Глава 3 Первое министерство И.Л. Горемыкина и Государственная дума первого созыва (23 апреля —9 июня 1906 г.)

Кратковременное, продолжавшееся всего два с половиною месяца министерство Горемыкина, решившее роспуск Первой Государственной думы и одновременно с нею сошедшее со сцены, по своему личному составу отличалось прежде всего пестротою и раздвоенностью. Не заключая в себе, в сущности, за исключением Извольского, ни одного искреннего сторонника конституционного образа правления, оно имело, однако, в своей среде лиц, примирившихся с произведенной реформой, признавших ее не могущим быть измененным фактом и потому желавших, при возможно меньшем числе уступок народному представительству, в особенности в области присвоенной им власти, установить с ним сносный modus vivendi62, так или иначе с ним сговориться. Но были и такие члены нового кабинета, которые не хотели отречься от основного положения — царь самодержавный — и потому стремившиеся, в сущности, не к совместной работе с Государственной думой, а к углублению того антагонизма, который ясно проявлялся с первого же дня заседаний Государственной думы между народными представителями и короной, с тем чтобы в результате покончить с конституционной идеей и вернуться к прежнему порядку неограниченного произвола.

Странное положение занял при этом председатель Совета министров Горемыкин. Враг всяких решительных мер, склонный предоставлять ход событий их естественному развитию, бессознательный поклонник формулы laissez faire, laissez aller63, Горемыкин отнюдь не стремился к фактическому упразднению Манифеста 17 октября и его естественных последствий. Напору общественности он хотел противопоставить не активную, действенную силу, а спокойное, но упрямое пассивное сопротивление. Что касается до способа правления государством и требуемых реформ, то первый он полагал сохранить в полной неприкосновенности, а вторые осуществить сколь можно в меньшем количестве и притом сколь можно менее вносящих в народную жизнь какие-либо существенные изменения. Государственную думу он хотел ограничить рамками, определенными законом: рассматривай новые законопроекты: «Не примешь — останемся при старых».

В лице своих сотрудников-министров он желал иметь лиц, себе послушных, более или менее знающих порученную им область управления, разумеется, не склонных к либерализму, а тем более к осуществлению радикальных реформ, и прежде всего боялся людей с инициативою и пылом, причем мало интересовался их отношением к состоявшемуся изменению образа государственного правления. Сам он с места решил как бы игнорировать существование Государственной думы и, во всяком случае, ни в какие сношения ни с ее председателями, ни с отдельными ее членами не входить. «Пусть выкричатся», — говорил он. Идея сговора правительства с Государственной думою ему была абсолютно чужда. Он с места решил, что такой сговор неосуществим и потому, полагая, что всякие попытки в этом отношении бесплодны, а пожалуй даже, и вредны, ибо будут знаменовать некоторую капитуляцию власти, а последнего он совершенно не допускал, будучи уверен, что малейшая капитуляция приведет в конечном результате к ее гибели.

Интересуясь с давних пор вопросами иностранной политики (его мечтой, по-видимому, было занятие поста посланника в одном из главных европейских центров), он на них в особенности хотел сосредоточить свое внимание, не допуская в этой области никакого вторжения народного представительства. Политику гр. Ламздорфа Горемыкин почитал за в корне неверную, и поэтому первой заботой его было подыскание такого министра иностранных дел, который проводил бы те взгляды, которые он бы ему внушал.

Природный лентяй, он не хотел взять никакого портфеля, а ограничиться проведением своих мыслей. Доклады ненавидел.

Зная или, вернее, предполагая, что государь в особенности дорожит именно гр. Ламздорфом, он решил, что может от него избавиться, лишь

выставив перед государем необходимость предстать перед Государственной думой с абсолютно новым составом кабинета, за исключением тех министров, назначение которых должно происходить вне всякого влияния на их выбор председателя Совета министров, а именно военного, морского и императорского двора, и всецело исходить от самого престола. Таким образом, должен был с самого начала утвердиться принцип зависимости всех министров, за исключением помянутых трех, от главы правительства. Велико было удивление Горемыкина, которое он мне сам высказал, изложив тут же причину, побудившую его набрать новый состав всего кабинета, когда государь на его предложение заменить Ламздорфа новым лицом не оказал ни малейшего сопротивления. Тут, однако, выразилась одна из типичных черт Николая II — полнейшее странное равнодушие к самым личностям своих главных сотрудников. Некоторых из них он со временем не возлюбил, так было с Витте, а затем со Столыпиным, причем произошло это главным образом вследствие того чувства их умственного и волевого превосходства над ним, которое он испытывал, но любить, испытывать чувство душевной привязанности к окружающим его лицам он не был способен и расставался с ними без всякого сожаления. Так это было не только с министрами, с преобладающим большинством которых он имел лишь строго официальные отношения и вне докладов совсем не видел, но и с лицами его ближайшего окружения, введенных по роду их служебных обязанностей в интимную жизнь царской семьи. С получением нового назначения, удаляющего их от непосредственной близости к царской семье, они сразу исключались из интимности и о самом их существовании как бы забывалось.

Ярким примером такого отношения может служить В.И. Мамонтов, бывший в бытность управляющим канцелярией Министерства двора чрезвычайно близким к царю и даже царице и с назначением товарищем главноуправляющего Канцеляриею по принятию прошений, на высочайшее имя приносимых, оказавшийся сразу отрезанным от всей царской семьи, ни разу не удостоившимся приглашения к царскому столу и даже на царские охоты, постоянным участником которых он до тех пор был.

Равнодушие к людям, отсутствие отзывчивости к событиям даже исключительной важности, какая-то индифферентность к добру и злу и к их проявлениям были, несомненно, одним из отличительных свойств характера этого несчастного во всех отношениях монарха. Ничто его не возмущало, не вызывало порыва его гнева, ничто его не восхищало, не порождало в нем желания отметить обнаруженную доблесть или иное высокое человеческое свойство и соответственно возвеличить их носителя.

Именно эти свойства Николая II привели к тому, что он расстался с Ф- Ламздорфом, который, несомненно, был ему более симпатичен, чем

большинство других министров (по всей вероятности, вследствие егоч ничтожества и безграничной угодливости, а также односложности его речей: Николай II терпеть не мог длинных докладов — они его утомляли: умственная непреодолимая лень была тоже его уделом), без малейшего колебания и сожаления, и это тем более, что, имея дело с самого воцарения с безвольным министром иностранных дел, он почитал себя в этой области огражденным от министерского натиска.

Но если Горемыкину удалось легко сменить старых министров, то это вовсе не обозначает, что выбор новых министров зависел всецело от него. Так, прежде всего выбор министра внутренних дел был сделан самим государем, причем царь счел нужным лишь считаться в этом вопросе с мнением председателя Совета.

Вернувшись с первого по назначении доклада у государя, Горемыкин вызвал меня к себе и, рассказав о предположении царя назначить Столыпина министром внутренних дел, спросил меня, что я могу про него сказать. Сам Горемыкин его вовсе не знал. С своей стороны, я сказал, что Столыпина я знаю весьма мало, имел с ним дело лишь однажды, когда он приезжал в Петербург с проектом переселения крестьян селений, входивших в состав Беловежской пущи, на другие земли в видах прекращения бесконечных претензий этих крестьян на будто бы производившиеся зубрами пущи в их полях опустошения. Произвел он на меня тогда впечатление человека неглупого, но вместе с тем и не выдающегося, не умеющего даже плавно излагать факты и соображения, что касается его личной репутации, то она безупречна.

