Исторический сайт + Исторический форум

Глава 2 Министерство Коковцова и Четвертая Государственная дума

По мере того как страна после испытанной ею встряски в 1905—1906 гг. успокоивалась, по мере того как в соответствии с этим исчезали и те опасения, которые породило революционное движение пережитых лет, власти все больше и все быстрее возвращались к прежним старым способам управления. Отразилось это прежде всего на порядке назначения главных начальников отдельных ведомств. Дело в том, что Николай II был мало склонен к установленному после 17 октября 1905 г. принципу вручения полноты исполнительной власти одному лицу — председателю Совета министров, от которого зависело бы привлечение тех или иных лиц в состав образуемого им кабинета, причем выбор военного и морского министра, не считая министра двора (что было вполне естественно), с места сохра-

нил за собою. Все же первый объединенный кабинет состоял из лиц, избранных его председателем Витте. При образовании второго кабинета, состав которого был установлен по соглашению государя с назначенным им председателем Совета Горемыкиным, личный выбор государем отдельных его членов сказался уже в большей степени. Третий председатель Совета министров Столыпин сумел за все время своего нахождения во главе правительства пополнить состав возглавляемого им правительства лицами по своему избранию, но достигал он этого все с большим трудом, и одна из главных причин, по которой Николай II решил с ним расстаться уже за несколько месяцев до его трагической кончины, заключалась именно в том, что, по мнению государя, Столыпин узурпировал власть монарха, проводя в министры своих избранников.

С кончиной Столыпина этот порядок подвергся коренному изменению. Произошло это, между прочим, вследствие того, что заменивший Столыпина В.Н. Коковцов стал во главе правительства в такой момент, когда по внешности изменение состава правительства ничем не обусловливалось. Таким образом, Коковцов с места стал во главе коллегии, в которой далеко не все в нее входящие были его политическими единомышленниками и тем более склонными подчиняться его руководящим указаниям.

Однако по самому началу, а именно в момент назначения председателем Совета, Коковцову удалось устранить назначение на открывшуюся со смертью Столыпина вакансию министра внутренних дел предложенного ему Николаем II нижегородского губернатора А.Н. Хвостова, а провести несколько времени спустя на эту должность А.А. Макарова. Создать, однако, действительно объединенный кабинет, следующий его руководящим указаниям, ему никогда не удалось, а все последующие изменения в составе его кабинета произошли если не вопреки его желаниям, то, во всяком случае, и не согласно с ними. Единственная мне известная попытка Коковцова ввести в состав возглавляемого им кабинета своего кандидата взамен лица, признававшегося им совершенно неподходящим, окончилась полной неудачей. Я имею в виду увольнение военного министра Сухомлинова и предполагаемое назначение на его место А.А. Поливанова. Произошло это осенью 1911 г. Государь был в эту пору в Ливадии, где Коковцов и доложил ему о желательности замены Сухомлинова другим лицом. Причины для этого у Коковцова были самые веские. Так, ему стало известно, что в ближайшем окружении Сухомлинова находились лица (Альт-шулер), работавшие в австрийской шпионской организации. Что именно доложил Коковцов государю, я, конечно, не знаю, но, судя по тому, что передавалось по этому поводу в Петербурге, государь первоначально согласился на предложение Коковцова. Прослышав про грозившую ему

опасность, следом за Коковцовым помчался в Ливадию Сухомлинов, и там ему удалось не только укрепить свое положение, но еще добиться и увольнения от занимаемой им должности помощника военного министра, кандидата на его должность Поливанова. При этом произошла даже довольно пикантная сцена. Возвращавшегося из Ливадии Сухомлинова встречали на вокзале его ближайшие сотрудники, в том числе и Поливанов. Подойдя к встречавшим его лицам, и в первую очередь, как к старшему, [к] Поливанову, Сухомлинов, не подавая ему руки, резко сказал: «По Высочайшему повелению вы больше не помощник военного министра».

Но Сухомлинов был не единственным членом кабинета Коковцова, находившимся с ним в определенной оппозиции. В том же положении был и А.В. Кривошеий, отношения с которым у Коковцова были натянутые еще во времена их совместного состояния в составе министерства Столыпина. Здесь разногласие было, разумеется, совершенно иного свойства; в основе его были настойчивые ежегодные требования Кривошеиным от Коковцова, как от министра финансов, отпуска все больших средств на нужды землеустройства и сельского хозяйства. Опираясь в этом вопросе не только на Столыпина, но и на государя и даже на Государственную думу, Кривошеий неизменно добивался ассигнования почти всех требуемых кредитов, но добивался он этого не без труда, откуда и происходило их взаимное нерасположение.

