

Расчистив себе путь увольнением ближайших официальных сотрудников Плеве к сочувственному приему своего назначения общественностью, кн. Мирский начал свою государственную деятельность с торжественного приема высших чинов министерства. Прием состоялся в зале совета министра и ознаменовался двумя фактами — одним ничтожным, но подчеркнувшим веяния времени, и другим, несомненно крупным и получившим широкий отголосок. Мелкий факт состоял в содержании речи, которой приветствовал кн. Мирского член совета министра, пресловутый генерал Е.В. Богданович. Присвоил он себе это право в качестве старшего в чине из членов совета министра, а использовал его для того, чтобы высказать наилиберальнейшие мысли. Скажи эту речь кто-либо другой из чинов министерства, и она бы не представляла ничего особенного, так как сре-

из министерства открытый лист с указанием, что на меня возложено по Высочайшему повелению производство ревизии в таких-то губерниях таких-то учреждений, причем самый лист, как все не имеющие значения бумаги по департаменту общих дел министерства, был подписан товарищем министра Дурново. Последний этого, вероятно, даже не забыл, а просто не знал, так как все подобные бумаги подписывались им машинально, не знакомясь с их содержанием; что же касается нижегородского губернатора, то в министерстве его забыли уведомить о моем приезде. Уверенность Дурново в обратном была основана на том, что обыкновенно ревизии, производимые директорами департаментов, назначались по распоряжению министра. Отступление в данном случае было сделано ввиду того, что мне предоставлено было право ревизовать учреждения моему департаменту, т.е. земскому отделу, не подведомственные, как то административные и земские, для чего и требовалось Высочайшее соизволение, почитавшееся Высочайшим повелением. К моему счастию, упомянутый открытый лист у меня сохранился и весь инцидент был тотчас исчерпан, причем, несомненно, послужил мне на пользу. Не будь его, я, по всей вероятности, попал бы в число лиц, устраненных из министерства еще до вступления в управление им кн. Мирским, так как в этом вопросе он был инспирирован не только Дурново, но и кн. Алексеем Оболенским, которые оба, хотя и по разным причинам, желали моего ухода. Оболенский руководствовался при этом желанием устранить меня от крестьянского вопроса. Наличность происшедшего инцидента давала возможность расправиться со мною более круто, т.е. совершенно удалить со службы, чего, однако, Дурново, как временно управляющий министерством, сделать не мог, а посему, уверенный, что имеет против меня неотразимое оружие, отложил это до вступления в управление министерством кн. Мирского. Натиск на кн. Мирского в смысле удаления меня из министерства. Но уже с назначением на какую-либо иную должность по исчерпании изложенного инцидента не прекратился, причем особенно на этом настаивал, как мне впоследствии это передавал сам кн. Мирский, не кто иной, как Витте, видевший во мне помеху для всецелого завладения реформой крестьянского законодательства. Думаю, что помешало этому tce то же свойство кн. Мирского, не способного причинить не столько другим, сколько амому себе малейшего огорчения. Стремлением кн. Мирского избегать всего, что могло аРУШить его благодушный покой, во многом объясняется как его общая политика, так некоторые принятые им в качестве министра меры. Да, покой свой кн. Мирский, как огие администраторы, оберегал в большей степени, нежели вверенные ему государственные интересы.

ди них многие могли бы ее произнести вполне искренно. Но в устах Богдановича, искони щеголявшего лампадочным благочестием и полицейским патриотизмом и выставлявшего напоказ свое восхищение политикой Плеве, это было просто гнусностью, которую, впрочем, кн. Мирский так и оценил.

Фактом крупного общественного значения была речь самого нового министра, содержавшая следующие слова: «Административный опыт привел меня к глубокому убеждению, что плодотворность правительственного труда основана на искренно доброжелательном и на искренно доверчивом отношении к общественным и сословным учреждениям и к населению вообще. Лишь при этих условиях работы можно получить взаимное доверие, без которого невозможно ожидать прочного устроения государства».

Следом за приведенной речью последовали и другие аналогичные по духу, но более конкретные заявления со стороны кн. Мирского, причем он наиболее решительно и точно высказался в интервью, данном им корреспондентам иностранных газет. Им он прямо сказал, что намерен проводить определенно либеральную политику, которая выразится прежде всего в децентрализации управления окраинами, в распространении на них положения о земских учреждениях и в отмене законоположений, ограничивающих права евреев.

Впрочем, по воспроизведении иностранной печатью слов, сказанных им ее представителям, кн. Мирский признал нужным несколько сузить их смысл и значение. Так, корреспонденту газеты «Русь»27 кн. Мирский объявил, что иностранные корреспонденты неточно передали содержание его разговора с ними. «Они категорически излагали мои ответы на поставленные ими мне вопросы, — сказал Мирский, — но я должен признаться, что я лично на многое в настоящее время не могу категорически ответить. Я до сих пор стоял в стороне от многих вопросов, и есть немало серьезных дел, с которыми я теперь только близко знакомлюсь. Возьмем, например, вопрос о крестьянской реформе, по поводу которого у нас собран громадный материал. Я его знаю большею частью из газет. С деталями знакомлюсь теперь и, разумеется, не могу еще высказаться определенно именно потому, что теперь мой взгляд на этот вопрос приобретает весьма важное значение»*28.

* Хотя кн. Мирский и сказал, что он знакомится с «деталями» крестьянского вопроса, но на деле он не только с деталями, но даже с основными проблемами этого вопроса никогда не ознакомился, а посему и взгляда на него не выработал, невзирая на все старания в этом направлении Витте и кн. Оболенского. Последний стремился вдохновить кн. Мирского своими несколько мистическими мыслями по этому вопросу, но так как мысли эти и для него самого не были ясны, то прельстить ими несклонного к мистике кн. Мирского ему не удалось.

Кн. Мирский подтвердил, что во всей своей деятельности он будет основываться на принципе доверия. «Применение этого принципа, — заявил он, — первое условие для достижения благах результатов».

Приведенные слова не остались одними словами. Непосредственно за ними последовали и некоторые соответствующие действия. Так, тверскому губернатору и новоторжскому уездному земству было предоставлено право вновь поставить во главе их земского хозяйства выборные управы. Общеземской организации было разрешено возобновить свою деятельность на театре войны. Множеству лиц, сосланных либо высланных из определенных местностей, было предоставлено право свободного избрания места жительства. К ним принадлежали Бунаков и Мартынов, сосланные за речи, сказанные ими в Воронежском уездном сельскохозяйственном комитете, Н.К. Милюков, Дервиз, Апостолов и Балавинский, потерпевшие в связи с произведенной Штюрмером ревизией тверского земства; Анненский, Чарнолусский, Фальборк, Лавринович и Воробьев29 — участники съезда по профессиональному образованию; Переверзев (будущий министр юстиции Временного правительства), Волькенштейн, Смирнов, Гудзь и еще некоторые другие, лишенные свободы передвижения по различным поводам. Кн. П.Д. Долгорукову разрешено вновь принимать участие в общественной деятельности. Среди амнистированных были лица, разделявшие социал-демократические взгляды и деятельность которых в смысле попыток революционирования страны была далеко не безупречна. Производившаяся Зиновьевым ревизия земских учреждений была тотчас прекращена.

Речи и заявления кн. Мирского, равно как перечисленные его распоряжения, получили широкий отклик во всей стране и вызвали почти всеобщую радость. Со всех сторон посыпались к Мирскому письменные и телеграфные приветствия и адресы от самых разнообразных лиц и учреждений. Так, обратились к нему многие земские собрания и городские думы, причем неизменно подчеркивали его слова о необходимости «искренно благожелательного и искренно доверчивого отношения к общественным учреждениям и к населению вообще». Некоторые из этих учреждений включали при этом в свои приветствия и указание на то, что «доверчивое отношение» власти лишь в том случае получит реальное значение, если выразится в вполне конкретных реформах, направленных к утверждению в стРане правового порядка, под чем, как всегда, подразумевалось установление представительного образа правления.

Не отставала, разумеется, и пресса. Политика кн. Мирского приветствовалась почти всеми органами печати. Кн. В. Мещерский в издавае-°м им «Гражданине» даже воспользовался этим случаем, чтобы лягнуть

Плеве, перед которым при его жизни рассыпался до цинизма. Исключение составили «Московские ведомости» и «Свет»30, которые стремились доказать, что слова кн. Мирского отнюдь не предвещают перемены в основной правительственной политике, так как сам кн. Мирский заявил, что будет руководствоваться началами, изложенными в Манифесте 26 февраля 1903 г.

Наоборот, А.С. Суворин в «Новом времени» воспевал пришествие весны.

