Часть III Начало Русско-японской войны и попытка власти достичь примирения с общественностью (1904)

Глава 4 События последних дней управления кн. Мирским Министерством внутренних дел

Крещенский парад 6 января 1905 г. в Зимнем дворце • Священник Гапон • Совещание 8 января 1905 г. у Мирского • Выступление петербургских рабочих 9 января 1905 г. • Последствия этого выступления • Петербургский градоначальник И.А. Фуллон • Увольнение Мирского

Возвращаясь к периоду управления Министерством внутренних дел Кн- Мирским, закончившемуся, как я уже упомянул, еще до закрытия сельскохозяйственного совещания, мне остается сказать лишь о двух событи-

К числу их принадлежал Кривошеий, который еще до прихода Горемыкина сообщил мне эту по тогдашнему времени весьма сенсационную новость.

В.И ГУРКО ЧЕРТЫ И СИЛУЭТЫ ПРОШЛОГО

Россия 'чЖ в мемуарах

ях, непосредственно предшествовавших его увольнению от должности и омрачивших уже начальные дни бурного 1905 г.

Первое из этих событий произошло 6 января в день Крещения. В Зимнем дворце в этот день, по обычаю, состоялись высочайший выход из внутренних покоев в дворцовый храм и церковный парад войскам. Расположенная в Петербурге и его окрестностях гвардия в лице отдельных небольших частей всех входивших в ее состав воинских единиц становилась в таких случаях шпалерами в залах дворца по пути следования государя в церковь.

Церемония эта 6 января 1905 г. отличалась обычною торжественностью и великолепием. Съехавшиеся во дворец участвующие в выходе «особы обоего пола», выстроившись попарно в длинную колонну в концертном зале, заблаговременно составили головную часть царского выхода. Церемониймейстеры, проходя по обеим сторонам этой колонны, как всегда тщетно пытались поддержать в ней некоторое равнение и порядок, пока, наконец, по данному знаку, не застучали по паркету своими высокими, украшенными голубыми андреевскими лентами, тростями, предупреждая тем о предстоящем царском выходе. Раскрылись двери малахитовой гостиной, где собирались перед выходом все члены царствующего дома, и в них, предшествуемый министром императорского двора, появился государь рядом с государыней, а за ними, шествуя попарно под звуки Преображенского марша, и все остальные члены императорской фамилии.

Бравые, открытые лица подобранных один к одному великанов гвардейской пехоты; тонкие, вытянутые в струнку фигуры кавалеристов; высящиеся над воинскими частями боевые исторические знамена; перекатывающиеся из залы в залу по мере приближения государя чеканные, звучные военные команды; торжественные аккорды исполненного могучими оркестрами военной музыки марша «Знают турки, знают шведы, про нас знает целый свет»51, ясный солнечный день, заливший огромные роскошные залы дворца; блеск расшитых золотом мундиров и русских, определенного покроя, нарядов придворных дам — все это вместе составляло неподражаемую и незабываемую картину, невольно захватывало даже лиц, привычных к этим торжествам, и заставляло временно забыть и тяжелую, уже отмеченную рядом крупных неудач войну, и тревожное, смутное положение внутри государства.

Действительно, насколько придворные церемонии, при всем своем великолепии, не вызывали у лиц, часто на них присутствовавших никаких особых ощущений и скоро прискучивали, настолько происходившие в царском присутствии военно-церковные торжества неизменно порождали повышенное настроение. Просыпалось чувство национальной гордое-

В|

ЧАСТЬ III. НАЧАЛО РУССКО-ЯПОНСКОЙ ВОИНЫ И ПОПЫТКА ВЛАСТИ ДОСТИЧЬ ПРИМИРЕНИЯ..

Россия чЭ» в мемуарах

ти, сознавалась необъятность народной мощи, представляемой и символизируемой монархом в его сочетании и слиянии с представителями физических и духовных сил великой страны.

Кто видел неподдельный энтузиазм русского воинства на царских смотрах, кто был свидетелем стихийного стремления народной толпы в исторические минуты русской жизни к царским чертогам в надежде там улицезреть олицетворение русской государственной силы, тот постиг, до какой степени была воистину неодолима мощь России, духовно слившейся с царем.

Чувство это, несомненно, охватывало и самого монарха, и неудивительно поэтому, что 6 января 1905 г. государь, носивший с начала войны более чем когда-либо грустный отпечаток на лице, казался спокойнее и веселее обыкновенного.