Прошло, однако, лишь два дня, и Горемыкин меня вновь вызвал и сказал, что государь останавливается ныне на другом кандидате на пост министра внутренних дел, а именно на смоленском губернаторе НА. Зве-гинцове. «Мне, — сказал Горемыкин, — предстоит ныне сделать выбор между Столыпиным и Звегинцовым. Что вы скажете?» На это я ответил, что между этими двумя лицами выбирать не приходится. «Звегинцов по общим отзывам весьма не глупый и ловкий человек, но в денежном отношении пользуется весьма плохой репутацией. Будучи предводителем одного из уездов Воронежской губернии, он растратил суммы губернской дворянской [опеки], а ныне по должности смоленского губернатора слывет за взяточника».

В результате тут же Горемыкиным была послана телеграмма, вызывавшая в Петербург Столыпина, которого я увидел тотчас по его приезде. Объяснив ему цель его вызова и что он должен на следующий же день представиться государю, я воспользовался этим случаем, чтобы постараться убедить его, что без упразднения общины Россия дольше мирно развиваться

не может и что чрезвычайно важно ему тотчас заручиться согласием государя на эту меру. Но, увы, тут же я убедился, что Столыпин совершенно не в курсе этого вопроса и даже плохо понимает, что такое земельная община. Он мне стал говорить о каких-то стародушных и младодушных, и я сразу убедился, что у него пока что весьма узкий провинциальный кругозор.

Тем не менее, вернувшись на другой день от государя, Столыпин мне сказал, что он высказал государю мысль о необходимости перевода крестьянского землевладения на право личной собственности и возражений не встретил. Одновременно Столыпин сказал, что он сначала отказывался от предлагаемого ему поста, когда же государь сказал, что это его непременное желание, то он, высказав, что для него как верноподданного желание царя священно, поцеловал у него руку. В это время обаяние царя и царской власти вдали от столицы, в дворянских кругах было еще живо и крепко.

Что сказать про Столыпина, сыгравшего, несомненно, значительную роль за те несколько лет, что он был у власти?

Как это ни странно, но Столыпин, избранный из среды губернской администрации и имевший довольно продолжительный административный опыт, был гораздо ближе к политическому деятелю, нежели к администратору. У него прежде всего совершенно отсутствовало умение разбираться между людьми и, следовательно, подбора сотрудников.

Сотрудники, выбранные им из среды саратовских сослуживцев, отличались и умственною ограниченностью (например, взятый им в товарищи, впоследствии заменивший его на посту министра внутренних дел А.А. Макаров), и двуличным подхалимством (как назначенный им управляющим его канцелярией И.И. Кнолль), и просто бездарностью (как переведенный им из Саратова чиновник особых поручений Голованов и посаженный им в директора департамента полиции Белецкий — самарский вице-губернатор). Не более счастлив был он и в выборе лиц из среды петербургской бюрократии — как, например, А.И. Лыкошин — ничтожная козявка, лишенная самостоятельности мысли и воли, ровно как П.Г. Кур-лов — умный, ловкий, но совершенно беспринципный пройдоха, незаметно для самого Столыпина не только его обошедший, но сумевший его развенчать в представлении Николая II.

Однако и в качестве политического деятеля у Столыпина был серьезный пробел, а именно полнейшее отсутствие какой-либо собственной, строго продуманной, сколько-нибудь целостной программы.

Прибыв в Петербург, у него было только весьма туманное в смысле способа его осуществления стремление примирить общественность с государственной властью. Политику примирения он стремился проводить и в своих отношениях с земскими деятелями в Саратовской губернии и успел

там завоевать их симпатии. С этой провинциальной меркой он и появился в Петербурге и, несомненно, мечтал в первое время идти тем же путем и в отношении Государственной думы, с которой с места стремился установить некоторые личные связи через посредство знакомых ему членов Думы от Саратовской губернии, в особенности Н.Н. Львова. У Столыпина был нюх — познаний не было.

С удивительной быстротой разобрался Столыпин в петербургской придворной и бюрократической сложной обстановке и сумел быстро завязать связи с теми кругами и лицами, которые были наиболее влиятельны, в чем ему помогло его обширное родство, причем делал он это не ради укрепления своего личного положения, а в целях успешного осуществления своих политических предположений.

Дело в том, что посколько под конец своей государственной деятельности Столыпин, отравленный длительным пребыванием у власти, цеплялся за эту власть и готов был многим поступиться ради ее сохранения, постолько в течение довольно продолжительного периода он не обнаруживал никакой склонности идти на уступки в целях сохранения министерского поста. Не проявлял он и самомнения, что у него впоследствии развилось.

Если Столыпин вполне постигал значение общественной психологии и зависимость от того или иного ее отношения к правительству прочности государственного строя и даже земского мира, то народные нужды и те органические реформы, которые были необходимы для успешного развития страны, ему были совершенно неведомы, и он едва ли даже задумывался над ними. Во всяком случае, собственных определенных мнений и предначертаний он не имел, а ограничивался тем, что прислушивался к чужим мнениям и выбирал из них те, которые казались ему наиболее отвечающими в данное время общественным чаяниям наиболее государственно настроенных элементов, причем и здесь для него решающее значение имели не самые реформы и их фактические последствия, а то посколько они встретят общественное сочувствие и тем укрепят положение власти, ибо центральной его заботой за все время его нахождения у власти было именно укрепление власти.

Невзирая на такое одностороннее направление его мыслей, Столыпин был тем не менее выдающимся государственным деятелем. Он принадлежал к тем редким, избранным натурам, которые одарены какой-то непостижимой по ее происхождению внутренней интуицией. Решения, к которым он приходил, не были основаны на глубоком анализе существующего положения, не были они и результатом какой-либо государственной доктрины, с которыми он к тому же не был вовсе ознакомлен. Естественник по образованию, его познания в области политических и тем более эко-

номических теорий были более чем скудны, чтобы не сказать, что они совершенно отсутствовали. Но внутренняя интуиция у него была чрезвычайно развита. Каким-то особым чутьем он угадывал среди многочисленных, разноречивых и даже противоположных, со всех сторон к нему притекавших предположений встречающие наибольшее общественное сочувствие тех элементов, на которых государственная власть могла утвердить свое существование, смело и решительно их себе присваивал и энергично их проводил. Наиболее ярким примером в этом отношении явилось проведение им реформы земельного уклада русского крестьянства, что я рассчитываю рассказать в дальнейшем изложении. Его постепенный переход от сближения с правым крылом кадетизма к решительной поддержке октябристов64, а затем и националистов также был обусловлен его внутренним чутьем, подсказавшим ему, что культурные, патриотически настроенные элементы страны, по мере укрепления деятельности Государственной думы, все более склонялись к умеренно прогрессивной эволюции, определенно окрашенной национальным духом.