Правда, одновременно пресса выражала опасение, что весна эта непрочная, что вновь может повеять ненастной осенью и что посему следует использовать затишье как можно полнее. На эту тему СВ. Яблоновским были даже написаны стихи, начинавшиеся со слов:

Весна ли это? Покрытый цветами. Стоит как в сказке вишневый сад, И воздух полон теплом и светом, И все надело весны наряд11.

Благожелательное отношение к себе общественности кн. Мирский старался всемерно поддержать и укрепить.

Понимая, что невозможно ограничить деятельность министра внутренних дел, как она очерчена в законе, расточением улыбок и распоряжениями, подкупающими общественность, что деятельность эта со времени объединения Министерства внутренних дел с бывшим III отделением собственной Его Величества канцелярии силою вещей принимает по временам иную, противоположную окраску, он поспешил отделить собственно охранно-полицейскую работу министерства от себя лично и от принимаемых им мероприятий общеполитического значения. В этих видах состоялись, по его всеподданнейшему докладу 22 сентября 1904 г., т.е. менее недели по его вступлении в управление министерством, Высочайший указ и высочайше утвержденная инструкция, возложившие на товарища министра внутренних дел, состоящего командиром корпуса жандармов, общее заведование делом по предупреждению и пресечению преступлений и по охранению общественной безопасности и порядка. Этими же актами тому же лицу было передано разрешение почти всех дел, производящихся по департаменту полиции и отнесенных действующим законом к компетенции министра.

В сущности, это было восстановление прежнего, действовавшего до 1880 г. порядка, когда вся политическая полиция была выделена в особую часть, во главе которой находился начальник III отделения собственной Его Величества канцелярии, состоявший одновременно шефом жан-

дармов. Правда, связь этого учреждения с Министерством внутренних дел еще оставалась, но состояла она исключительно в том, что командир корпуса жандармов числился подчиненным министра внутренних дел и не имел самостоятельного доклада у государя. Однако при данной кн. Мирским постановке и эта связь не могла быть долговечной и должна была порваться, что фактически и произошло несколько месяцев позднее при заместившем Мирского Булыгине.

Тем не менее пока что кн. Мирский своей цели добился. Всю черную работу он свалил на назначенного им командиром корпуса жандармов генерала Рыдзевского, а сам остался лишь общим руководителем внутренней государственной политики и безмятежно продолжал твердить о своем доверии к общественным силам. Реально это выразилось в двух вещах: во-первых, в разрешении состоявшегося 6 ноября 1904 г. съезда земских деятелей, а во-вторых, в представлении государю всеподданнейшей записки о внутреннем политическом состоянии России. Доклад этот перечислял те мероприятия, которые, по его мнению, в состоянии успокоить оппозиционную часть общественности и примирить ее с правительством. К нему был приложен и проект указа Сенату, перечислявший те довольно существенные изменения в государственном строе, которые предрешались верховной властью и подробная разработка которых возлагалась на учрежденный для сего комитет, возглавляемый лицом, облеченным особым доверием монарха.

Составление означенной записки кн. Мирский поручил СЕ. Крыжа-новскому, помощнику начальника Главного управления по делам местного хозяйства, причем, однако, вполне точных, а тем более исчерпывающих указаний о сущности реформ, имеющих быть предначертанными в сопровождавшем записку проекте указа, он не дал, а ограничился изложением в общих чертах двух основных предположений. Первое из них, и в его представлении едва ли не главное, состояло в обеспечении в стране неуклонного соблюдения всеми правительственными местами и лицами закона, т.е. в устранении произвола агентов власти. Таким путем кн. Мирский, по-видимому, имел в виду удовлетворить основное высказываемое оппозиционной общественностью пожелание, а именно установить в стране «правовой порядок», понимая этот термин в буквальном его смысле. Я сомневаюсь, чтобы кн. Мирский искренно думал, что именно этим ограничиваются пожелания общественности, полагаю, что он просто хотел играть словами. Общественность, говоря о «правовом порядке», имела в виду представительный образ правления, и едва ли то, что было понятно всякому рядовому обывателю, не было столь же ясно кн. Мирскому. Думается поэтому, что, подхватив тот же термин, он хотел прикинуться,

что, утверждая в стране неуклонное соблюдение закона, он тем самым в полной мере осуществляет пожелания общественности. Однако одновременно он понимал, что на такой дешевой уловке, взятой самой по себе, многого не достигнешь, и потому помимо одновременного осуществления отдельных высказываемых общественностью пожеланий он хотел окончательно ее прельстить расширением состава законосовещательного установления империи — Государственного совета — введением в него представителей, избранных крупными общественными учреждениями. Это, разумеется, имело мало общего с конституционным образом правления и даже совпадало с первоначальными предположениями Плеве, но, несомненно, составляло хотя и робкий, но все же определенный шаг в этом направлении.

Излагая свои мысли по содержанию предположенного им всеподданнейшего доклада, кн. Мирский обнаружил свой глубокий дилетантизм как в вопросах государственного права вообще, так и в степени ознакомления с вопросами, волнующими в данное время общественность, в частности.

Первое выражалось в том, что в виде материала для изложения начал законности в стране он указал на брошюру некоего Глинки-Янчевского, трактующую о реформе Сената32, и очень настаивал на позаимствовании изложенных в ней мыслей. Автор этой брошюры — по образованию инженер — состоял в то время сотрудником «Нового времени», а впоследствии редактором субсидируемой правительством газеты «Земщина»33, органа правого крыла Третьей и Четвертой Государственных дум; самая же брошюра являлась результатом долголетнего процесса Глинки-Янчевского с казной и указывала на дефекты нашего судебного процесса, при котором, в случае возникновения спора между казной и частными лицами, казна в лице представителей ее интересов являлась в последней инстанции — Сенате и стороной и участником в постановлении судебного решения. Исходя из этого частного случая, Глинка-Янчевский указывал отчасти на извращение, отчасти на фактическое неисполнение Сенатом основной, возложенной на него его учредителем Петром I задачи быть зорким блюстителем исполнения закона всеми правительственными местами и лицами империи.

Изложенные общие места и ходячие мысли, по-видимому, представлялись кн. Мирскому верхом государственной мудрости и чуть ли не откровением.

Что же касается других вопросов, которых должна была коснуться записка, то кн. Мирский на них вовсе не остановился и ограничился лишь передачей составленной в департаменте полиции записки, заключавшей те изменения, которые могут быть допущены в положении о чрезвычай-

ной и усиленной охране, причем сводились они к сокращению прав административной власти в отношении ссылок и арестов.

В Министерстве внутренних дел привыкли составлять записки и всеподданнейшие доклады на основании общих, не отличающихся определенностью указаний высшего начальства, привыкли расшифровывать эти указания или, вернее, применять их общий дух к тем конкретным вопросам, которые в данное время были злободневными, выдвигались жизнью и волновали общественность. Уравнение прав крестьян с правами лиц других сословий, образование мелкой земской единицы, расширение деятельности земских и городских общественных учреждений, обеспечение большей гласности и ограждение прессы от произвола цензуры и, наконец, облегчение положения старообрядцев и лиц инославных исповеданий — вот на чем в то время настаивала общественность.

Все эти положения и были развиты в проекте всеподданнейшего доклада и включены в виде основных начал в проект Высочайшего указа наряду с теми двумя предположениями, которые были высказаны самим кн. Мирским, а именно расширение полномочий Сената с предоставлением ему между прочим права производства по собственному почину сенаторских ревизий правительственных учреждений и введение в Государственный совет представителей земских учреждений и городских дум крупнейших городских центров. Относительно последнего предположения в докладе имелось указание, что проектируемое представительство нельзя почитать ограниченным в смысле тех слоев населения, которые будут участвовать в его избрании, так как одновременно предполагается значительно демократизировать земские и городские общественные самоуправления путем изменения способа их избрания.

Наконец, как записка, так и проект указа выдвигали новое положение, разделявшееся в то время лишь частью общественности, и притом отнюдь не преобладающей, но превосходящее по его органическому значению для всего социального строения государства все остальные намеченные мероприятия — а именно упразднение земельной общины. По составлении приведенной записки она была обсуждена кн. Мирским при участии его ближайших сотрудников и после некоторого ее перередактирования, в смысле изложения заключавшихся в ней мотивов в более консервативном ДУхе, представлена государю. Ввиду важности заключавшихся в записке и сопровождавшем ее указе предположений государь пожелал подвергнуть их Рассмотрению в особом под своим председательством совещании из неко-т°рых министров. Совещание это собиралось дважды, а именно 7 и 8 декабря 1904 г.                                                                                          ...