Тем временем самое торжество протекало обычным, рассчитанным до последней мелочи порядком. Воинские части при своих знаменах, в определенный заранее момент покинув мерным, звучным шагом залы дворца, спустились по большой Иорданской лестнице на набережную Невы и там заняли заранее намеченные им места. Ко времени окончания в дворцовой церкви литургии сошлись на набережной крестные ходы из всех петербургских церквей: бесчисленные церковные хоругви и златотканые парчовые ризы духовенства, отливающие всеми цветами радуги, превратили обширную дворцовую набережную в многолюдный, окаймленный воинством, искрометный церковный собор.

Словом, это было одно из тех военно-церковных торжеств, которыми отличался русский императорский двор от всех королевских дворов Западной Европы и где все еще сохранялся облик московского периода Русского царства, когда власть мирская и власть церковная проникали друг друга и, взаимно друг друга пополняя, составляли одно целое.

Но вот окончилась литургия в дворцовой церкви. Государь, окруженный членами царского дома, в сопровождении высших военных и гражданских чинов следуя за идущим крестным ходом придворным духовенством, спускается на набережную и входит под сень построенной на льду реки обширной иордани52. При пении придворной капеллы духовенство погружает крест в невские воды, и с Петропавловской крепости раздается Установленный орудийный салют. Выстрел за выстрелом гулко и однообразно разносятся по реке и вдруг прерываются каким-то иным, более раскатистым, определенно даже для непривычного слуха боевым отзвуком, ■ревожно и недоуменно смотрят друг на друга присутствующие. Чувство чего-то необычного испытывают как находящиеся на набережной, так и оставшиеся в выходящих на Неву залах дворца. Однако торжество продол-

ЕВ

                                ' *

t I                                             _____а

Россия \л^ в мемуарах

жается своим спокойным, размеренным чередом: церковно-военный церемониал заканчивается обычным, ничем, по-видимому, не нарушенным порядком.

Далеко не сразу становится известным всем вернувшимся с иордани в залы дворца, что гвардейская конная батарея, назначенная для производства салюта и расположенная с этою целью на Васильевском острове у здания биржи, наискось иордани выпустила (кто говорил — один, а кто говорил — несколько) боевых шрапнельных выстрелов, которыми убит городовой, стоявший на набережной, перебито поблизости от государя древко церковной хоругви и разбито несколько стекол в верхнем свете Николаевского зала. При этом одна из картечных пуль старого, крупного образца, пробив оконное стекло, ударилась в одно из украшавших стены зала золотых блюд и скатилась вдоль стены на пол, где я, стоявший поблизости, ее поднял и передал кому-то из дворцового начальства.

Как могло произойти такое чудовищное событие? Была ли это несчастная случайность, порожденная непростительной халатностью, или сознательное покушение?

Произведенное расследование, выяснившее, что начальство батареи при самом производстве салюта не присутствовало, а предоставило распоряжаться фейерверкерам, приписало это событие небрежности. Военный суд, разбиравший это дело, приговорил виновных в нем офицеров — командира батареи Давыдова и капитана Карцева — к легким наказаниям, от которых они впоследствии были государем освобождены.

Но была ли это простая небрежность? Не знаю. Сколь ни поразителен был этот небывалый в истории случай, чтобы собственная гвардия, эта царская стража, обстреляла на мирном торжестве своего монарха, все же едва ли не более удивительно, что он не вызвал не только в обществе (печати, насколько помнится, о нем запрещено было сообщать), но даже в правительственных кругах ни особого волнения, ни усиленных разговоров. А между тем даже если это была просто случайность с сравнительно незначительными последствиями, то все же она яснее многого другого говорила, что «в Дании что-то подгнило».

Впрочем, надо сказать, что впечатление, произведенное этим случаем, в значительной степени стерлось другим событием, имевшим, несомненно, более тяжелые последствия и происшедшим всего лишь три дня спустя, а именно 9 января, и известным под названием выступления Гапона.