Кроме врожденной интуиции — этого высшего качества истинно государственных деятелей — Столыпин обладал и другим свойством — способностью вселять в своих слушателей и вообще в лиц, с которыми он имел дело, уверенность в искренности высказываемых им суждений. Какими-то невидимыми флюидами он привлекал к себе людей и внушал к себе доверие и даже привязанность. В сущности, Столыпин был рожден для роли лидера крупной политической партии, и, родись он в стране с упрочившимся парламентарным строем, он, несомненно, таковым и был бы. Здесь ему не помешало бы даже его неумение разбираться в людях и выбирать способных сотрудников: таких сотрудников выдвинула бы сама партия, которою он бы руководил, и он их, волею или неволею, привлек бы к сотрудничеству, как стоя у власти, так и находясь в оппозиции. Этот коренной недостаток Столыпина — неумение выбирать сотрудников — в стране, не утратившей еще многие черты абсолютной монархии, был главной причиной того, что Столыпину удалось лишь укрепить в России положение власти, поднять ее ореол и значение, но было весьма мало осуществлено коренных преобразований в области местного управления, суда, а тем более в экономической области. В стране со строго парламентарным режимом этот недостаток был бы совершенно парализован работой общественности и тем естественным подбором, который происходит между людьми, открыто выступающими и борющимися с противоположными им политическими течениями на общественной арене. Оратором он был пылким, но речи его составлялись другими лицами.

Само собою разумеется, что все основные свойства Столыпина выяснились не сразу. В министерстве Горемыкина Столыпин как-то, едва ли

не сознательно, стушевался. В заседаниях Совета министров он хранил упорное молчание, быть может сознавая свою неопытность в государственных делах широкого масштаба. Действительно, в этот период самый язык Столыпина, приводимые им аргументы и примеры отличались определенным провинциализмом. Сказывалось это в особенности во время докладов его ближайших сотрудников по Министерству внутренних дел. Тут с его уст нередко слетали слова: «у нас в Саратове» или «у нас в Гродно» (где он был губернатором до перевода в Саратов) «дела решались так-то и так-то», и общегосударственный масштаб подведомственных ему дел далеко не сразу уложился в его сознании. Но зато он сразу обнаружил, как я уже упомянул, умение разбираться в перекрещивающихся в то бурное время влияниях как на престол, так и на общественное мнение и едва ли не с первого же месяца назначения министром наметил себе задачей превращение во главу всего правительства. Эту линию он сумел провести и тонко и умно, причем сумел даже перехитрить хитроумного Улисса — Горемыкина. Однако, по моему глубокому убеждению, толкало его на занятие поста председателя Совета министров не честолюбие, а отрицательное отношение к Горемыкину, бездеятельность которого ему стала сразу ясна, и убеждение, что, только став у центрального кормила власти, возможно проводить ту внутреннюю политику, которая формально возложена на одного министра внутренних дел, а фактически зависит от совокупной, согласованной деятельности всех министров. Его толкали на это его родство и члены Думы. Еще раз скажу, в начале своей государственной деятельности Столыпин лично для себя не дорожил своим положением и ставил условием своего участия в правительственном составе возможность проводить те положения, которые он считал правильными и спасительными. Так, поначалу мне неоднократно случалось от него слышать заявление такого рода, что-де не он стремился к власти, что его вызвали из провинции без всякого его участия в этом деле, что он, наоборот, отказывался у царя от предлагавшегося ему поста и что он безо всякого сожаления уйдет, если его образ действий будет признан неправильным. Министром он был плохим и развалил министерство как аппарат — департаменты делали, что хотели.

Министром финансов, вместо довольно безличного и лишенного государственного размаха мысли Шилова, Горемыкин избрал Коковцова, вполне отвечавшего тем требованиям, которые он мысленно предъявлял своим сотрудникам, а именно безмятежному спокойствию и уверенности, что никаких неожиданных сюрпризов он не проявит и никаких выходяших из рутины мер не предложит. Положение русских финансов на другой день после несчастной Японской войны и бурного революционного движения несомненно требовало чрезвычайно бережного отношения к средствам

государственного казначейства и не допускало никаких сколько-нибудь рискованных экономических и даже финансовых мероприятий. По отношению к Коковцову Горемыкин мог быть вполне спокоен, что при нем не произойдет ни того ни другого, и потому без колебания остановился на нем, причем встретил немедленное одобрение государя.

В.Н. Коковцов— впоследствии граф, — в течение восьми лет беспрерывно ведавший русскими финансами, а с осени 1911 г. по декабрь 1914 г. бывший во главе русского правительства, несомненно тоже сыграл выдающуюся роль в направлении русской государственной политики в последние годы старого режима, хотя роль эта была по преимуществу отрицательная. Обстоятельство это заставляет меня остановиться на нем с некоторою подробностью.

Основные свойства Коковцова общеизвестны. Вылощенная умеренность и аккуратность. Коковцов был на всех занимаемых им должностях добросовестным работником, стремившимся разобраться до последних мелочей в порученных ему делах и притом неизменно придерживавшимся установленной рутины и чуждый всякой инициативы.

При Витте на должности товарища министра финансов он был приставлен к тем департаментам министерства, задача которых состояла в возможном накоплении средств казны и охране этих средств от посторонних посягательств. Главная работа Коковцова состояла в эту пору в отстаивании в Государственном совете тех возражений Министерства финансов, которые оно неизменно предъявляло на всякие требования других ведомств об увеличении ассигнуемых им средств. Витте вполне постигал, что увеличение богатства страны, а следовательно, и приток средств в Государственное казначейство зависит не от экономии в расходовании этих средств, а кроется в умелом поощрении развивающихся или способных развиться отраслей народного хозяйства. Но эту сторону его деятельности, как то: раздачу всевозможных субсидий, ссуд и дотаций, он сохранил всецело за собою, причем проходили они через департаменты, Коковцову не подчиненные. Коковцову же он предоставил тяжелую и неблагодарную задачу Урезывания отпуска государственных средств на все потребности страны, которыми сам Витте не ведал, ибо надо признать, что Витте обо всем, чем он сам не ведал, не заботился вовсе, какое бы общегосударственное значение оно ни представляло.

Превратившись в министра финансов, Коковцов сохранил в полной мере те черты часового у казенного сундука, обязанности которого он в течение многих лет исполнял при Витте. Логический ум, литературная образованность, весьма гладкая и обстоятельная речь прикрывают у него отсутствие широкого полета мысли и отсутствие фантазии. Смелость в

любом направлении ему была совершенно чужда, и от борьбы с силой, которая ему представлялась сколько-нибудь значительной, он всегда отступал и стремился от нее так или иначе уклониться. Сухой, мелочный по природе, он не был склонен жертвовать или хотя бы рисковать собственными интересами. Жизнь свою, а в особенности служебную карьеру, он разметил всю вперед, и хотя поначалу, конечно, вовсе не рассчитывал достигнуть тех ступеней служебной карьеры, до которых его довела его счастливая звезда, но по мере продвижения своего принимал все выпадавшее на его долю как должное и в соответствии с этим расширял предъявляемые им к жизни требования, почитая всякое неосуществившееся его требование за явное нарушение его прав и нанесенную ему незаслуженную обиду.