В первом из этих совещаний участвовали лишь некоторые министры, а на второе были приглашены еще и великие князья Владимир и Сергей Александровичи, Михаил Александрович и, кажется, Александр Михайлович.

Тут обнаружилась полнейшая неопытность кн. Мирского в практиковавшихся в наших высших бюрократических кругах способах проведения сколько-нибудь крупных новых предположений, способах, впрочем, неизменно присущих всем политическим режимам. Он совершенно не подготовил почвы для благоприятного в его смысле разрешения вопросов, возбуждаемых им в представленном государю докладе, не предпринял достаточных шагов для обеспечения себе поддержки большинства приглашенных в состав совещания членов и даже не ознакомил их заранее со своими предположениями. Мало того, он допустил крупную ошибку, а именно обратился к государю с просьбой не приглашать на совещание Победоносцева, как лица, известного своим отрицательным отношением ко всякому законодательному новшеству. Но подобная просьба могла лишь поселить у государя недоверие к целесообразности предположений кн. Мирского. Неправильна она была и по существу, ибо желание устранить от обсуждения какого-либо вопроса лиц, которые относятся критически к предположенному его разрешению, упраздняет самый смысл его обсуждения. Неудивительно поэтому, что государь не только пригласил Победоносцева, но сделал это собственноручной запиской, в которой было сказано: «Мы запутались. Помогите нам разобраться в нашем хаосе».

В результате на совещаниях у государя получилось то, что при существовавшей конъюнктуре неминуемо должно было произойти. Лишенный широкого государственного понимания, не обладающий умением вразумительно развить и поддержать свое мнение, кн. Мирский был вдребезги разбит своими оппонентами. На его слабые обывательские доводы, опирающиеся не на подробном и глубоком анализе внутреннего состояния страны, а лишь на некотором не лишенном здравого смысла чутье, его оппоненты отвечали доводами, покоящимися на исторических примерах и на принципах государственного права, причем все это было искусно переплетено с такими соображениями, которые должны были особенно повлиять на государя. Из великих князей Владимир Александрович высказался за привлечение общественных элементов к участию в законодательстве, а Сергей Александрович, наоборот, резко возражал против этого предположения.

Победоносцев, как это предвидел Мирский, горячо восстал против введения в состав Государственного совета выборного элемента. В сущности, он повторил то, что за 22 года перед тем говорил в совещании,

созванном в 1882 г. Александром III для обсуждения проекта министра внутренних дел того времени гр. Н.П. Игнатьева о созыве земского собора34. К сожалению, имевшийся у меня почти стенографический отчет этого совещания, составленный одним из его участников — министром государственных имуществ М.Н. Островским, вероятно, погиб вместе со всем моим архивом, но я твердо помню, что главным противником этого проекта был тот же Победоносцев. Он бросил прямо в лицо гр- Игнатьеву обвинение в том, что он обманывает государя, утверждая, что его предположение не изменит основ государственного строя, тогда как в действительности оно вводит конституционный образ правления, ограничивающий права государя. В результате проект гр. Игнатьева был отвергнут, а сам он скоро уволен от должности министра внутренних дел. Приблизительно тот же прием употребил Победоносцев при рассмотрении предположений Мирского, но результат, благодаря участию Витте, получился несколько иной.

Воспользовавшись представившимся случаем, чтобы засвидетельствовать свою преданность самодержавному строю, Витте тоже восстал против включения в Государственный совет выборных членов, но одновременно указал, что заключающиеся в проекте Мирского другие предположения заслуживают полного внимания. Предположения эти для их правильного освещения необходимо, однако, тщательно обсудить при участии начальников всех ведомств.

Мысль эта не встретила возражений, и совещание закончилось тем, что Витте, как председателю Комитета министров, были тут же переданы представленные кн. Мирским доклад и проект указа для их дальнейшего соображения.

Витте торжествовал. Ему удалось вновь захватить в свои руки дело большой государственной важности, и использовать этот случай он намеревался вовсю.

Что же касается кн. Мирского, то он вернулся из совещания государя окончательно выбитый из седла и мрачно сказал своим сотрудникам: «Все провалилось! Будем строить тюрьмы». Вероятно, он тут же понял, что его политическая роль кончена, и даже подал прошение об увольнении от Должности, которое, однако, государем не было уважено.

К этому заключению Мирский мог бы, впрочем, прийти и ранее, а именно после окончания бывшего в начале ноября в Петербурге частного съезда общественных деятелей, когда государь отказал Мирскому в его Настойчивой просьбе принять лидеров съезда, состоявшегося почти по инициативе самого князя.

История этого съезда такова. Тотчас по вступлении в управление Министерством внутренних дел кн. Мирский подобно Плеве пожелал вступить в сношение с земцами, и притом наиболее оппозиционными. Таковыми в то время не без основания считались некоторые земские деятели Тверской губернии, имевшие лидером И.И. Петрункевича. Лицу этому, однако, в 80-х годах был воспрещен въезд в Петербург, а потому первым шагом в этом направлении было снятие с Петрункевича наложенного на него запрещения. Первоначально переговоры с Петрункевичем вел директор департамента полиции Лопухин, лично знакомый с ним по своей прежней службе в Твери на должности прокурора окружного суда. Петрунке-вич с места заявил, что соглашение с правительством возможно, но что даже для приступа к переговорам необходимо, чтобы правительство на деле выказало, что оно действительно намерено изменить свою политику преследования земской либеральной мысли. Заявление это и явилось одной из причин принятия Мирским перечисленных мною выше мер по отношению к земским учреждениям и деятелям, над которыми тяготели те или иные административные кары. Дальнейшие переговоры кн. Мирский, за отъездом Лопухина за границу, поручил начальнику Главного управления по делам местного хозяйства Гербелю. С этою целью Гербель поехал в Москву, где вступил в сношение с земской группой, возглавлявшейся Д.Н. Шиповым. Группа эта образовалась еще в 1903 г., когда в Москве состоялось ее первое частное собрание, на котором был выработан общий план действий на предстоящих земских выборах для обеспечения успеха на них прогрессивного крыла земцев. Входили в эту группу наиболее выдающиеся земцы того времени, как то: губернские гласные — саратовский — Н.Н. Львов, псковский — гр. П.А. Гейден, московский — Н.И. Гучков, состоявший одновременно и московским городским головой. Группа состояла примерно из 30—35 человек.

По мере ухудшения нашего положения на театре Японской войны, произошедшего в особенности в августе 1904 г., и, вероятно, под влиянием распространившихся вслед за убийством Плеве слухов об изменении характера внутренней политики группа эта решилась обратиться к государю с особой запиской. Имелось в виду изложить общее тревожное состояние страны и указать, что в целях успокоения усиливающегося общественного брожения, а также и для придания нашему законодательству более живого темпа и плодотворного характера необходимо привлечь выборный элемент к участию в законодательной работе. Вопрос этот в то время был поставлен в рамках земского собора. Решено было предоставить при этом вполне законченный проект по этому предмету. Для составления этого проекта обратились к не входившему в группу С.А. Муромцеву, будущему

председателю Первой Государственной думы. Последний согласился исполнить эту работу, однако лишь при условии, что его авторство будет сохранено в полной тайне.

Тем не менее такова была лишь внешняя постановка дела. Фактически же руководил группой умеренных либеральных земцев, хотя она этого и не подозревала, «Союз освобождения», состоявший из земских и городских деятелей левого крыла, включавшего радикальных представителей профессуры и особую еврейскую группу". Союз образовался еще в начале 1903 г., имел свой, издававшийся за границей, под редакцией П.Б.Струве, орган — «Освобождение», члены его собирались по временам на конспиративные съезды и имели сношения с революционными организациями. В сентябре 1904 г. союз этот принял участие в собравшейся в Париже «Конференции оппозиционных и революционных организаций Российского государства» и присоединился к выработанной этой конференцией общей программе действий, причем целью было поставлено уничтожение самодержавия и установление свободного демократического государственного строя. На конференции этой члены «Союза освобождения», в том числе и П.Н. Милюков, восседали рядом с представителями социал-революционеров Азефом и Виктором Черновым36. Вот этот-то союз, собравшись в октябре 1904 г., постановил: 1) принять участие в предстоящем съезде земских и городских деятелей и побудить его на открытое заявление конституционных принципов; 2) организовать 20 ноября, по случаю сорокалетия судебных установлений, банкеты с целью проведения на них радикальных конституционных и демократических резолюций; 3) поднять на очередных земских собраниях вопрос о введении конституционного правления и созыва для того народного представительства и 4) начать агитацию за образование союзов лиц либеральных профессий и за объединение их в один союз, который бы вошел в связь с революционными партиями. Программу эту союзу удалось вскоре осуществить в полной мере.