В своем месте я уже набросал краткую характеристику Кривошеина, каким он был в начале своей служебной карьеры. Достигнув предела своих желаний, а именно назначения главою обширного самостоятельного ведомства, Кривошеий, можно сказать, в корне преобразился. Куда девалась его скромность, упорное скрывание своих политических взглядов и готовность беспрекословно исполнять указания начальства. Правда, для достижения поставленных им себе целей он продолжал прибегать к изобретенному им ранее приему, а именно к составлению и поддержанию самых разнообразных личных связей, но использовал он эти связи не для достижения личных целей, а для всемерного развития порученного ему дела. Делу этому — крестьянскому землеустройству и подъему уровня сельского хозяйства — он искренно предался, и вел он его с жаром и увлечением. Ставил он при этом преследуемые им задачи прямо и определенно, а в порядке их осуществления обнаружил широкий размах выдающегося государственного деятеля.

Обнаружил при этом Кривошеий и свойства крупного администратора и организатора. Выразилось это прежде всего в умелом подборе дельных и талантливых сотрудников и предоставлении им надлежащей свободы действий. Совершенно правильно ограничил он при этом свою роль по от-

ношению к ним общими принципиальными указаниями. Умение отличать существенное от второстепенного, замысла от технического его исполнения было в высшей степени присуще Кривошеину. Не входя в мелкие подробности, предоставляя это всецело своим сотрудникам, он, однако, умел сохранить за собою и инициативу, и главные директивы. Строгий, требовательный, он умел придать своим подчиненным энергию в исполнении ими их работы, вдохнув в них увлечение преследуемыми ими задачами. Не останавливаясь перед резкими выражениями и даже крутыми мерами по отношению к лицам, не отвечающим предъявляемым им требованиям, он одновременно не скупился в похвалах и поощрении тех работников, которые умело и толково исполняли свои обязанности.

Совершенно отсутствовавшее у Плеве умение ладить с людьми и привлечь к себе их симпатии Кривошеину было в высшей степени присуще. Оставаясь у себя в ведомстве властным начальником, вне его он превращался в тонкого дипломата. Как я уже упомянул, самая трудная его задача состояла в получении необходимых весьма крупных сумм как для работ по землеустройству крестьян, так и для мероприятий, направленных к подъему техники русского сельского хозяйства. Между тем Коковцов, как известно, заботился прежде всего о сведении бездефицитных государственных бюджетов и о накоплении так называемой свободной наличности Государственного казначейства. Добыть от него при таких условиях те десятки миллионов рублей, которые при Кривошеине государство расходовало на две указанные выше цели, было нелегко и, во всяком случае, связано с постоянными трениями и пререканиями с главою правительства. Если бы Кривошеий заботился исключительно о собственных интересах и не был одушевлен стремлением принести действительную и большую пользу стране, он, конечно, не стал бы ежегодно домогаться все больших и больших ассигнований на развитие порученной его ведению отрасли народного труда. Упрекали Кривошеина, между прочим, в том, что он не упускал случая рекламировать свою деятельность, причем связано это было в некоторых случаях с значительной тратой казенных средств. Так, при нем было издано чрезвычайно роскошно иллюстрированное описание хода работ по землеустройству крестьян и еще более роскошное описание азиатской России и всех заключающихся в ней неисчислимых богатств20. Весьма интересно также иллюстрированное описание вырабатываемых в наших среднеазиатских владениях, преимущественно в Туркестане, восточных ковров. Однако все эти издания, если до известной степени [и] рекламировали деятельность самого Кривошеина, [то] рекламировали еще в большей сте: пени Россию, тот огромный сдвиг, который происходил во всем ее земельном строе, рекламировали те неисчислимые, но еще втуне лежащие есте-

ственные богатства азиатской России, которые еще ждали разработки и использования; популяризировал он и те художественные сокровища, которые раскрывало изучение произведений вошедших в состав империи среднеазиатских народностей.

Люди — рабы этикеток. В зависимости от того ярлыка, который наклеивается на то или другое действие, оно представляется им то достойным похвалы, то заслуживающим порицания. Так, достаточно назвать стремление Кривошеина представить деятельность управляемого им министерства в наиболее выгодном свете и широко осведомить о ней общественность рекламой, и оно приобретает характер личный и малопривлекательный. Назовите, однако, те же его действия широким осведомлением общества о проводимых государством крупных мероприятиях и готовностью подвергнуть их широкой критике, и они принимают характер правильной государственной политики, имеющей в виду облегчить дальнейшую работу в атмосфере всеобщего одобрения и моральной поддержки. Стремление приписать действиям, по существу правильным и полезным, личные низменные мотивы, увы, было неизменно присуще русской общественности, и одним из его последствий явилось огульное осуждение деятельности правительства. Так, если правительство работало втихомолку, говорили, что оно скрывает от общества все свои начинания и действия, опасаясь его критики, когда же оно широко осведомляло общественность о своей деятельности и о достигнутых им результатах, называли это саморекламированием. Что же хотели, чтобы правительство занималось самокритикой и представляло собственные действия в неблагоприятном свете?