В начале января 1904 г. было образовано, стараниями Зубатова, Петербургское общество фабричных и заводских рабочих. Общество это, имевшее будто бы просветительные цели, на деле должно было преследовать все ту же несчастную мысль: внедрить в рабочих преданность существу-

ШЕШЛ

"                                       Россия \JL в мемуарах

юшему политическому строю, внушив им, что только государственная власть в состоянии оградить их от эксплуатации капитала. Весьма деятельным членом этого общества сделался священник Гапон — личность, во всяком случае, незаурядная. Честолюбивый, одержимый страстью играть видную роль, но умевший прикрыть свои честолюбивые мечты и замыслы до известной степени искренним душевным жаром, Гапон в течение 1904 г. сумел завоевать себе совершенно исключительное влияние в рабочей среде. Достиг он этого, разумеется, путем горячей защиты интересов рабочих, разъяснением им степени их эксплуатации капиталом, иначе говоря, возбуждением у них классовой ненависти к работодателям, и попутным развитием той мысли, что от царской власти всецело зависит улучшение их судьбы. Одною из постоянных тем бесед Гапона в учрежденных во многих фабриках, в том числе и на огромном Путиловском заводе, отделениях общества был разбор отношений между рабочими и хозяевами.

Действовал ли Гапон в революционных целях и был ли он в сношениях с революционными кружками с самого начала своей деятельности в рабочей среде? По-видимому, нет; по-видимому, сначала он был верным исполнителем указаний жандармской полиции. Но, вероятно, он скоро сам увлекся своей ролью защитника интересов пролетариата и одновременно понял, что без полного изменения всего социального уклада, достижимого только революционным путем, никаких радикальных изменений в взаимоотношениях различных слоев населения произойти не может. Понял он также, что от воли хотя бы не ограниченного в своих правах самодержца не зависит изменить сложившееся на почве капиталистического строя положение вещей. Придя к этому убеждению, он согласился с главарями партии социал-революционеров и действовал не только в соглашении с ними, но даже при их непосредственной помощи. Вероятно также, что именно в этих целях затеял он распространить свою деятельность и завязать сношения в рабочих кругах Москвы и Киева. Попытка эта была, однако, прекращена в корне. В Москве, куда Гапон явился, если не ошибаюсь, весною 1904 г., якобы как представитель департамента полиции, местная власть не только не позволила ему вести бесед с рабочими на фабриках и заводах, но великий князь Сергей Александрович в качестве московского генерал-губернатора в резком письме министру внутренних дел Плеве заявил, что он не может допустить вмешательства агентов Департамента полиции в работу подведомственной ему московской столичной жандармской охраны. На письме этом Плеве положил весьма грозную резолюцию по адресу Гапона, воспрещающую ему под страхом всяческих кар выступать где бы то ни было вне Петербурга. Не удалось Гапону проникнуть и в киевские рабочие круги. Однако если степень доверия к

КЕ^Н

Россия Ч^ в мемуарах

Гапону со стороны департамента полиции и министра внутренних дел была, как видно, относительная, то, наоборот, петербургский градоначальник, носивший по странной случайности фамилию префекта города Парижа, убитого толпой в начале Французской революции, а быть может, и принадлежавший к этому роду, Фуллон верил в него всецело. Рекомендовал Фуллона на весьма ответственную должность столичного градоначальника дворцовый комендант П.П. Гессе, пользовавшийся доверием государя. Выбор Фуллона был несчастный. Служив некогда, еще при Александре II, в военно-походной канцелярии государя, он оставил службу в связи с отставкой начальника этой канцелярии генерал-адъютанта Салтыкова. Вернувшись в строй, Фуллон командовал в 90-х годах прошлого века в Варшаве, где я в то время его знал, лейб-гвардии Петербургским полком, а позднее был назначен начальником управления Варшавского жандармского округа. Он был весьма воспитанный, светский человек, приятный собеседник, а в особенности приятный партнер в винт, но кроме этого едва ли обладал какими-либо достоинствами. На должности петербургского градоначальника он обнаружил полную нераспорядительность и, надо прямо сказать, трусость.

Вот этого Фуллона настолько обошел Гапон, что он даже снялся с ним вместе на фотографической карточке, изображавшей один из отделов собрания фабричных и заводских рабочих.