В ближайшие дни после назначения Коковцова государственным секретарем, а именно весною 1902 г., мне случилось как-то зайти к Филосо-фову, бывшему в то время товарищем главноуправляющего государственными имуществами. Застал я его перелистывающим памятную книжку о чинах гражданских, заключающую краткие пометки о прохождении ими службы.

«От меня только что вышел В.Н. Коковцов, — сказал мне Философов, — он мне между прочим высказал свою радость, что ему наконец удалось оставить эту «помойку» — Министерство финансов. Вот я и поинтересовался узнать, как отразилось на судьбе самого Коковцова состояние на службе в этом ведомстве. Оказалось, что за шесть лет состояния в должности товарища министра финансов он получил звание сенатора, чин тайного советника, орден Александра Невского (или Белого орла, точно не помню)" и ежегодную аренду в две тысячи рублей. «Помойка» использована вполне, — добавил Философов, — можно теперь ее и покинуть».

Этот злой отзыв не был лишен основания. Коковцов неизменно верой и правдой служил тем учреждениям и лицам, тем интересам, которыми ведал, но самого себя он тоже не забывал, причем, повторяю, почитал все, чего он настойчиво и спокойно добивался, как абсолютно ему должное. Прибавлю, что порученные ему государственные интересы, как он их понимал, он защищал упорно и стойко, почти не считаясь с значением тех лиц, которые, как ему казалось, отстаивали решения, с ним несогласные. С особою яркостью это выявилось в декабре 1913 г., когда он с упорством возражал против всех мер, предлагавшихся в то время Государственным советом для уменьшения народного пьянства, мер, сопряженных с уменьшением государственных доходов от продажи питий. Против себя же имел Витте и некоторых из своих коллег, как то Кривошеина, пользовавшегося в то время особым доверием государя. Известно ему было, разумеется, и то, что сам Николай II загорелся в то время мыслью наса-

дить народную трезвость. Обстоятельство это не помешало, однако, Коковцову противопоставлять упорное «поп possumus»66 на все направленные к этому действительные меры, что и закончилось его увольнением от должности министра финансов. Известен мне и другой случай, где Коковцов решительно отказался исполнить желание государыни о продаже или безвозмездной уступке какого-то клочка принадлежавшей государству земли (из имений, приписанных Гробу Господню) какому-то протеже императрицы67. Принципиально Коковцов, разумеется, был прав, но проявленная им стойкость говорит столько же в пользу его государственной честности, сколько обнаруживает узость его государственных взглядов, ибо, спрашивается, кому был бы от того убыток, что какие-нибудь две или три сажени или двадцать десятин перешли в частное владение.

Говоря о Коковцове, нельзя не упомянуть про то необыкновенное счастье, которое ему сопутствовало в течение всей его жизни. Не говоря про то счастье, которое его — в общем отнюдь не выдающегося человека — возвело на долгие годы на пост министра финансов, а затем и председателя Совета министров Российской державы и даровало ему всевозможный почет, вплоть до графского достоинства, нато отметить, что в пережитые Россией бурные эпохи за время его служебной карьеры он каким-то счастливым случаем не был у власти, а потому и не являлся мишенью нападок общественности. В 1905 г. он занимал пост государственного секретаря и потому к государственной политике если и был причастен, то лишь в ее тайниках, даже общественности невидимых, а в 1917 г. — состоял лишь рядовым членом Государственного совета, вследствие чего счастливо избег преследований со стороны Временного правительства. Судьба улыбнулась ему и в дальнейшем. Покинув вовремя Советскую Россию, он сумел устроиться в Париже во главе одного из русских банков с солидным содержанием, давшим ему возможность почти ни в чем не изменять свой прежний образ жизни. Случай — среди русской эмиграции — весьма редкий.

Выбор Коковцова надо, однако, признать в то время вполне соответственным. Коковцов был человек крайне осторожный, правда рутинный, но прекрасно знакомый со всею бюджетной частью государства. Русские Финансы после Японской войны и при потрясавшей страну почти всеобщей смуте были в очень критическом положении. Золотая валюта хотя и выдержала двойное испытание — войны и смуты, но все же подверглась большой опасности. При этих условиях всемерная экономия в расходовании государственных средств была едва ли не единственным и, во всяком Случае, наиболее действительным средством для укрепления положения Русского государственного казначейства. Всякие политические эксперименты как известно, всегда отражающиеся на бирже падением курса и цен-

ности процентных бумаг, были также несовместимы с природой В.Н. Коковцова, и посему, останавливаясь на нем, Горемыкин мог быть вполне уверен, что найдет в нем надежного соратника в политике «Laissez faire, laissez passez», которой сам был убежденным сторонником.

Иной человек был министр юстиции И.Г. Щегловитов. Беспринципный карьерист, Щегловитов — былой сотрудник либерального журнала «Право» — в это время был склонен использовать свою былую либеральную репутацию. Вовсе не уверенный в победе правительства над общественностью, победе, которую он лично, безусловно, желал и которой посколь-ко мог в пределах своего ведомства содействовал, он отнюдь не желал сжигать своих кораблей и посему склонен был на всевозможные компромиссы.

Останавливаться на личности других министров, как то Кауфмане, Шауфусе, нет оснований. Личности бесцветные — их участие в Совете министров ничем не проявлялось, и влияния на решения Совета они не оказывали. Исключение составляли Ширинский и Стишинский, представлявшие правый фланг кабинета. Заняв, на мой взгляд, правильную по существу позицию, а именно что всякие дальнейшие уступки революционному натиску могут привести лишь к крушению государственной власти, они отличались, однако, умственною близорукостью и ограниченностью. Ширинский — фанатик идеи абсолютной монархии, в голову которого могло вообще сразу уместиться лишь ничтожное количество мыслей, признавал, что вся беда происходит от слабости власти, существующий же полицейско-административный строй почитал едва ли не за совершенный. В экономических вопросах они не разбирались вовсе, и огромное значение хозяйственной свободы от них ускользало совершенно. «Тащить и не пущать» — вот, в сущности, к чему сводилось их политическое credo.

После кипучей деятельности Витте, выразившейся внешним образом, между прочим, тем, что его приемная во все часы дня и до позднего вечера была полна самыми разнообразными лицами, с которыми он поочередно продолжительно беседовал, совершенно не жалея себя, странно было видеть Горемыкина, продолжавшего по видимости свой прежний образ жизни. От всех текущих вопросов управления Горемыкин с места отгородился и сосредоточивал все свое внимание на каких-нибудь двух-трех вопросах общегосударственного значения. Так, первой его заботой был просмотр выработанного и уже принятого Советом министров нового издания Основных законов империи. Законы эти он тщательно просмотрел и, не прибегая, насколько я знаю, ни к чьей помощи, собственноручно ввел в них некоторые изменения и дополнения, причем руководился он преимущественно стремлением предоставить верховной власти и при новом порядке возможность, в случае надобности, полноправно править государством даже

при могущем возникнуть конфликте с народным представительством. При этом дело не обошлось и без некоторой заминки. Так, уже после утверждения государем нового свода Основных законов, когда они уже были сданы в печать для опубликования во всеобщее сведение, из Царского Села было дано знать, что государь желает установить, что кроме сметы Министерства императорского двора, фиксированной раз навсегда в одиннадцать миллионов рублей и не подлежащей обсуждению Государственной думы, фиксируется точно так же в определенном размере и смета учреждений имени императрицы Марии, которая также изъемлется из обсуждения законодательных учреждений. В этом случае Горемыкин выказал, однако, неожиданную твердость, заявив, что никаких дальнейших изменений в Основных законах, коль скоро они переданы для опубликования в Сенат, произвести нельзя.