Правительство о состоявшемся решении было в полном неведении, не знал о нем, разумеется, и приехавший в Москву Гербель. Ограничился же он тем, что отговорил умеренную группу от подачи государю оконченной Муромцевым к тому времени упомянутой записки, но о самом съезде, его составе и характере не сумел с ними договориться. Мирский имел в виду сговориться с земскими людьми и, соответственно, соглашался на съезд земских деятелей в Петербурге. После же поездки Гербеля съезд фактически превратился в съезд общественных деятелей, причем число его Участников достигло 104, в том числе был и расхрабрившийся к тому времени С.А. Муромцев, причем съезд оказался всецело в руках «Союза освобождения». Обстоятельство это изменило весь характер съезда, придав ему

ярко оппозиционную окраску, причем сам Мирский узнал о его составе, лишь когда он собрался в Петербурге.

Съезд собирался в частных квартирах, а именно 6 и 9 ноября у тверского земца П.А. Корсакова, 7-го— у А.Н. Брянчанинова, 8-го— у В.Д. Набокова. Принятые съездом резолюции, указав в начальных тезисах на то резкое расхождение и даже раскол, происшедшие между официальной Россией, между правительственной властью и общественными элементами страны, заключали изложенные в императивной форме пожелания нового, еще не предъявлявшегося к власти свойства. Здесь был впервые выставлен лозунг о свободе слова, печати, собраний и союзов, который затем, вплоть до издания Манифеста 17 октября 1905 г., трафаретно воспроизводился на всех последующих выносимых различными общественными единениями резолюциях. Здесь же говорилось и о неприкосновенности личности и жилищ; заканчивались же эти постановления уже не затушеванным обычными двусмысленными выражениями указанием на необходимость участия народных представителей «в осуществлении законодательной власти, в установлении государственной росписи доходов и расходов и в контроле за законностью действий администрации». Последнее решение (11-й пункт резолюции съезда), однако, не было принято единогласно; меньшинство, если не ошибаюсь, состоявшее из 30 человек против 70, составлявших большинство, высказалось за «правильное участие народного представительства в законодательстве при сохранении единой, нераздельной царской власти».

Съезду этому общественность, естественно, придавала исключительное значение. Невзирая на его частный характер, на него смотрели не только как на разрешенное собрание, но как на покровительствуемое министром внутренних дел. Выразилось это, между прочим, в том, что отличавшийся большой осторожностью А.С. Суворин все решения съезда немедленно по их постановлению отпечатал в типографии издаваемого им «Нового времени», вследствие чего решения эти в печатных гранках" тотчас распространялись по городу*.

• На съезде этом участвовало немало лиц, занимавших одновремено и различные правительственные должности. Среди них были между прочими и служившие в земском отделе губернские гласные Саратовской губернии — А.А. Павлов и Псковской губернии — В.И. Ковалевский, через которых я и был в курсе всего происходившего на нем. Любопытно, что десять лет спустя, а именно в 1913 г., Н.А. Маклаков в качестве министра внутренних дел хотел признать дальнейшую службу у себя в министерстве Ковалевского недопустимой на том основании, что он участвовал в ноябрьском съезде 1904 г. Конечно, это был предлог. Основной причиной были несогласия, возникшие между Ковалевским, заведовавшим в то время канцелярией продовольственной части империи, и управляющим этой частью В.Э. Фришем. Однако даже в качестве предлога нельзя не признать его

Широко распространились по всей России постановления съезда и «Союза освобождения».

С своей стороны кн. Мирский во время съезда находился в личной связи с главными действовавшими в нем лицами, причем с самого начала, не дождавшись вынесенной съездом резолюции по обсуждавшимся им по неизвестной ему программе вопросам, обещал его представителям прием у государя, на котором они могли бы представить монарху пожелания съезда.

Не упустил этого случая и Витте, чтобы ближе сойтись с представителями либеральной общественности. Говорил он с ними при этом языком привычным гадалкам, при котором слушатели имеют возможность истолковать сказанное в соответствии с собственными желаниями. В подобном способе изложения своих мыслей Витте к тому времени дошел до виртуозности. Несомненно, что при этом Витте наталкивал общественных деятелей на выражение ими их пожеланий в полной мере. Речь Витте сводилась в общем к тому, что он-де очень дорожит общественным мнением и признает весьма полезным для правительства услышать вполне свободно высказанную и точно сформулированную общественную программу государственной политики. Конечно, он сам не может вперед высказаться, как он отнесется к этой программе и будет ли он ее целиком поддерживать, но это вопрос дальнейшего, ныне же важно, по его мнению, лишь одно, а именно не препятствовать общественности гласно формулировать свои мысли и чаяния.

Приведенного мнения, впрочем, не без влияния кн. А. Оболенского, посредника между Витте и кн. Мирским, придерживался и последний и поэтому приложил все старания исполнить желания земских деятелей и устроить им прием у государя, но последнее, как я уже сказал, ему не удалось. Государь в таком приеме решительно отказал. Решение это, безусловно правильное по существу, вероятно, было подсказано и утратой к тому времени у государя веры в целесообразность политики Мирского. Действительно, политика эта имела к тому времени единственным результатом воскурение фимиамов лично кн. Мирскому, но не изменила отношения либеральной прессы к революционерам и к продолжавшим вспыхивать то там, то здесь на почве революционной пропаганды народным волнениям. Общая политическая атмосфера, отчасти под влиянием продолжавшихся неудач на театре войны, отчасти благодаря предоставлению прессе большей свободы, не только не становилась более благоприятной правительству, а, наоборот, сгущалась; требования, предъявляемые нехарактерным для министра, действующего уже при существовании представительных законодательных учреждений. Мне пришлось объяснять Маклакову, что Ковалевский участвовал не только с моего ведома, но и полного одобрения.

редовой общественностью к государственной власти, все усиливались и принимали все более резкий характер. Одновременно до государя, несомненно, доходили сведения о том, что съезд не может почитаться за представительство земской России. Съезд этот состоял не из лиц, избранных земскими собраниями, а лишь из группы гласных, объединившихся вокруг московской губернской земской управы и кооптированных ею в свою среду отдельных земцев различных губерний, а также из общественных деятелей определенной политической окраски, не принадлежащих вовсе к земской среде. Словом, это была группа частных лиц, не имеющая никаких прав говорить от чьего-либо имени, кроме собственного. Но если даже признать собравшихся на съезд в Петербурге если не формальными, то все же подлинными по существу выразителями подлинных мнений известных общественных слоев, то что же, собственно, мог бы им сказать государь в ответ на выраженные ими пожелания? Ведь среди этих пожеланий были такие, которые имели в виду изменение основных законов государства, и всякий ответ на них государя был бы предрешением их и притом в положительном смысле. Действительно, простое обещание обсудить эти пожелания было бы уже признанием их осуществимости.

Кн. Мирский, очевидно, совершенно всего этого не соображал; не постигал он, что уже одним данным им земцам обещанием устроить им царский прием он ставил государя в ложное положение. Сказалась тут, между прочим, и разница между кн. Мирским и Плеве. Тогда как последний считал своим долгом направлять на себя лично вызываемое правительственными действиями общественное неудовольствие, хотя бы действия эти были приняты против его мнения, кн. Мирский, наоборот, стремился привлечь преимущественно к себе симпатии общественности, перенося ответственность за принятие непопулярных решений непосредственно на верховную власть. Именно так поступил он в данном случае, объяснив лидерам съезда, что государь не внял его усиленным просьбам о их приеме.

Что же сказать про политику кн. Мирского?

Нет сомнения, что он вполне правильно делал строгое различие между открытыми революционерами антигосударственного и антинародного направления и общественными элементами, стремившимися лишь к участию в строительстве государства без радикального изменения не только социального, но и политического уклада. Столь же правильно было его решение прекратить беспрестанные придирки, систематическое раздражение и ожесточение элементов, не только не опасных для прочности государственного строя, но, наоборот, могущих быть превращенными, при умелом обращении с ними, в его наиболее крепкие, органические устои. Некоторые, и притом существенные, уступки либеральной общественно-

сти были при этом неизбежны, и готовность идти на них, естественно, должна была лечь в основу политической программы.

Но если самый замысел кн. Мирского был правильный и отвечал создавшемуся положению, то принятый им способ его исполнения был младенчески наивный.