Немудрено, что при таких условиях Гапон мог невозбранно заниматься прямым революциснированием рабочей среды. Действительно, начиная с ноября 1904 г. революционная пропаганда производилась почти во всех, числом 12 (не считая Коломенского, находившегося вне города), отделах образованных Гапоном рабочих собраний. Наряду с пропагандой в этих собраниях, где все же необходимо было облекать ее в особую форму, играя на формуле «Царь и народ», Гапон вел и келейную пропаганду в среде набираемых им рабочих. Тут он высказывался уже более откровенно и прямо настаивал на необходимости коренного изменения всего существующего строя. Ближайшим сотрудником Гапона в этой работе был социал-революционер Рутенберг; через него Гапон состоял в сношениях с партией эсеров, но действовал он при этом самостоятельно и директивам этой партии не подчинялся. Так, например, рабочие, участвовавшие в этих конспиративных собраниях, составляли кадр агентов самого Гапона. Через них он сеял прямую смуту в рабочих массах, через них же создал он рабочую забастовку, приведшую к событиям 9 января. Началась эта забастовка с того, что 29 декабря 1904 г. рабочие Путиловского завода обратились к заводоуправлению с требованием обратного приема на завод уволенных четырех рабочих и расчета виновного в этом увольнении над-

КЕШ1

Россия 4JL в мемуарах

смотрщика, некоего Тетявина. Само собою разумеется, что это был лишь предлог, и даже неудачный, так как из четырех рабочих, о коих шла речь, лишь один был уволен администрацией завода, а остальные три ушли сами, причем ни один из всех четырех не выражал желания быть вновь принятым на завод.

На последовавший со стороны заводоуправления отказ исполнить это требование рабочие Путиловского завода, подговоренные агентами Талона, 3 января объявили забастовку, причем предъявили заводу ряд новых требований общего характера, как то: установление восьмичасового рабочего дня, повышение издельных расценок платы и т.п., впредь до исполнения которых они заявили, что на работу не станут. К этой забастовке по уговорам тех же агентов Гапона примкнули в последующие дни почти все фабрики Петербурга, причем отчасти насильно были втянуты в это движение и типографские рабочие, вследствие чего с 7 января 1905 г. в столице перестали выходить газеты. Наконец, в эти же дни уже самим Гапоном вполне открыто была внушена рабочим мысль подать петицию об их нуждах непосредственно самому государю.

Разразившееся на заводах волнение для социал-демократов было такою же неожиданностью, как и для охранной полиции. Последняя, считая Гапона своим агентом и притом пользующимся особым доверием градоначальника, не только за ним не следила, а, наоборот, вполне доверялась его показаниям о происходящем на заводах и вообще была убеждена, что вся деятельность Гапона происходит с ведома и одобрения начальства. Любопытно, однако, что то, что было неизвестно охранной полиции о деятельности Гапона, знал «Союз освобождения», пытавшийся войти с ним в соглашение еще в ноябре 1904 г.

Что касается социал-демократов, то коль скоро забастовочное движение получило широкое распространение, так они немедленно развили свою агитационную деятельность на всех заводах, а с самим Гапоном вошли в определенное соглашение. Так, петиция, составленная Гапоном при участии Максима Горького53, представляла, в сущности, не что иное, как социал-демократическую программу-минимум. На состоявшемся 7 января совещании Гапона с социал-демократами последние приняли его предложение поставить «партийных работников» в задние ряды толпы с тем, чтобы не дать ей отступить в случае остановки ее первых рядов мерами полиции.

Как известно, для передачи петиции царю рабочие всех заводов должны были собраться на площади Зимнего дворца, стекаясь туда с окраин по пяти определенным маршрутам.

Охранная полиция едва ли не только накануне дня, назначенного для этого выступления, наконец сообразила, что происходит что-то неладное и что едва ли Гапон действует соответственно указаниям департамента полиции, и донесла о готовящейся петиции по начальству. Но к этому времени перестал скрывать свою затею и сам Гапон. Наоборот, он обратился по этому делу с письмом к государю и кн. Мирскому. В письмах этих, соблюдая все внешние формы почтения, он просил о принятии государем от всей рабочей массы столицы, имеющей для этого явиться на площадь Зимнего дворца, петиции с изложением их нужд и чаяний, которую в этих письмах он вкратце излагал.

Застигнутый врасплох Мирский поспешил собрать по этому поводу 8 января вечером совещание из нескольких лиц. Тут были министры юстиции (Муравьев) и финансов (Коковцов), директор департамента полиции Лопухин, начальник штаба войск округа Мешетич и, разумеется, градоначальник Фуллон. Совещание это весьма быстро пришло к единогласному решению, а именно: Гапона арестовать, а рабочей толпы до Зимнего дворца не допустить, при этом предполагалось, что рабочие будут остановлены на периферии города, на что, однако, генерал Мешетич заявил, что по месту расположения казарм и позднему времени и, наконец, вследствие множества путей, ведущих из фабричных районов в центр города, быть может, не удастся преградить пути всем отдельным рабочим группам к Зимнему дворцу, а посему для безопасности следует, кроме того, занять войсками ближайшие подступы к нему.