Смена кабинета перед самым открытием действий представительных учреждений уже сама по себе, в особенности принимая во внимание, что у нашего правительства никогда не было определенной политической программы, ставила новый кабинет в затруднительное положение, в том смысле, что оно не имело возможности выступить перед Государственной думой со сколько-нибудь разработанными законодательными предположениями в области тех разнообразных реформ, которых требовала передовая общественность. Все работы, намеченные в этом отношении комиссией Никольского, были тотчас оставлены. Правда, от председателя Совета министров было дано знать, что желательно, чтобы она представила в новые законодательные учреждения те ее предположения, которые уже были приняты Советом министров. Но сколько-нибудь значительного числа подобных законопроектов в министерстве не нашлось, причем имевшиеся налицо касались предметов, лишенных всякого политического значения и вообще третьестепенных. Вследствие этого в ближайшие дни по своем открытии Государственная дума никаких законопроектов для обсуждения не имела, за исключением двух законодательных предположений, внесенных Министерством народного просвещения, касавшихся одно — устройства прачечной при каком-то, кажется, Дерптском университете, а другое — зимнего сада при каком-то другом учебном заведении68.

Обстоятельство это дало возможность Государственной думе с полным основанием пренебречь рассмотрением представленных правительством законопроектов и заняться составлением адреса на Высочайшее имя и по этому поводу высказать с высоты думской трибуны самое резкое осуждение правительству и его образу действий. Поступила бы она так же и при наличности законопроектов, но правительство могло бы тогда держаться иначе.

Вообще, Горемыкин избрал самый худший способ обращения с Государственной думой, а именно — полное пренебрежение к самому ее суще-

ствованию. Подобное игнорирование учреждения, призванного к деятельности по воле государя и состоящего из лиц, как ни на есть, представляющих население страны, лишь подчеркивало то обстоятельство, что верховная власть не октроировала конституцию, а лишь нехотя подчинилась настойчивому требованию общественности. Обстоятельство это, с одной стороны, лишало общественность всякой уверенности в том, что сегодня признанные за нею права не будут завтра отняты, а с другой, порождало мысль, что при дальнейшем натиске возможно будет добиться и больших прав и одновременно их закрепления за собою.

Если удалось раз насиловать волю, то можно сделать это и дважды.

К этому присоединился еще вопрос этикета. Кому из председателей — Совета министров или Государственной думы — надлежит первому посетить другого. Муромцев, чванный и опирающийся на пример Запада, и в частности Франции, где в порядке иерархии председатель Совета является лишь четвертым лицом в государстве, которому предшествует не только президент республики, но и председатели Сената и палаты депутатов, считал, что ему невместно ехать на поклон к Горемыкину, а последний признавал совершенно недопустимым, чтобы глава правительства, всецело зависящий только от верховной власти, признал бы выборного главу народного представительства выше себя — избранника монарха.

Это ничтожное само по себе обстоятельство тоже с места помешало установлению нормальных отношений между правительством и нижней палатой. Обе стороны с самого начала заняли определенно враждебное отношение друг к другу, причем ни одна из них не признавала даже желательным примирение между ними.

Кадеты, господствовавшие в первой Думе, даже не давали себе труда скрывать, что они вовсе не желают использовать Государственную думу на благо государству, а смотрят на нее лишь как на орудие свержения правительства.

Характерный эпизод в этом смысле по поводу открытия работ Государственной думы произошел в Московской городской думе. Управа внесла предложение о посылке Государственной думе приветствия. Против этого предложения гласные кадеты (их было всего 26 из 150 городских гласных) решительно восстали, причем их лидер, профессор А.А. Мануйлов, не постеснялся даже в частной беседе объяснить городскому голове Н.И. Гучкову: «Вы ей желаете плодотворной работы. Нам нужно свалить правительство».

Подобное настроение наиболее рьяно осаждавших власть общественных элементов было, разумеется, известно Николаю II, и поэтому неудивительны слова, сказанные государем 6 декабря 1905 г. перед тем, как он

подписал положение о выборах в Государственную думу. Представляя это положение к подписи царя, Витте (в присутствии захваченного им с собою автора проекта СЕ. Крыжановского, на случай, если государь предложит какие-либо технические вопросы, на которые сам Витте не мог бы ответить), между прочим, сказал: «Для вас, Ваше Величество, Государственная дума будет помощником в вашем трудном деле».

— Ах, оставьте, Сергей Юльевич, — ответил государь, — я отлично знаю, что я подписываю образование учреждения, которое будет врагом мне. Но я думаю о будущем, думаю о своем сыне. Мне необходимо учредить новое сосредоточение власти в государстве, которое могло бы укрепить общее положение в стране.

Ни для кого, впрочем, не было тайной, что революционные элементы подполья были против Государственной думы, опасаясь, что вошедшие в нее буржуазные элементы сообразят, наконец, что их главный враг не правительство, а именно они, воинствующие социалисты, мечтающее лишь о том, чтобы разрушить весь социальный строй, и посему сговорятся с правительством и в конечном результате присоединятся к нему в его борьбе с определенно революционным движением. Но, увы, ни правительство, ни передовая общественность совершенно не понимали, что от их взаимной вражды выгадывает лишь тот tertius gaudens69, который одиннадцать лет спустя захватил власть для того, чтобы окончательно ниспровергнуть политический строй и разрушить социальное строение, первым последствием чего явилась гибель этой самой передовой общественности.

Враждебность к самому престолу большинства членов Государственной думы ярко обнаружилась в самый день ее открытия. На царский прием, имевший место в Тронном зале Зимнего дворца, члены Думы явились в нарочито неряшливом виде.

Надо, однако, признать, что некоторая бестактность была обнаружена обеими сторонами. Двор решил, что этому приему надо придать особенную торжественность и блеск. Из Москвы были выписаны государственные регалии и высшие сановники, поставленные по обеим сторонам трона, были назначены для их несения. На самый трон была накинута императорская горностаевая мантия, причем говорили, что государыня сама расположила эту мантию на троне, дабы она спадала художественными складками. За сим самую залу разделили на две части, отгороженные от оставленного между ними прохода, по которому должен был пройти царский кортеж, бархатными шнурами. Одну из этих частей предназначили Для членов Думы, а другую для членов Государственного совета, сенаторов и иных высших военных и гражданских чинов. Контраст получился поразительный. С одной стороны двор, правительство в расшитых и укра-

шенных многочисленными орденами мундирах, а с другой — серая, почти сермяжная толпа, представлявшая народную Россию. Исходя из наивной мысли, что народных представителей, среди коих было множество крестьян, надо поразить великолепием двора, члены царствующего дома женского пола надели на себя едва ли не все имеющиеся у них драгоценности. Они буквально были покрыты жемчугами и бриллиантами. Но результат получился обратный. Восточный прием внушения уважения к носителям верховной власти был при данных условиях совершенно нецелесообразным. Получилось как бы противоположение народной нищеты и безграничной царской роскоши, причем демагоги не преминули объяснить первое вторым.