Прежде всего кн. Мирский не сознавал, что во все времена существующий в стране государственный уклад ниспровергался не столько вследствие производимой на него атаки, сколько за отсутствием у него деятельных сторонников и защитников. Если бы он это постиг, то он одновременно понял бы, что первой заботой правительства в то время должно было быть создание такого общественного слоя, на который оно могло бы опереться в своей борьбе с осаждающими государственную власть революционерами различных толков. Недостаточно было ввиду этого достигнуть прекращения непосредственных нападок на правительство со стороны земских и городских самоуправлений и либеральной прессы. Нужно было достигнуть их деятельного участия в борьбе с растлевающей народные массы пропагандой утопических учений и с расшатывающими и развращающими правительственную деятельность террористическими актами.

Проводя резкое различие во всех своих частных и даже официальных, но келейно происходивших беседах, между революционерами и либеральной оппозицией, кн. Мирский не имел мужества прямо это высказать в каком-либо официальном акте или публичном заявлении, не имел решимости сказать, что благожелательное и доверчивое отношение к общественной деятельности и готовность расширить рамки этой деятельности требуют, чтобы общественность определенно высказалась против революционной социалистической пропаганды и заклеймила террористические акты.

Конкретно сближение земских кругов с правительством должно было при этом выразиться в ином отношении земских управ к местной администрации. Деятельность и тех и других должна была идти параллельно, и земства должны были прекратить практикуемое ими в широком масштабе пристанодержательство на многочисленных наемных земских должностях многих как скрытых, так и явных революционеров различных толков. Этим страдали, как ни странно, отнюдь не одни передовые по личному составу земские управы. Больше чем снисходительно относились к политическому прошлому своих служащих и к высказываемым ими революционным взглядам и правые земские деятели. В стремлении расширить сферу своей деятельности все земства без различия их политической окраски жела-Ли захватить в свое ведение низшее народное образование, хотя фактически никакого контроля за деятельностью сельских учителей иметь не могли. Не Усматривали земства и опасности наводнения сельских местностей земскими

статистиками — прямыми проводниками революционной пропаганды в крестьянскую среду.

Обязанность правительства была раскрыть земским деятелям те глубокие революционные корни, которые пускает в сельские народные массы земский третий элемент, и указать, что доверие к земцам правительство может иметь, но к третьему элементу не может и что земствам, следовательно, надо выбрать, с кем они хотят идти — с правительством или со своими наемными служащими.

До достижения этой задачи, иначе говоря, до прямо и открыто провозглашенного лидерами оппозиционной либеральной общественности отречения от молчаливо-пассивной у одних и конспиративно активной у других солидарности с революционными элементами, никакие сделанные этой общественности уступки не имели значения в отношении укрепления государственного строя. Такие уступки, наоборот, усиливали общественное брожение и увеличивали если не оппозиционность либеральной части общества, то, во всяком случае, предъявляемые ею к власти требования.

Если формула «сначала успокоение — потом реформы», как заключавшая антитезу, была бессмысленна, так как основной причиной общественного брожения было именно неосуществление определенных реформ, а неуспешность борьбы с революционным движением зависела преимущественно от молчаливого сочувствия, которое оно встречало со стороны либеральной общественности, то была другая формула, вполне осуществимая, — «сначала сговор с либеральной оппозицией, а потом соответствующие этому сговору реформы».

Но для достижения такого сговора надо было прежде всего точно выяснить для самого себя предел тех уступок, на которые правительство признает возможным идти, словом, выработать определенную программу и получить твердое одобрение ее верховной властью. Имея такую твердую базу, можно было вступить в переговоры с либеральной оппозицией, да, думается мне, и с радикальной ее частью, и дойти с ней до вполне дружеского соглашения. П.Б. Струве был, безусловно, прав, когда в издаваемом им в то время в Париже журнале «Освобождение» говорил, что Святополк-Мирский должен поставить вопрос о конституции прямо. «Этого требует от него, — продолжал Струве, — простая добросовестность по отношению к самому царю, ибо не ставить этого вопроса перед царем значит просто обманывать Николая II»38.

Политика кн. Мирского действительно имела тот основной недостаток, что ничего конкретного она не заключала и ни на какую определенную программу открыто не опиралась и даже для собственного руководства ее не имела. Инициатива такой программы, естественно, перешла при

таких условиях к общественности, которая и поспешила воспользоваться оказанным ей «доверием» для того, чтобы вырвать у правительства ее немедленное осуществление. Но для успешного натиска на правительство общественности необходимо было сохранить занятое ею положение благожелательного нейтралитета у одних ее элементов и определенного сочувствия у других по отношению к революционным элементам, в которых она не без основания видела единственную реальную силу, с которой правительство вынуждено считаться.

Перед русской государственностью в то время открывалось два пути. Один, имея в своей основе твердое охранение самодержавного строя, состоял в решительном и быстром проведении правительственною властью тех органических реформ, которых неотступно требовали развивавшаяся народная жизнь и расширявшаяся хозяйственная деятельность населения. Здесь в первую очередь необходимо было перестроить социальный организм страны. Наряду с самыми решительными мерами, направленными к сохранению остатков редеющего и тем самым утрачивающего свое политическое значение землевладельческого класса и к уравнению в общественном положении с дворянством представителей крупного промышленного класса посредством его постепенного слияния с ним — путь, по которому с давних пор следует Англия, — нужно было создать мощный слой зажиточного крестьянства, владеющего на праве личной собственности крупными, десятин в 30—50, участками земли — этого надежнейшего во все времена и во всех государствах устоя существующего порядка.

Путь этот требовал от правительства большой энергии, широкого реформаторского размаха и исключительного такта, и при всем том нельзя было быть уверенным, что социальное перестроение государства обгонит заливавшую страну революционную волну, но признать его безнадежным тоже нельзя было.

Если же государственная власть на такую широкую и быстро осуществляемую реформу не почитала себя способной либо вообще признавала ее недостаточно обеспечивающей спокойное развитие государства и желала немедленно привлечь на свою сторону либеральную общественность, то надо было осуществить ее основное желание и ввести конституционный образ правления при народном представительстве, опирающемся на ограниченный крут избирателей. Крупные реформы могли быть в таком случае осуществлены уже с участием этого представительства. Конечно, часть Радикал-либералов этим бы не удовлетворилась и еще теснее связалась бы с Революционными партиями. Однако оказавшиеся на стороне правительства интеллигентные силы были бы также весьма значительны, и бой, во Всяком случае, перестал бы происходить между одним правительством и

всей передовой общественностью. В нем со стороны власти неминуемо приняли бы деятельное участие и культурные общественные силы.

Это был тот естественный путь, идя по которому государства Западной Европы постепенно эволюционировали от самодержавия к парламентаризму.

Если в середине 1904 г., т.е. после убийства Плеве, государственная власть, не меняя резко своей политики, пригласила бы лидеров умеренной либеральной оппозиции и выслушала бы их пожелания, то она бы выяснила, что наиболее прогрессивные общественные круги, разумеется, не зараженные социалистическими утопиями, стремились лишь к конституционному режиму непарламентарного типа.

Припоминаю по этому поводу разговор, бывший у меня с профессором Петражицким, впоследствии видным членом партии конституционных] демократов], а в то время членом редакции журнала «Право». Разговор этот произошел позднее описываемого времени, а именно 5 февраля 1905 г., т.е. на другой день после убийства в Москве великого князя Сергея Александровича, но тем более он характерен, так как по тому времени общественные круги под влиянием завоеванной ими большей свободы гласности при прежнем отсутствии конкретного осуществления высказываемых ими пожеланий значительно увеличили, по сравнению с высказанными ими в ноябре 1904 г., предъявляемые ими правительству требования.

Профессор Петражицкий спросил меня, будет ли журнал «Право» подвергнут цензурным карам, если поместит его статью, в которой поясняется, что когда общественность говорит о конституции, то она имеет в виду лишь участие народного представительства в законодательстве страны. Что же касается исполнительной власти, то она должна остаться всецело в руках министерской коллегии, назначаемой и увольняемой монархом и перед ним одним ответственной. К этому Петражицкий прибавил, что редакция «Права» накануне решила напечатать эту статью, но убийство великого князя заставляет ее поступить с особой осмотрительностью, так как, по всей вероятности, убийство это побудит правительство принять репрессивные меры, между прочим и в области свободы печати. Раз-говор этот я привожу как доказательство умеренности политической программы того времени будущих сторонников народовластия. Характерно также для того времени, что не только я, но и присутствовавший при этом разговоре Стишинский высказались за желательность появления упомянутой статьи, а также уверенность, что никаких неприятных последствий от ее напечатания журнал «Право» не испытает.