На деле, как известно, Гапон арестован не был, а некоторые рабочие группы все же проскочили до ближайших к Зимнему дворцу пунктов города, причем к этим группам по дороге присоединилась разношерстная толпа простых обывателей, примкнувших к ним из любопытства.

Главная масса рабочих, состоявшая преимущественно из путиловцев, дошла, однако, только до Нарвских ворот, где ей преградили путь войска. Толпа сначала здесь остановилась. Тогда Гапон счел возможным окончательно скинуть с себя маску и обратился к толпе с речью, в которой призывал рабочих идти напролом, причем, между прочим, сказал: «Если царь нас не хочет принять, значит, нет у нас царя. Отстоим тогда свои права сами». Партийные работники тем временем принялись разжигать толпу, причем среди рабочих, первоначально вышедших с хоругвями и царскими портретами, сразу появились красные флаги. Возбужденная этим толпа снова двинулась вперед и лишь после нескольких залпов, унесших довольно много жертв, шарахнулась и разбежалась. Бежал, конечно, и Гапон, которому Рутенберг тут же в подворотне обстриг волосы. Он скрылся у Максима Горького, где, скинув рясу, окончательно преобразился в мирянина.

Что касается остальных рабочих групп, то сопротивление оказала лишь толпа, направлявшаяся с Васильевского острова. Не пропущенная через Неву, она кинулась внутрь острова к заводу холодного оружия Шафа, завод этот разгромила, а находившимся в нем оружием вооружилась, после чего принялась за сооружение баррикад, за которыми и укрылась. Баррикады эти были взяты войсками, а толпа разогнана лишь после нескольких часов уличного боя.

Наиболее грустную судьбу испытали те рабочие толпы, перемешанные с обывателями, которые проникли до ближайших окрестностей Зимнего дворца. Шли эти толпы, в преобладающей их части, ни о каком насилии не думая, не ожидая и для себя ничего плохого. Тем более они были поражены, когда по головным их частям, подошедшим, с одной стороны, по Невскому к Полицейскому мосту и по Гороховой к Адмиралтейскому проспекту, а с другой — по Каменноостровскому проспекту к Троицкому мосту, был произведен ружейный залп. Конечно, были при этом сделаны соответственные предупреждения и предложения разойтись, но подбадриваемые втиснувшимися в их ряды революционерами, задние продолжали напирать. Надо, впрочем, сказать, что рабочие были к этому времени, несомненно, в возбужденном состоянии, а многие из них просто не хотели верить, что, почти беспрепятственно пропущенные чуть не до самого дворца, они чуть не под самыми его окнами подвергнутся обстрелу. После первых же залпов толпы эти разбежались.

Как могло произойти это чудовищное по глупости и роковое по своим последствиям событие? Почему, прежде всего, не был арестован Гапон?

Причина оставления Гапона на свободе совершенно анекдотична. Понимая, что вся его затея с подачей петиции неизбежно станет известной полиции до ее осуществления, Гапон, пользуясь своей близостью к Фуллону, так сказать, заранее обеспечил себе свободу, и притом весьма своеобразным способом. Явившись к Фуллону и, вероятно, указав ему на то, что у него много врагов, которые желают его погубить, он взял с него честное слово, что он не будет им арестован, что бы про него ни доносили, так как он работает на пользу страны. Фуллон, слепо веривший Талону, слово это ему дал. Однако Гапон и этим не удовольствовался. «Нет, — сказал он, — ты дай мне свое солдатское честное слово, что меня не арестуют». (Говорить со всеми на «ты» было вообще привычкою Гапона.) Почему солдатское честное слово крепче других — неизвестно, но очевидно, что так на него смотрел и Фуллон, ибо, давши его, он затем У*е счел невозможным его нарушить.

Приведенное основание оставления Гапона на свободе совершенно Невероятно, однако так именно его объяснил сам Фуллон, очевидно со-

вершенно не подозревавший, что, исполняя данное им слово, он одновременно нарушает данную им присягу.