Народные представители отнюдь не принадлежали к тем первобытным натурам, которым могла бы импонировать внешняя обстановка. Не помогло и царское приветствие, составленное умно и сказанное царем отчетливо, не без царственного величия, причем государь особенно подчеркнул, что он приветствует лучших представителей населения страны.

Предоставленная самой себе, Государственная дума, лидеры которой заранее установили весь церемониал начала задуманной ими осады власти, безвозбранно, при полном молчании правительства, тотчас превратила свою трибуну в кафедру революции. Началось с того, что один из самых злобных врагов и правительства, и существующего государственного строя И.И. Петрункевич в патетической речи предъявил требование о немедленной и всеобщей амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших по политическим мотивам уголовные преступления. Правительство молчало, и Дума, кажется единогласно, приняла предложение Петрункевича.

Приступили вслед за тем к составлению адреса на высочайшее имя, в котором изложили все пункты кадетской программы, требуя почти в императивной форме их немедленного осуществления. Тут были, разумеется, и амнистия, и предоставление права всеобщего голосования при выборах в Государственную думу, и отчуждение казенных, удельных, церковных и частновладельческих земель в пользу крестьянства.

Как ни уклонялся Горемыкин от всякого соглашения с Государственной думой, сколь он ни хотел игнорировать самое ее существование, но все же пришлось правительству на это откликнуться. Пришли, однако, к этому не сразу и не без предварительных продолжительных препирательств между членами кабинета.

Заседания Совета министров происходили в помещении, занимаемом Горемыкиным, а именно в доме Министерства внутренних дел, что у Цепного моста. В обширном кабинете, столь мне знакомом еще со вре-

мен Плеве, ежевечерне собирались господа министры, но ни к чему положительному долгое время не приходили.

Заседания отличались поначалу необычайной беспорядочностью. Начать с того, что члены Совета не заседали при этом за столом, а были разбросаны по всей комнате, что придавало собранию характер салонной беседы. Собирались при этом не особенно аккуратно, причем министр иностранных дел почти ежедневно опаздывал, так как беспрестанно обедал в том или ином иностранном посольстве, откуда появлялся во фраке une fleure a la boutonniere70. Неизвестно, почему он, кроме того, предпочитал сидеть верхом на стуле лицом к его спинке, что также едва ли соответствовало характеру собрания, а в особенности серьезности положения. С лицом, похожим на мопса, и с неизменным моноклем в глазу, он выдавал себя за знатока парламентарных нравов и обычаев и стремился играть роль эксперта. Влиянием он, однако, не пользовался. Пространно и как будто деловито высказывался Коковцов, но, по-видимому, еще сам не решил, какую позицию должно занять правительство по отношению к Государственной думе, а посему трудно было понять, к чему он, собственно, клонит. Столыпин упорно молчал. В общем же речи и высказанные суждения отличались неопределенностью и расплывчатостью. Сколько-нибудь разработанной, продуманной и принятой членами Совета программы не было, а потому по всякому вопросу прения захватывали самые разнообразные предметы. В общем, впечатление было жалкое, тем более что различие между политическими взглядами отдельных членов кабинета сказалось тотчас и, конечно, не содействовало дружной работе, хотя надо сказать, что взгляды крайне правого крыла (Стишинского и Ширинско-го) одни отличались определенностью, но сводились они к одному: Государственная дума — учреждение революционное, которое надо немедленно разогнать, а всего лучше просто упразднить.

Сам Горемыкин с внешней стороны не занимал господствующего положения и никакой властности не проявлял. Председательствовал он вяло, но одновременно с таким видом, что, дескать, болтайте, а я поступлю по-своему.

Первый вопрос, по которому Совет вынужден был прийти к определенному решению, касался выработанного Государственной думой адреса монарху. Надо ли на него реагировать, и если надо, то как. Говорили об ответном послании от имени верховной власти, что, основываясь на западной практике, отстаивал Извольский, однако скоро сообразили, что это приведет к непосредственному конфликту между монархом и народным представительством, вследствие чего Горемыкин склонен был не обращать вовсе внимания на думский адрес, продолжая, таким образом, принятую

им политику ее полного игнорирования. Но против этого решительно восстали некоторые министры (Столыпин и тут не высказался), указывая между прочим на то, что правительство в таком случае в глазах общественности окажется положительно в нетях. Решили наконец, что правительство должно стать между троном и народным представительством и ответить от своего имени на требования, предъявленные Государственной думой. После весьма суммарного обсуждения думского адреса и выяснения, какие именно заключающиеся в нем предположения могут быть, хотя бы частично, осуществлены, поручили министру юстиции Щегловитову и мне — каждому отдельно — составить проект правительственного ответа на всеподданнейший адрес. Остановились, между прочим, на мне, вероятно, потому, что я с жаром настаивал на необходимости для правительства прервать игру в молчанку и определенно высказать свой взгляд.

На следующий же день Совет приступил к обсуждению составленных нами проектов. Первым прочел свой проект Щегловитов. Он был написан не столько в мягких, сколько в униженных тонах заискивания перед Государственной думой и отличался достаточной неопределенностью.

Не приступая к его обсуждению, предложили мне прочесть мой проект, отличавшийся едва ли не противоположными свойствами: он был написан языком власть имущих и заключал весьма определенное изложение взглядов правительства на затронутые в думском адресе вопросы. Тут выяснился Горемыкин, трудно на что-либо решающийся, но, раз решившись, идущий твердыми шагами к намеченной цели. Он определенно высказался за мой проект, который ввиду этого вслед за тем подвергся подробному обсуждению. В результате было предположено ввести в него некоторые, в общем незначительные, смягчающие его изменения, и затем мне было поручено, сделав соответствующие исправления, разослать на следующий день в гектографированном виде исправленную редакцию всем членам Совета, с тем чтобы они в тот же день мне их вернули со своими замечаниями, буде таковые у них встретятся. Мне же предоставлено было согласовать эти замечания и, установив таким образом окончательный текст, сдать его в печать, дабы одновременно с прочтением правительственного сообщения председателем Совета, что было назначено на другой день, текст этого сообщения мог быть разослан всем членам Думы.

Заседание Совета министров, затянувшееся, как всегда, за полночь, вынудило меня, вернувшись домой, тотчас приняться за порученную работу. Вызванный мною ранним утром ремингтонист с гектографом71 перестукал и размножил исправленную редакцию правительственного ответа, а часам к пяти дня я уже получил разосланные экземпляры обратно. Не имея их ныне в своем распоряжении (я, разумеется, их сохранил), я,

конечно, не могу сказать, к чему сводились полученные мною замечания; помню лишь, что замечания эти исходили преимущественно от В.Н. Коковцова и от А.С. Стишинского, которые с присущей им добросовестностью вчитались в проект и отметили свои возражения. К счастью, возражения эти друг другу не противоречили, а потому легко было их принять, и на другой же день Горемыкин имел возможность прочесть правительственный ответ с кафедры Государственной думы.