По существу же важны не те мотивы, которые руководили Кривошеи-ным, а перед тем Витте, когда они стремились осведомить общество о проводимых ими реформах и получаемых от них результатах, а степень правильности такого их образа действий для достижения преследуемых ими государственных целей. Но в этом отношении сомнения быть не может: оба они избрали верный путь.

Кривошеий вполне понимал, что в условиях современности достигнуть серьезных результатов в любой области без обеспечения предпринимаемым мерам сочувствия широких общественных кругов нет возможности. В этих видах он стремился установить наилучшие отношения с членами Государственной думы по возможности всех партий, с тою же целью искал он популярности среди земских кругов, в том числе и среди так называемого третьего элемента. И результаты были налицо. Государственная дума неизменно поддерживала все его представления и требования денежных ассигнований, а в 1913 г. я был свидетелем, как земские агрономы, приглашенные к участию в собранном при Главном управлении землеустройства

агрономическом совещании, устами одного из них обратились к председателю совещания, товарищу Кривошеина гр. П.Н. Игнатьеву, с горячей речью, в которой выражали благодарность за предоставленную им возможность широко и свободно высказать все свои мнения и стремления. Кривошеий при этом был последователен: он не только внушал всем своим сотрудникам необходимость благожелательного отношения к общественным элементам и широкой терпимости к высказываемым ими мнениям и даже критике, но даже при выборе сотрудников искал людей, способных по присущим им свойствам привлекать общественные симпатии и смягчать неизбежно по временам возникающие трения. Кривошеий при этом, разумеется, не мог не сознавать, что некоторые делаемые им при этом уступки требованиям общественности по существу были в государственном отношении едва ли вполне правильны, например, широкое ассигнование земствам весьма значительных средств на разнообразные агрономические предприятия без уверенности, что средства эти будут повсеместно употреблены с пользою. Но он понимал при этом qu'il faut faire la part du feu21, что без некоторых, по существу неважных отступлений от безусловно правильного образа действий осуществить решительно ничего нельзя.

Да, достигнув власти, Кривошеий пользовался теми же методами, которые привели его к власти, но с той весьма существенной разницей, что пользовался он ими не только ради сохранения власти, но преимущественно в целях использования их для блага государства. Если бы его желания ограничились одним сохранением министерского портфеля, ему было бы гораздо проще и спокойнее не возбуждать новых вопросов, не проявлять широкой лихорадочной деятельности, вызывающей, как всякая деятельность, наряду с похвалой и одобрением ожесточенную критику и создающей многочисленных противников. Если на министерском посту Кривошеий обнаружил свойства государственного деятеля широкого размаха, смелых начинаний и тонкого политического инстинкта, то не впал он и в ошибку Витте, а именно в одностороннее поддержание лишь той отрасли народного производства, которой он сам ведал. Посодействовали этому, впрочем, и те личные связи, которые он по жениному родству имел в московских торгово-промышленных кругах22.

Существовала, однако, и другая причина, вследствие которой Кривошеий не замкнулся в круг вопросов, ему лично подведомственных. Действительно, по мере приобретения им влияния у государя и в определенных общественных кругах — землевладельческих и промышленных — он, несомненно, возымел желание стать во главе правительства, т.е. превратиться в председателя Совета министров. Верный своему принципу продвигаться путем создания соответственных связей, он уже в ту пору, ког-

да влияние государыни еще совершенно не ощущалось, приложил все усилия, чтобы приблизиться к ней, и достиг он этого в полной мере, невзирая на имевшееся для него в этом отношении большое препятствие, а именно полное незнакомство с иностранными языками. Между тем хотя государыня и говорила на русском языке, но вести [по-русски] беседу на разнообразные темы широкого масштаба ей было не совсем легко. Во всяком случае, ей было легче выразить свою мысль во всех ее изгибах и подробностях на каком-либо западноевропейском языке. Нашел Кривошеий и способ завязать с Александрой Феодоровной постоянные деловые отношения. С этой целью он измыслил образовать специальный комитет для поощрения и развития крестьянского кустарного производства, причем председательствование в этом комитете он предложил императрице. Однако этим отнюдь не ограничивались беседы, которые он вел с государыней. Наоборот, в них он касался самых разнообразных государственных вопросов и, несомненно, сумел пленить ее ум и сердце.

Понятно, что при таких условиях влияние Кривошеина начало проявляться в самых разнообразных направлениях, между прочим и в деле выбора министров.

Так, например, гр. П.Н. Игнатьев, сменивший в должности министра народного просвещения Кассо, состоявший до того времени товарищем Кривошеина по Главному управлению землеустройства и земледелия, был проведен на эту должность Кривошеиным.