Во всем этом деле было, однако, что-то вообще роковое, ибо, казалось бы, чего проще было Фуллону, получив распоряжение об аресте Талона, объяснить Мирскому, что ему это неудобно и что посему это надлежит поручить кому-либо другому.

Между тем арест Гапона, по всей вероятности, остановил бы все рабочее движение. Действительно, по словам некоторых рабочих Путиловс-кого завода, из наиболее развитых и разумных, с которыми мне пришлось говорить* несколько дней спустя после катастрофы 9 января на заводе — этом главном центре деятельности Гапона, еще до этого дня стали подозревать, что Гапон вовсе не агент правительства, а действует с революционными целями. 8 января, т.е. накануне выступления, мнение это настолько укрепилось, что путиловские рабочие ожидали ареста Гапона и, придя на завод утром 9 января, были очень этим озабочены. «Что, батюшка здесь? Не арестован?» — спрашивали они друг у друга, входя в заводские помещения, и, узнав, что он здесь и на свободе, вполне уверовали, что им дана будет полная возможность дойти до царя и даже получить от него согласие на исполнение всех изложенных ими в петиции пожеланий.

Уверенность эта у путиловцев продолжалась, разумеется, лишь до вступления у Нарвских ворот в пределы города. Но здесь толчок уже был дан, и остановить его развитие было очень трудно. Что же касается обстрела тех, в общем, не особенно многочисленных групп, которые подошли к окрестностям Зимнего дворца и которые, несомненно, легко было разогнать, не прибегая к оружию, то надо сказать, что распоряжалось при этом одно лишь военное начальство, получившее определенный приказ ни в каком случае не допускать рабочих дальше известного предела, остановив их движение ружейным огнем. Приказ этот оно в точности и исполнило.

Градоначальник Фуллон не выходил при этом из занимаемого им помещения на углу Адмиралтейского проспекта и Гороховой, а услышав выстрелы войск, расположенных невдалеке от этого места, впал в панику. Он побежал по выходящим на улицу парадным комнатам своей квартиры, где со времени начала Японской войны работали дамы на Красный Крест, и сам потушил все электрические огни.

Нет сомнения, что выступление рабочих 9 января было затеяно Талоном и примкнувшими к нему революционными силами в целях возбужде-

* Беседа моя с рабочими происходила на квартире некоего Гофштетера — сотрудника «Нового времени», весьма талантливого и убежденного народника типа 60-х годов, горячего сторонника формулы «Царь и народ», поддерживавшего вследствие этого сношения с умеренными по их воззрениям рабочими кругами.

ния народных масс против царской власти. Однако в глазах рабочих они сумели замаскировать эту цель весьма ловко. Вполне ярко проявилась эта солидарность не только мысли, но и действия между наиболее радикальными из буржуазных элементов и определенными «партийными» работниками. Выяснилась эта солидарность в составе той депутации, которая 8 января посетила кн. Мирского, ее, однако, не принявшего, и Витте, имевшего с нею продолжительный разговор. В состав этой депутации входили [с одной стороны] будущие левые кадеты, как то: академик Шахматов, Гессен, Кедрин и др., а с другой — Мякотин, Пешехонов и Максим Горький, уже в то время принимавшие видное участие в революционной работе, причем с последним Гапон, как я упомянул, находился в близких сношениях. Как известно, депутация эти настаивала на том, чтобы рабочие толпы были допущены до государя. Цель их была, разумеется, вполне ясная, а именно — узаконить действие, по существу, да и по форме, безусловно революционное, и тем самым обеспечить его дальнейшее беспрепятственное развитие. Наконец, вполне выявилась эти солидарность в вечер того же 9 января, когда все эти лица собрались в Вольном экономическом обществе54 и обсуждали происшедшие события вместе с тем же Талоном, появившимся здесь уже в мирском наряде, после чего он немедленно бежал в Финляндию*.