Голос Горемыкина был слабый, и хотя в зале господствовала полная тишина, его расслышать было трудно, а потому принятая предосторожность об одновременной раздаче членам Государственной думы печатных экземпляров речи Горемыкина оказалась весьма кстати. На одном лишь месте своей речи Горемыкин усилил свой голос, подняв даже при этом в виде угрозы свой указательный палец, а именно где говорилось о недопустимости принудительного отчуждения частновладельческих земель в целях дополнительного наделения крестьян землей.

Само собою разумеется, что лидеры Государственной думы, разозленные не столько тем, что правительство не разделяет их программы, что они, разумеется, предвидели заранее, сколько решительностью его тона и усмотрев в этом, не без основания, что оно собирается оказать действенное сопротивление их притязаниям, сочли нужным усилить тон своих речей на основании правила «ай да Моська, знать, она сильна, коль лает на слона»72. Тон правительственного сообщения был тем более непредвиден для лидеров Государственной думы, что до тех пор те весьма краткие выступления, которые были сделаны отдельными членами правительства, отличались необыкновенной приниженностью, причем в особенности счел нужным расстилаться перед Думой Щегловитов, тот самый Щегловитов, который в третьей Думе, а затем в качестве председателя Государственного совета, почуяв, что правительство одолело, принял совершенно иной, недопустимый по резкой наглости тон в своих обращениях к законодательным палатам и к составляющим их отдельным членам. Подобно всем лишенным внутреннего благородства трусам и перевертам, он был тем нахальнее, чем почитал себя неуязвимее, и тем приниженнее, чем менее был уверен в прочности своего положения.

Между тем мне казалось, что польза дела требует как раз обратного способа действия.

До какой степени в то неопределенное в смысле его исхода время Щегловитов был склонен на всевозможные уступки явно революционной общественности, свидетельствуют те законопроекты, которые он предполагал внести в Государственную думу. Один из них касался ответственности Должностных лиц, а другой — совершенной отмены смертной казни, даже военными судами.

Первый из этих законопроектов был по существу, несомненно, правильный. Порядок, по коему должностные лица за преступления по должности не могли быть привлекаемы к ответственности без согласия на то определенных ведомственных коллегиальных учреждений, иначе говоря их начальства, не выдерживал критики, и Щегловитов был прав, когда во время обсуждения этого законопроекта, встретившего, разумеется, возражения со стороны некоторых членов Совета, наклонясь ко мне, сидевшему с ним рядом, шепнул: «Ну, если и эта реформа недопустима, то надо прямо установить порядки времен Чингисхана».

Столыпин, высказавшийся при голосовании за предположения Щегловитова, уклонился в этом случае от участия в прениях. В конечном результате был ли принят Советом законопроект Щегловитова, я не помню. Если мне память не изменяет, Щегловитову было предложено до его представления в законодательные учреждения внести в него некоторые изменения. Во всяком случае, порядок привлечения к ответственности должностных лиц за преступления по должности остался неизменным до самого конца старого строя.

Предположение Щегловитова об отмене смертной казни не встретило, насколько помнится, в среде Совета ни одного защитника73. Восстал против этого и Столыпин, ограничившийся, однако, простым, ничем не мотивированным заявлением, что он находит эту меру несвоевременной, и предоставивший подробно развивать причины такого его отношения переведенному им из Саратова на должность своего товарища прокурору Судебной палаты А.А. Макарову, которого я едва ли не впервые при этом и увидел.

Макаров был типичный судебный деятель из прокуратуры, у которого форма и буква брали неизменно верх над сущностью дела. Свое судебное дело он, однако, знал в совершенстве и, хотя его мотивы были преимущественно формального свойства, тем не менее он разбил предположения Щегловитова вдребезги. Возражали и некоторые другие члены Совета, выставляя преимущественно то веское соображение, что отмена смертной казни как раз в то время, когда революционеры возвели убийство должностных лиц и вообще правительственных агентов в широко применяемую систему, более чем странно. При голосовании сторонников предположения Щегловитова, насколько помнится, не оказалось.

Пытался и я убедить Совет министров в необходимости представления в Государственную думу отвергнутого по формальным причинам Государственным советом во времена министерства Витте проекта, направленного к освобождению крестьянства от обязательного пребывания при общинном порядке землевладения.

Без всякого труда убедил я Столыпина внести в Совет министров отвергнутый Государственным советом законопроект по этому предмету, но против него решительно восстал Горемыкин, а Столыпин не произнес в его защиту ни единого слова, и предположение это господами министрами было преблагополучно провалено. Впрочем, Горемыкин был в данном случае, пожалуй, и прав, не по существу, разумеется, а в том отношении, что он шел вразрез с желанием кадетских лидеров, а посему надежд на его принятие Государственной думой не было никаких.

Если Совет министров топтался на месте и, в сущности, ни единого серьезного законодательного предположения не одобрил, Государственная дума, продолжавшая принятую ею политику, продолжала также вести деятельную атаку на правительство, причем сосредоточила свое внимание в первую очередь на аграрном вопросе. За подписью 33 членов Государственной думы были внесены главные основания предположенной ими земельной реформы. Правда, предположения эти отличались чрезвычайной краткостью и носили скорее декларативный характер. Расчет был простой — усилить народные волнения, в сущности ничем не рискуя, так как были уверены, что на это не согласится ни правительство, ни Государственный совет.

В самой Государственной думе нашлись, однако, отдельные лица, которые не хотели идти столь явно плутовским путем к власти. Против предположения 33 членов выступили с возражениями такие передовые общественные деятели, как Н.Н. Львов и кн. Волконский. Высказался, наконец, по этому поводу и Совет министров. На дневном заседании, на котором, не помню почему, я не присутствовал, решено было выступить с возражениями по существу. Остановились для выражения этих возражений с думской кафедры на А.С. Стишинском и на мне, причем, однако, в чем должны были состоять эти возражения, не решили. Стишинский прямо из заседания Совета приехал ко мне в министерство и передал мне решение министерской коллегии.

На мой вопрос, что же именно должно быть положено в основу возражений, а в особенности, какая же положительная программа правительства в области земельного вопроса, так как и по существу, и по техническим соображениям мне представляется невозможным ограничиться одним отрицанием и критикой предположений Государственной думы, мне Стишинский ответил, что об этом речи в Совете министров не было. «Извольте возражать завтра утром, а что вы скажете, дело ваше».

Такое положение, разумеется, развязывало мне руки. Тем не менее я не мог игнорировать, что лишь за несколько дней перед тем Совет министров, правда, почти без обсуждения, а на основании лишь краткого заяв-

ления председателя Совета Горемыкина, отклонил предположение министра внутренних дел о внесении законопроекта, предоставляющего каждому общиннику право свободного выхода из общины. После недолгого размышления и принимая во внимание, что упомянутый проект был внесен в Совет министров за подписью Столыпина и что, следовательно, его согласие на эту меру официально закреплено, я решил, что закончу свою речь в Государственной думе указанием на то, что единственным способом подъема крестьянского благосостояния является не упразднение частного землевладения, а, наоборот, вящее его закрепление посредством упразднения общинного землевладения.