Если таковы были взгляды наиболее прогрессивной части либеральной общественности в феврале 1905 г., то, разумеется, еще умереннее были пожелания, высказывавшиеся либеральными дворянскими кругами, причем, однако, и эти круги указывали на необходимость привлечения выборного элемента к государственному строительству. Ярким доказательством этого служила записка, представленная министру внутренних дел в конце ноября 1904 г. (т.е уже после земского съезда) 23 губернскими предводителями дворянства, причем в их числе были оба столичные предводители ГТ.Н. Трубецкой и гр. Гудович. Записка эта говорила «О правильно организованном участии представителей сословных, земских и городских общественных управлений в разработке и составлении новых законопроектов», причем предполагала возложить эту работу на «Государственный совет с соответственным расширением его компетенции».

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что в конце 1904 г. правительство могло сговориться с значительной частью общественности на конституционной реформе определенно монархического типа.

Кн. Мирский, очевидно, не понимал, что среднего между двумя указанными путями у правительства не было и быть не могло, и сам пошел по третьему, межеумочному пути. Он дал волю культурной общественности свободно высказывать свои политические идеалы и чаяния и разрешил, чтобы не сказать вызвал, съезд общественных деятелей, имевших выработать общую политическую программу, не выяснив предварительно, ни к чему сведется эта программа, ни будет ли он в состоянии ее осуществить. Это была типичная политическая маниловщина. «Я, мол, поглажу их по головке, а они мне за это помогут их же собственные желания не исполнить». Вот к чему, в сущности, сводилась наивная мечта кн. Мирского. На деле же произошло обратное.

Такой способ действий был до такой степени неразумен, что можно было даже предположить в нем присутствие провокационных мотивов, которых у Мирского, безусловно, не было. Действительно, искусственный вызов общественности на выражение ее политических вожделений, с тем чтобы затем этих вожделений не исполнить, мог только породить усиление общественной оппозиции.

Да, легкомысленная политика кн. Мирского, непосредственно следовавшая за жесткой и придирчивой политикой Плеве, дала первый толчок Революционному движению 1905 г., движению, нашедшему благоприятную почву во всеобщем недовольстве, порожденном тяжелыми неудачами на театре войны. При этом первым открытым революционным общественным выступлением был именно ноябрьский, 1904 г., земский съезд. Вынесенные этим съездом резолюции легли в основу всех последующих

предъявляемых общественностью к правительству требований, с той весьма существенной разницей, что либеральные деятели видели в осуществлении своих резолюций исполнение предела своих желаний, а подхватившие их лозунги социал-демократы и социал-революционеры добивались их лишь для получения в свои руки оружия, необходимого им для полного разрушения всего политического и общественного уклада страны.

Показной либерализм кн. Мирского, не опирающийся ни на какую определенную программу, в сущности сводился лишь к одному — laissez faire, laissez passer39. Но привыкшая к административному гнету общественность, почуяв свободу, разумеется, не сумела ее благоразумно использовать и совершенно не сознала той ответственности, которая связана со всяким правом, в том числе и правами политическими. Обстоятельство это дало «Союзу освобождения» полную возможность осуществить свою сентябрьскую программу едва ли не в большей мере, нежели он сам этого ожидал.

Предположенные им по поводу сорокалетия судебных установлений политические банкеты состоялись почти повсеместно во всей России, причем на них произносились горячие политические речи, клеймившие существующий строй и открыто требовавшие немедленного низвержения самодержавия.

Следом за банкетами судебно-юбилейными последовал ряд других, без определенных поводов, причем устраивались они различными корпорациями либеральных профессий, как то: адвокатами, врачами, инженерами, журналистами и даже лицами без определенных профессий, укрывавшимися под общим наименованием общественных деятелей. Произносимые на них речи и выносимые ими резолюции, естественно, становились все радикальнее. Любопытно, что на банкетах этих участвовали, а иногда и ораторствовали лица, состоящие на государственной службе, не испытывая за это никаких репрессий и даже неприятностей.

Вполне удалась «Союзу освобождения» и та часть его программы, которая имела в виду побудить земские собрания примкнуть к конституционному движению. Собрания эти, как уездные, так и губернские, обращались с адресами и петициями как к правительству, так и к верховной власти, повторяя в них, то в смягченной, то даже в усиленной форме, постановления ноябрьского земского съезда. Поток этих обращений был, однако, в половине декабря остановлен особым правительственным распоряжением.

Не менее успешно шли и начинания «Союза освобождения», агитирующие за образование различных профессиональных союзов, но так как это требовало некоторой подготовительной работы, то конкретные результаты она дала лишь несколько позднее, а именно к весне 1905 г.

Словом, в этот период руководящей и тайной пружиной общественного движения был всецело «Союз освобождения». Социал-демократы, расколовшиеся уже к тому времени на два лагеря — большевиков и меньшевиков, планомерного участия в общественном движении не принимали. К тому же большевики с Лениным во главе отстаивали то положение, что всякая совместная работа с либеральной буржуазией лишь ослабит значение «вождей пролетариата».

Тем не менее в некоторых провинциальных городах «партийные работники» согласно с указанием органа меньшевиков «Искры» стремились внести свою специальную ноту в либеральное движение. Они врывались в банкеты и собрания и превращали их в митинги. Имело это место, между прочим, в Харькове и Одессе. В Саратове революционные элементы устроили митинг, на котором было провозглашено низвержение самодержавия и учреждение демократической республики40.

В результате в России произошло то, что в историческом прошлом имело место во многих других государствах. Слабое правительство, не способное ни на какие, в любом направлении, решительные действия — ибо для того, чтобы добровольно уступить часть своих полномочий обществу, от государственной власти требуется едва ли не больше решимости и твердой воли, нежели для их сохранения, — уступает общественности в ее частных требованиях, не исполняя, однако, ее основного желания, и тем не только не примиряет ее с собою, а усиливает ее натиск, причем само вооружает ее для этого натиска соответственным оружием.

В то время в правых бюрократических кругах избранный кн. Мирским образ действий жестоко осуждался. Его приписывали не его наивности, а, наоборот, видели в нем тонкий макиавеллиевский ход. Утверждали, что он имеет в виду поставить верховную власть в безвыходное положение, а именно — опираясь на высказанное общественными деятелями мнение, что единственный способ остановить надвигающуюся народную революцию состоит в даровании стране конституции, присоединить к этому и свое заключение в том смысле, что он, министр внутренних дел, не может в противном случае отвечать за сохранение в стране спокойствия и порядка. Круги эти дошли до того, что прозвали кн. Святополк-Мирского «Свя-тополком Окаянным».

Между тем кн. Мирский не имел в виду даже конституции, ибо введение в законосовещательное учреждение представителей городских и земских самоуправлений, являясь шагом к конституции, конечно, не было таковой. Действовал же он просто на ощупь, и притом в значительной степени под влиянием того же Витте, убеждавшего его, преимущественно через посредство кн. Оболенского, как в необходимости либеральных

реформ, так и в желательности предоставить общественности свободно высказать свои политические взгляды. Понятно поэтому озлобление, вызванное у кн. Мирского критикой Витте на совещании у государя тех самых его предположений, которые тот же Витте ему подсказал.

Если кн. Мирский не обнаружил государственной мудрости в достижении желаемого примирения общественности с правительством, то не большую политическую прозорливость обнаружил в том же направлении и Витте, вырвавший у кн. Мирского осуществление намеченной им программы удовлетворения общественных пожеланий.

Принялся за это дело Витте с обычною у него страстностью и первую стадию провел с молниеносной быстротой. Прошло лишь десять дней со времени совещания у государя по обсуждению записки кн. Мирского, как Витте уже выработал новый проект указа Правительствующему сенату, озаглавленный им «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» и содержавший большинство предположений, заключавшихся в записке кн. Мирского. Имелись, однако, в нем и существенные отступления и новшества. Так, прежде всего указ этот содержал в своей заключительной части весьма знаменательную фразу, имевшую, по мнению Витте, обеспечить за ним руководство всей государственной политикой. Фраза эта гласила: «В ряду государственных наших учреждений задача теснейшего объединения отдельных частей управления принадлежит Комитету министров: вследствие сего повелеваем Комитету министров по каждому из приведенных выше предметов войти в рассмотрение вопроса о наилучшем способе проведения в жизнь намерений наших и представить нам в кратчайший срок свои заключения о дальнейшем, в установленном порядке, направлении подлежащих мероприятий. О последующем ходе разработки означенных дел Комитет имеет нам докладывать».

Последние слова были вставлены Витте тоже не зря. Ими он хотел себе обеспечить постоянный, в определенные дни, доклад у государя, чего с назначением председателем Комитета министров он лишился.