Искусно направленная революционерами стоустая молва, конечно, преувеличила количество жертв 9 января, причем из Петербурга во все стороны понеслись совершенно невероятные по их явной нелепости сообщения о безобразиях, будто бы чинимых властью не только в день выступле-

* Дальнейшая судьба Талона известна: вступив вновь в соглашение с охранной полицией, он выдал ей некоторых видных партийных работников и социал-демократов и по обнаружении этого революционерами был заманен ими в необитаемое, заброшенное здание, расположенное в окрестностях Териок. и там его прежним другом Рутенбергом без Дальних разговоров повешен55. Труп его был обнаружен лишь несколько месяцев спустя. С этим Рутенбергом мне пришлось встретиться в совершенно иной обстановке. Перед эвакуацией в апреле 1919 г. Одессы французскими войсками при командующем русскими войсками, вынужденными ввиду отхода французов также оставить Одессу, генерале Шварце был образован совет обороны города, в состав которого входили: заведующий гражданским управлением Андро, министр финансов Добровольческой армии Бернац-кий, управляющий контролем Ильяшенко и... Рутенберг. При оставлении Одессы я был, неизвестно почему, кооптирован в состав этого совета и оказался, таким образом, коллегой Рутенберга, и что самое удивительное, во многом сходился с ним во мнениях. Любопытно, что совет этот, не изменяя своего названия, продолжал действовать около Месяца на находящемся близ Константинополя острове Халка, куда были первоначально свезены и отчасти интернированы русские воинские части, вывезенные морем из Одес-сы- а также часть беженцев, вывезенных англичанами из одновременно эвакуированного «белыми» войсками Крыма.

ния рабочих, но и в последующие дни. Подобные сообщения наводнили иностранную прессу и, разумеется, были воспроизведены русской закордонной печатью. Образчиком таких сообщений может служить рассказ «очевидцев», помещенный в таком сравнительно умеренном органе, как издаваемое П.Б. Струве в Париже «Освобождение». В номере от 27 января 1905 г. в журнале этом было напечатано, что его корреспондент «спешит сообщить ужасный факт». «Это было, — пишет корреспондент, — 13 января днем на Петербургской стороне, угол Большого проспекта и Введенской улицы. Мимо конки (на верху которой сидели свидетельницы — медички) проезжали казаки. Вслед им сверху конки было сказано «опричники» (даже не закричали на всю улицу это слово). И вот конку останавливают, и казаки стаскивают двух мужчин, по виду интеллигентных, и начинается расправа саблями, затем их начинают топтать и через несколько минут тела превращаются буквально в бесформенные куски мяса. Откуда-то притаскивается деревянный ящик, куда и складываются эти останки. После этого, продолжает корреспондент, я начинаю верить упорному слуху о том, как на Малом проспекте Васильевского острова казак снес голову ехавшему на извозчике студенту».

Подобных «эпизодов» революционная пресса печатала целые колонки, и, несмотря на всю чудовищную нелепость, многие почитали их за непреложную истину. Можно представить себе, насколько они содействовали нарастанию революционного настроения в стране.

Одновременно не проходила и растерянность власти. Так, например, испуг главного виновника бедствия 9 января, Фуллона, не прошел у него и в последующие дни, когда город, хотя наружно все в нем было спокойно, был превращен в военный лагерь: на углах улиц стояли военные пикеты, а по улицам разъезжали то шагом, то рысью казачьи разъезды.

В один из ближайших дней после 9 января, а именно 10 или 11-го, мне нужно было, не помню, по какому поводу, свидеться с градоначальником, для чего я и поехал к нему, предварительно узнав по телефону, что он дома. Подъезжая к дому градоначальства, я с удивлением убедился, что входная передняя дверь наглухо заперта. На мой усиленный звонок дверь наконец приотворилась, и из темноты выглянуло лицо швейцара, моего давнего знакомого еще по Варшаве, где он служил на той же должности у обер-полицмейстера Клейгельса, привезшего его с собою в Петербург при назначении столичным градоначальником.

Узнав меня, швейцар, лишь немногим более приотворив дверь, пропустил меня в темную прихожую, и лишь когда вновь запер дверь, слегка ее осветил.

—  Что у вас тут происходит? — спросил я в изумлении.

—  Не приказано никого пускать, и света не приказано держать. Пожалуйте, я вас проведу к генералу.

—  Зачем меня провожать, я и сам дорогу знаю.

—  Никак нет. Генерал во внутренних комнатах и оттуда не выходят.

Пошли. По каким-то полутемным коридорам провел он меня в выходящую на двор небольшую комнатку, вся обстановка которой состояла из обширной тахты, на которой и усмотрел я столичного градоправителя, кутающегося в какую-то на вид дамскую кацавейку с мурмолкой на голове.

—  Что с вами, Иван Александрович?

—  Я простужен, не выхожу; да, впрочем, я уже более не градоначальник.