Проработав почти всю ночь над составлением моей речи, я к 11 часам утра уже был в Таврическом дворце. Весть о выступлении членов правительства с возражениями по существу уже облетела членов Государственной думы, и собрались они почти в полном составе. В министерском кабинете (особый министерский павильон в то время не существовал — он был выстроен значительно позднее) я застал приехавшего еще ранее меня Столыпина, который немедленно, с заметным волнением, проступавшим через обычно присущее ему спокойствие и хладнокровие, обратился ко мне со словами: «Я вас прошу сегодня в Государственной думе не выступать». Слова эти меня так и огорошили. Досадно было, во-первых, на кой черт я целую ночь сидел за составлением речи, а во-вторых, я и по существу не без удовольствия предвкушал возможность публично помериться с теми дилетантами, которые выступали по этому вопросу в нижней палате. Действительно, земельный вопрос чрезвычайно сложен, и [я] заранее был уверен, что никаких дельных возражений на собранный мною фактический материал, доказывающий как дважды два четыре, что передача всех плодородных земель Европейской России крестьянству увеличить его благосостояние не может, так как увеличить площадь уже принадлежащих им земель сколько-нибудь значительно не в состоянии: для преобладающего большинства крестьянства увеличение это выразится в дробных частях одной десятины земли на душу населения.

— Почему? — естественно спросил я Столыпина.

— В качестве министра внутренних дел вопрос земельный и связанные с его окончательным разрешением те или иные предположения должны исходить от меня. Я не могу допустить, чтобы в этом коренном, важнейшем вопросе впервые выступил на кафедре Государственной думы кто-либо иной, а не я.

— Это замечание вы, Петр Аркадьевич, должны обратить не ко мне, а к Совету министров, который мне поручил выступить сегодня, а потому без отмены этого решения Советом министров или хотя бы его председателем я исполнить вашего желания не могу.

— Но, однако, вы же не можете выступить против моего желания.

— Я уже высказал вам мою точку зрения и изменить ее не могу. Вот телефон (во время этого разговора мы оба нервно ходили по комнате, проходя мимо телефона, которым был снабжен министерский кабинет). Позвоните И.Л. Горемыкину, и если он после разговора с вами скажет мне, что мне выступать не надо, то я, разумеется, не выступлю.

Этот способ разрешения вопроса Столыпин почему-то признал для себя неудобным74, и мы продолжали еще в течение довольно продолжительного времени шагать по комнате, причем Столыпин продолжал мне развивать причины, по которым он признает мое выступление неудобным, а я упорно твердил одно и то же: «Вот телефон, звоните к Горемыкину».

Убедившись наконец, что меня ему не убедить, он наконец сказал: «Во всяком случае, прошу вас касаться лишь фактической стороны и ни в какие общие рассуждения не входить», на что я, разумеется, никакого внимания не обратил. Моя речь, продолжавшаяся более часа, уже была составлена, и изменить ее я не мог, да и не хотел, но другое желание, им высказанное, а именно чтобы я сказал, что я говорю не от имени Министерства внутренних дел, а от себя лично, я вынужден был принять к исполнению, что в конечном результате тоже имело некоторые последствия.

Часов около двенадцати наконец открылось заседание Государственной думы. Председательствовал товарищ председателя Государственной думы кн. Петр Дмитриевич Долгоруков в качестве специалиста по крестьянскому вопросу, хотя познания его были довольно элементарные, а смотрел он на весь этот вопрос исключительно с интеллигентской точки зрения и экономические последствия предполагаемого отчуждения частновладельческих земель совершенно игнорировал. В противоположность, однако, преобладающему большинству кадетской партии он искренно был убежден в государственной полезности этой меры и поддерживал ее вопреки своим личным интересам, которые она, несомненно, нарушала. Началось, однако, заседание с какого-то другого значащегося в повестке предмета, и собственно к земельному вопросу приступили лишь в 4 часа дня. Лицам, которым приходилось выступать (да еще впервые) перед многолюдным собранием, конечно, будет понятно, если я скажу, что продолжительное ожидание выступления было не только томительно, но и усиливало то волнение, которое я не мог не испытывать, выступая перед всероссийским народным представительством, сколь бы я к составляющим его отдельным личностям ни относился отрицательно. Мое положение было тем более трудное, что, в сущности, это было первое выступление правительства с кафедры Государственной думы, и, таким образом, оно как "Ы превращалось в экзамен правительства перед общественностью.

Первым выступил Стишинский, причем говорил он около час!. Речь его, как всегда плавная и спокойная, была по существу не чем иным, как юридическим докладом, изобиловавшим многими справками — как это не преминула отметить пресса — в доказательство того, что ни существующие узаконения, ни решения Правительствующего сената не дозволяют производства дополнительного наделения крестьян землей.

После этого наступил и мой черед. Согласно желанию Столыпина, я начал свою речь со слов: «Позвольте мне выйти из рамок того ведомства, в котором я имею честь состоять, и в мере моего разумения и сил рассмотреть обсуждаемый вопрос в качестве лица, специально его изучившего». Закончил же я свою речь словами: «Не упразднением частного землевладения, не нарушением прав собственности на землю, а предоставлением крестьянам состоящих в их пользовании земель в полную собственность заслужит Государственная дума — собрание государственно мыслящих людей — великое спасибо русского народа».

Сказана была моя речь громко, решительно и авторитетно — словом, говорил я языком власти, но Государственная дума слушала ее со вниманием, о чем можно было судить по господствующей в зале полной тишине, и я могу по совести сказать, что она произвела большое, скажу не обинуясь, огромное впечатление, причем столь же большую роль сыграла в этом отношении самая манера произнесения речи, как и заключающиеся в ней фактические по земельному вопросу данные. Лидеры Государственной думы, и прежде всего лидеры кадетской партии, сразу поняли, что свергнуть правительство будет не так легко, как они это предполагали, что оно еще сумеет постоять за себя. Мнится мне, что они постигли тут же всю тщетность их усилий сначала развенчать, а затем и свергнуть власть и захватить ее в свои руки. Отсюда у них возгорелась уже прямая ненависть к личному составу правительственной коллегии, и они решили усилить свою атаку на него.

Впрочем, первым последствием моей речи, или, вернее, ее вступительной части, было, что следом за мною выступил на кафедру один из так называемых трудовиков (этим термином окрестили себя социалисты, пришедшие в Государственную думу) и обратился к председателю с просьбой не давать голоса «посторонним лицам». Долгоруков, очевидно, не понял, чем вызвано это заявление, ибо с изумлением в голосе ответил, что он посторонним лицам голоса не предоставлял. Засим вышел мне возражать кто-то из кадетской партии, если память мне не изменяет, Герценштейн, и хотя возражения его и были в высшей степени слабы, но так как основаны они были на умышленном извращении сказанного мною, то я тотчас же записался отвечать.