Засим, что касается самого содержания указа, получившего в просторечии название указа 12 декабря 1904 г., то он прежде всего гласил, что главной заботой правительства должно быть «наилучшее устройство быта многочисленного у нас крестьянского сословия». Здесь Витте опять-таки преследовал параллельно две цели — одну общегосударственную, другую личную. Последняя состояла в том, чтобы закрепить за собою в качестве председателя особого совещания по сельскому хозяйству главную роль в разрешении крестьянского вопроса. В этих видах он включил в указ упоминание, что ныне «в особом, из опытнейших лиц высшего управления, совещании изучаются важнейшие вопросы устроения крестьянской жизни

на основании сведений и отзывов, заявленных при исследовании в местных комитетах общих нужд сельскохозяйственной промышленности». Достижение общегосударственной цели, которую Витте преследовал, а именно слияния крестьян с лицами прочих сословий, он рассчитывал достигнуть включением в указ повеления, чтобы работы сельскохозяйственного совещания «привели законы о крестьянах к объединению с общим законодательством страны, облегчив задачу прочного обеспечения пользования лицами этого сословия признанным за ними царем-освободителем положением полноправных, свободных сельских обывателей».

Весьма характерно для тогдашних взглядов Витте, что никакого упоминания о мерах к упразднению земельной общины в указе не заключалось, хотя в проекте кн. Мирского имелось, как я уже сказал, соответствующее указание. Едва ли требуются дальнейшие доказательства того, что еще в декабре 1904 г. Витте вовсе не разделял мнения о необходимости для обеспечения однообразного социального строя всего государства в первую очередь разрушить земельную общину и передать крестьянам состоящие в их пользовании надельные земли в их полное владение.

Исключение пункта о земельной общине тем более показательно, что все остальные предположенные кн. Мирским реформы были воспроизведены Витте в составленном им указе, за исключением, разумеется, введения в Государственный совет выборного элемента, отвергнутого на совещании у государя*.

Опубликовав указ 12 декабря, правительство попыталось его использовать для принятия более решительных мер к прекращению выражения тех из обращаемых к нему общественными кругами требований, которые выходили из пределов, возвещенных этим указом реформ. Правительственным сообщением от 14 декабря оно оповестило общественность, что вся-

* В своих воспоминаниях Витте утверждает, что соответственный пункт был введен в представленный им проект указа, но государем вычеркнут". Это, безусловно, неверно. В последнем легко убедиться из описания самого Витте, при каких условиях это будто бы произошло. Действительно, Витте говорит, что представленный им лично проект указа был тут же государем подписан, причем был вычеркнут пункт о дополнении Государственного совета выборными членами. Не говоря про то, что исключение какой-либо части акта, представленного к подписанию государя, требовало переписки этого акта. Достаточно ознакомиться с текстом указа 12 декабря 1904 г., чтобы убедиться, что никаких предположений о привлечении к законодательной работе представителей общественности он не заключал. Нет сомнения, что в противном случае именно эти предположения были бы поставлены во главу угла всего указа и сопровождены соответственными Разъяснениями их значения. Утверждение Витте, что упомянутые предположения были "М введены в проект указа, тем более странно, что он же перед этим говорит, что они "ли отвергнуты на совещании у государя, забывая лишь отметить, что одним из глав-Ных их противников был он сам.

кое нарушение порядка и всякие сборища противоправительственного характера должны быть и будут прекращены всеми имеющимися в распоряжении власти законными средствами. «Земские и городские установления и всякие учреждения и общества, — говорилось далее, — обязаны не выходить из пределов и не касаться тех вопросов, к обсуждению которых не имеют законных полномочий». Заключало это сообщение и указание на то, что возникшее общественное движение «чуждо русскому народу, верному истинным основам существующего государственного строя», а предъявляемые некоторыми кругами требования именовались при этом недопустимыми в силу «освященных основными законами, незыблемых начал государственного строя».

Первоначально этому оповещению земские и городские установления в известной мере подчиняются: заготовленные ими адресы и петиции не оглашаются и не предъявляются по принадлежности, но общественное брожение отнюдь не успокаивается. Система «разрешенное сегодня завтра запрещается» лишь озлобляет общественность. Поддерживает это брожение пресса, едва ли не в большей степени поддерживает его... Комитет министров и его председатель Витте.

С лихорадочной поспешностью приступает он в Комитете министров к обсуждению заключительных пунктов указа 12 декабря в целях развития содержащихся в них общих положений и изыскания способов их фактического осуществления. Однако при всей своей энергии достигнуть конкретных результатов самому Витте при этом не удается. Комитет министров по самому существу своему не мог взять на себя задачу, которая требовала предварительного тщательного соображения и соответствующего рабочего органа. Конечно, всего проще было поручить отдельным ведомствам разработку законоположений по частям указа, относящимся до предметов их ведения, но это совершенно не отвечало целям Витте. С одной стороны, он, быть может, опасался, что переданные в соответствующие министерства предположения эти там не получат желательного ему широкого либерального характера, а с другой, и это было, несомненно, главной причиной, по которой он не прибег к этому простому способу, он желал прежде всего как можно больше расшуметь проводимые реформы и сохранить за ними в глазах общественности характер мер, задуманных и осуществленных лично им, а вовсе не проведенных в обычном порядке.

Дело в том, что в то время Витте, лишившись царского благоволения, решил вернуться к власти под натиском общественного мнения и потому всемерно стремился привлечь к себе общественные симпатии. С обычной ему неудержимостью и совершенно не считаясь с тем, что слова его могут быть переданы даже в преувеличенном виде государю, он заявил обществен-

ным деятелям, с которыми в то время вообще искал сближения: «Я так глубоко вгоню либеральные реформы, что назад их не отымешь».

Какой же способ избрал для этого Витте? Лишенный возможности самостоятельно выработать в Комитете министров соответствующие законопроекты, вынужденный передать это дело в другие руки, он решил поступить, если можно так выразиться, от обратного, а именно окончательно заклеймить существующий по затронутым в указе вопросам порядок. В этих видах он подвергает этот порядок обсуждению в Комитете министров, тщательно зарегистрировав всю высказываемую по его поводу критику, и включает ее в журналы Комитета министров, которые затем предает гласности42. Публике официально сообщается, что вся государственная политика была до сих пор сплошной ошибкой, если не простым безобразием. Рассматривая положение печати, Комитет министров кается в обскурантизме, а обсуждая законы, касающиеся старообрядцев, заявляет, что они достигли результатов обратных от тех, которые при их издании преследовало правительство. Однако особенной критике подвергаются, в связи с обсуждением положений об усиленной и чрезвычайной охране, действия администрации. По этому поводу уже самый указ 12 декабря утверждал, что власти в России не исполняют закона и не несут за это должной ответственности. Комитет министров развивает эту тему, причем замещающий в нем кн. Мирского его товарищ П.Н. Дурново рисует целую картину русского бесправия и произвола администрации. Он утверждает, что степень пользования правами, предоставленными администрации «Положением об усиленной охране», «находится в непосредственной зависимости от личных взглядов того или иного представителя власти: в одной и той же губернии с переменой губернатора нередко изменялось и отношение к данному вопросу. С течением времени представители административной власти на местах стали применять административную высылку не только к лицам политически неблагонадежным, но и вообще к таким обывателям, поведение которых, по мнению начальства, нарушало спокойное течение общественной жизни».

Охарактеризовав таким образом действия власти, Дурново в столь же черных красках описывал положение населения. «Ни один обыватель, — говорил он, — не может быть уверен в том, что он обеспечен от производства у него обыска или заключения его под арест»*.

* Дурново в это время, как я уже упоминал, выказывал определенный либерализм. "Н громко заявлял, что так дольше государство жить не может, что правительство представляет каких-то татар, живущих в вооруженном лагере. В это же время под его пред-сеДательством рассматривался в Министерстве внутренних дел вопрос об изменении паспортного устава и положения о видах на жительство, причем Дурново предлагал отменить

Не менее решительно высказывался и председатель Комитета Витте. Он упрекал государственную власть в непредусмотрительности и общей неумелости. «Не было, — указывал он, — своевременно понято значение рабочего вопроса; не был уменьшен гнет, тяготеющий над евреями; не было найдено пути к успокоению учащейся молодежи».

Столь необычайное публичное покаяние было тем более странно, что оно не сопровождалось никаким немедленным фактическим изменением действующих законов: все ограничивалось более или менее туманными обещаниями изменить характер власти в будущем.