— Да почему же вы мне этого не сказали, когда я к вам телефонировал?

—  Я должности еще не сдал. Но мне уже предложена должность варшавского генерал-губернатора и командующего войсками Варшавского военного округа.

Заявление это поразило меня как громом. Жалкий трус, только что проявивший полнейшую нераспорядительность и неуменье охранить порядок в городе, постыдно передавший, вопреки закону, все свои полномочия военным властям, лишенный всякого административного опыта и не способный исполнять даже полицейские обязанности, назначается на наиболее ответственный военный пост в империи, в край, где сосредоточена большая часть русской армии и управление которым связано с наибольшими трудностями*.

Прямо от Фуллона проехал я к кн. Мирскому и с ужасом передал ему мною виденное и услышанное. Но, увы, сам Мирский был в состоянии немного лучшем, нежели Фуллон. Правда, двери у него не были забаррикадированы, никакого страха он не выказывал, но энергии я у него тоже не увидел. На мой рассказ он мне ответил, что петербургским генерал-губернатором назначается только что уволенный от должности московского обер-полицмейстера Д.Ф. Трепов, что он сам на должности министра внутренних дел не остается и что потому ему вообще ни до чего больше дела нет.

Государственная власть расползалась по всем швам. Управление министерством кн. Мирского, начавшееся с идиллии, кончилось кровавой трагедией.

Исполненный добрых намерений, но лишенный элементарного государственного понимания вещей, слабовольный администратор, меч-

* В конце концов Фуллон в Варшаву все же назначен не был и удовольствовался Должностью корпусного командира.                                                                                 ^

тавший при принятии на себя роли руководителя внутренней политики государства успокоить либеральную общественность и оторвать ее от революционных элементов в стране, своей политической маниловщиной привел к тому, что увеличил оппозиционность либеральной культурной части общественности и усилил ее солидарность с антигосударственными революционными элементами, а в руки последних дал могучее средство возбуждения рабочего пролетариата непосредственно против государя. Расстрел нескольких сот людей, мирно шедших подать своему монарху изложение своих нужд и убежденных в массе, что они действуют согласно воле начальства, какого лучшего орудия могли желать революционеры из под)полья для пропаганды своих учений в темной (невежествен)ной народной массе!

Правда, либеральная пресса иначе оценила управление кн. Мирского. «Мы думали, — говорила газета «Русь», причем [к] ее мнению присоединились и другие органы печати одинакового направления, — что министерство Мирского может быть названо министерством перелома от бюрократического произвола и насилия к правовому порядку, от полицейских способов управления великим народом к культурному попечению о его нуждах, от разлада между правительством и народом к их дружескому и плодотворному единению».

Да, ко всему этому искренно стремился Мирский, но избранные им средства столь же мало соответствовали цели, сколь сама цель была по существу неоспорима и азбучно верна. Выставляя эту цель, Мирский мог прельстить ею государя, у которого иной цели, конечно, никогда не было и быть не могло, но, неразумно использовав средства, имевшиеся для этого в его распоряжении, он достигнутыми им печальными результатами опорочил самые эти средства в глазах монарха, что, конечно, лишь задержало их разумное применение более опытными лицами.

Если 9 января глубоко взволновало всю общественность и дало ей лишний довод и повод энергично добиваться, хотя бы при помощи сил, враждебных государству, представительного образа правления, а также содействовало революционированию рабочих масс, то оно же одновременно вызвало некоторую панику в бюрократических кругах, поселив в них уверенность, что так дольше продолжаться не может, что реформа государственного строя неизбежна. Побудило это некоторых лиц искать той тихой гавани, в которой и укрыться хотя бы на время надвигающейся бури. К их числу принадлежал Н.В. Муравьев, уже переставший желать назначения на должность министра внутренних дел, хотя в это время, благодаря усилению влияния великого князя Сергея Александровича, он, вероятно, имел возможность этого достигнуть.

15 января был уволен от должности кн. Мирский, даже без назначения членом Государственного совета, и в тот же день назначен на эту должность А.Г. Булыгин, только что перед этим, а именно 1 января, заменивший великого князя Сергея Александровича на посту московского генерал-губернатора.

Но еще ранее этого, а именно 11 января, назначенный петербургским генерал-губернатором Д.Ф. Трепов был облечен диктаторскими полномочиями, причем ему были подчинены и войска Петербургского гарнизона.