Получалось, таким образом, определенное впечатление, что в среде правительства один лишь Витте искренно желает изменения системы управления, но бессилен переломить старые порядки, так как фактически не у власти. Поддерживал это мнение сам Витте в своих частых беседах с представителями либеральной оппозиции. Построил он к тому времени свои планы возвращения к власти на создании себе в России столь популярного имени, что ему вынуждены будут передать бразды управления государством. Впечатление это усиливалось еще и от самого способа, избранного для осуществления начал, провозглашенных 12 декабря и до некоторой степени разработанных Комитетом министров, а именно поручение этого дела особо созданным комиссиям, непосредственно не связанным с правительственными органами и возглавляемым наиболее известными своим либерализмом членами Государственного совета. Так, меры к водворению законности в стране было поручено обсудить и выработать комиссии под председательством члена Государственного совета А.А. Сабурова; законы о печати поручено пересмотреть комиссии под председательством Д.Ф. Кобеко. Значительно менее популярное лицо было постав-запрещение выезжать за границу без особых паспортов и даже отстаивал право членов крестьянской семьи начиная с восемнадцатилетнего возраста получать отдельные виды на жительство без согласия на то, как этого требовал закон, главы семьи. Предположение это находилось в полном противоречии с укладом крестьянской семьи и касалось, по существу, вовсе не положения о видах на жительство, а узаконений о крестьянах, в силу которых надельная земля составляет не личную собственность домохозяина, а семейную собственность, фактически же оно нарушало крепость семьи, так как правилом действующего закона обеспечивался установившийся у крестьян обычай, что члены семьи, уходящие в отхожие промыслы, часть своего заработка обязаны были высылать домой. Можно было к этому положению относиться так или иначе, но отменить его вне всякой связи с общим положением, созданным законом для крестьян, было по меньшей мере странно, почему я против этого решительно и возражал. Впрочем, как известно, никакого изменения в положении о видах на жительство до самой революции произведено не было, хотя во многих своих частях его, конечно, давно следовало пересмотреть.

лено во главе комиссии о веротерпимости — гр. А. П. Игнатьев, который, кроме того, был назначен председателем комиссии по пересмотру положений об усиленной и чрезвычайной охране.

Реально работы всех этих комиссий дали ничтожные результаты. Одним лишь законам о печати посчастливилось. Выработанный комиссией Кобеко проект был рассмотрен Государственным советом почти накануне открытия Первой Государственной думы и действовал за сим до самой революции 1917 г. Впрочем, еще до образования комиссии о веротерпимости состоялся указ 17 апреля 1905 г., отменивший почти все стеснения, существовавшие для старообрядцев.

Не подлежит сомнению, что все меры, предположенные указом 12 декабря и отчасти осуществленные на его основании, были по существу не только разумны, но настоятельно необходимы. Законы о печати у нас устарели*. Положения об охранах, в сущности, заключали лишь несколько статей, фактически узаконивающих нарушение административной властью всех законов, ограждающих неприкосновенность личности и жилищ. Законы о старообрядцах давно лишились всякого государственного значения и являлись ничем не оправдываемым утеснением наиболее преданных народным устоям элементов. Что же касается упрочнения законности в стране, то нарушение ее зависело от внедрившихся обычаев и порядков и могло быть обеспечено простым применением тех самых действующих законов, пересмотром коих при этом занялись. Впрочем, в этой области сколько законы ни изменяй, но если общество не доросло до самозащиты от произвола власти, он неминуемо будет проявляться.

Все это так, и тем не менее невозможно согласиться с Витте, говорящим в своих воспоминаниях, что указ 12 декабря 1904 г. «мог бы способствовать успокоению революционного настроения, если бы он получил быстрое, полное, а главное искреннее осуществление».

Действительно, сколь бы далеко ни пошла государственная власть в порядке осуществления начал, изложенных в указе 12 декабря, требова-

* В изданном в 1873 г. положении о печати имеется, между прочим, статья 140, на основании которой министр внутренних дел имеет право «воспрещать обсуждение или оглашение в печати вопросов государственной важности». В мотивах к этому закону было оговорено, что «право это может быть применяемо лишь в случаях крайне редких». Таких «редких» случаев оказалось, однако, к I января 1905 г. 564, иначе говоря, в среднем через каждые 20 дней, причем со временем случаи эти все учащались и за последние к тому времени годы повторялись в среднем каждые 13 дней. Любопытно, что таким «во-Р°сом государственной важности» уже в 1905 г., когда страна была охвачена революци-

ым психозом, был признан вопрос о том, должны ли танцовщицы в балете брить себе олосы под мышками или нет.

ния, предъявлявшиеся ей к тому времени общественностью, она осуществить все-таки бы не могла, а если бы действительно осуществила, то привела бы очень скоро к собственному свержению. Последнее доказала в полной мере как попытка идти по этому направлению тотчас после издания Манифеста 17 октября 1905 г., так и фактическое осуществление безграничной свободы Временным правительством 1917 г., весьма успешно давшим себя уничтожить уличной черни, предводительствуемой беспринципными антигосударственными элементами.

Коренная ошибка всех мер, принятых кн. Мирским и отчасти осуществленных Витте, состояла не в них самих, а в том, что они проводились не с целью усовершенствовать государственный порядок, а ради успокоения оппозиционной общественности, и притом в виде уступок ее требованиям.

Не начни кн. Мирский своего управления провозглашением ничем не обусловленного «доверия» обществу, не разрешай он ноябрьского земского съезда, а осуществи по почину самой государственной власти реформы, проведенные в силу указа 12 декабря, и эти реформы были бы всеми государственными элементами страны приветствованы. Но выпустить из рук инициативу реформ, дать возможность оппозиции провозгласить свою программу и затем ограничиться частичным ее исполнением — это значило лишь проявить свою слабость и не уменьшить, а усилить натиск оппозиции.

В результате общественное брожение поднималось как пена в бокале шипучего вина и тянуло за собою те революционные подонки, которые до тех пор таились в подполье, а ныне, смешавшись с этой пеной, стали смело и даже нагло выступать наружу. Возобновились и массовые студенческие беспорядки и демонстрации, совсем было за последние перед этим годы прекратившиеся. В Петербурге они, однако, не приняли широких размеров, но зато в Москве в декабре месяце они настолько разрослись, что пришлось для водворения порядка в городе вызывать кавалерийские части.

Не дремали, разумеется, при этом и революционные элементы, однако деятельность их в эту пору в смысле влияния на рабочие и вообще народные массы не имела еще ощутительных результатов. Толчок народному движению, проявившемуся в Петербурге в начале января 1905 г., был дан организациями, возглавляемыми агентами правительства, alias43 агентами уже устраненного, но оставившего на местах своих сотрудников Зу-батова.

Одновременно падал престиж власти. Последнему, естественно, содействовало содержание опубликованных в то время Витте журналов Комитета министров по разработке указа 12 декабря. Коль скоро правительство, уподобившись провинившемуся школьнику, стало плаксиво каяться в своих разнообразных винах и сопровождать это покаяние чуть ли не клятвенными обещаниями, что впредь оно будет себя вести примерно, то у общественности, естественно, исчез по отношению к нему не только какой-либо страх, но и уважение. Власть сама себя развенчивала и утрачивала то обаяние, на котором во всех странах и во все времена зиждется преимущественная ее сила. Общество, наоборот, приобретало уверенность в себе и, почуяв свободу, закусило удила и бессознательно мчало страну стремглав в революцию, хотя в наиболее культурной своей части революции не только не желало, а, наоборот, весьма ее опасалось.

Словом, страну охватил революционный психоз, и удержать его распространение и разрастание правительство уже никакими мерами и никакими уступками не было в состоянии, так как вопрос шел о самом его бытии.

Государь, отнюдь не лишенный наблюдательности, проявил в данном случае большую прозорливость, нежели его советники. Он ясно увидел, что деятельность Витте в области проведения политических реформ порождает не успокоение общественности, а, наоборот, ее вящее возбуждение, и, по обыкновению, мягко и действуя косвенными путями, поспешил устранить его от этого дела. С этой целью государь созвал в начале января по поводу все усиливающегося в стране революционного брожения Совет министров — учреждение, действующее по закону под председательством самого монарха, и по его окончании сказал, что он желает, чтобы впредь все важнейшие вопросы общего значения, возбуждаемые министрами, обсуждались именно в этом Совете, причем назначил своим заместителем на председательском кресле старшего члена Совета, председателя Департамента государственной экономии Государственного совета, гр- Сольского. Таким образом, Комитет министров был вновь ограничен в своей деятельности рассмотрением текущих маловажных вопросов, а его председатель Витте лишен роли политического руководителя министерской коллегии. Витте слишком натянул струну и мог себе не без основания сказать: «Сорвалось».

Что же касается кн. Мирского, то он тотчас после провала его всеподданнейшего доклада на совещании у государя добровольно устранил себя от всякой политической деятельности, да и вообще как-то скис и превратился в пустое место.