Словом, весьма скоро после возглавления правительства Коковцовым наиболее влиятельным лицом в министерской коллегии оказался А. В. Кривошеий, а в дело смены министров и назначение новых Коковцов и не решался вторгаться. Да, на посту председателя Совета министров Коковцов оставался почти исключительно министром финансов. В этой области его влияние, несомненно, возросло, но из ее пределов почти не выходило.

Но, увы, влияние это было отрицательное, скажу прямо, мертвящее, и если бы не Государственная дума, с которой ему приходилось считаться, то хозяйственное развитие страны, посколько оно зависит от финансовой и экономической политики государства, совершенно бы затормозилось, как затормозилось бы и развитие наших вооруженных сухопутных и морских сил.

Из положения безусловного охранителя интересов Государственного казначейства Коковцов никогда не выходил. Систематично накапливал он золото в казенных сундуках, и, складывая его туда, казалось, что прямо слышишь, как он говорит собранным червонцам:

Ступайте, полно вам по свету рыскать, Служа страстям и нуждам человека. Усните здесь сном силы и покоя. Как боги спят в глубоких небесах..."

Действительно, насколько основные принципы Коковцова соответствовали положению русских финансов в момент возвращения его на должность министра финансов в 1906 г. в кабинете Горемыкина, настолько они противоречили народным интересам начиная приблизительно с 1908 г.

Насколько бережливое, скажем даже скупое, расходование государственных средств и сокращение всех видов кредита вполне уместно и правильно в период экономических депрессий и даже в переживаемый Государственным казначейством период денежных затруднений (что, впрочем, обыкновенно друг с другом совпадает), иначе говоря, когда производство ценностей перерастает требования рынка, настолько, наоборот, они в корне неправильны в период мощного роста всей совокупности производительных сил страны, а не какой-либо отдельной отрасли производства. Между тем Россия в семилетие с 1907 г. по 1914 г. была именно в периоде исключительного хозяйственного подъема, что, несомненно, происходило вследствие того, что под осуществившуюся к тому времени значительную производственную силу промышленности подводилась и быстро создалась могущественная потребительская база путем увеличения роста народного благосостояния. Происходил же этот рост вследствие быстрого перехода крестьян к иным формам землеустройства, связанным с иными способами использования производительных сил почвы.

В такой период скупое расходование государственных средств, выражавшееся реально в остановке осуществления многих общеполезных начинаний, как то: незначительное проведение новых железнодорожных линий, недостаточное снабжение железнодорожного хозяйства подвижным материалом (за что мы, между прочим, жестоко поплатились с самого начала возникновения войны), сооружение элеваторов, устройство приморских портов, отказ в средствах для интенсивного использования наших огромных, втуне лежащих государственных лесов и, наконец, недостаточное снабжение средствами денежного обращения, происходящего как от недостаточного выпуска в обращение денежных знаков, так, в особенности, от сокращения многих видов кредита, — было крупной, весьма крупной ошибкой.

У Коковцова ошибка эта, думается мне, обусловливалась его природным пессимизмом и, вероятно, отсюда происходящим отсутствием у него смелости и размаха. Пессимизм его приводил к тому, что никакому риску он не верил и всякое дело почитал за недостаточно обеспеченное и даже едва ли не обреченное на гибель.

Наши банковские деятели, перекинутые после революции в Западную Европу, с удивлением отмечали, что всякие, казалось бы самые верные, предприятия и комбинации в Западной Европе в ближайшие годы после войны давали в конечном счете не прибыль, а убыток, словом, не оправдывались. Говорили они при этом, что в России приходилось за последнее до войны десятилетие идти на комбинации, где доля успеха при предварительном учете не превышала и 10%, и все же все они или почти все давали барыши. Между тем, работая в Париже и Лондоне после войны, они же, те же люди, брались лишь за дела обеспеченные, сулившие 80 и 90% удачи, и тем не менее преобладающее большинство их проваливалось и ликвидировалось убытком.

Между тем люди были те же, а уменье их разобраться в деловых вопросах лишь расширилось. Дело, значит, не в них и не в степени их уменья разобраться в различных коммерческих и банковских конъюнктурах, а в чем-то другом. Это же другое — не что иное, как общая тенденция данного времени.

Россия после революции 1905 г. и до мировой войны была в периоде не только увеличения производства, но и в периоде роста среднего достатка у массы, т.е. увеличения силы потребления. Наоборот, на западе Европы после войны резко сказался упадок благосостояния масс, а тем самым и сокращение потребления.

Коковцов, очевидно, не учитывал всего этого и не сознавал, что судьба его поставила в такой момент во главе русских финансов, когда любой налог переносился населением с легкостью, когда поступления от него превышали самые оптимистические первоначальные предположения, когда самые широкие затраты государственных средств на производительные расходы давали блестящие результаты и сторицей окупали затраченные на них суммы.

В такой момент нахождение у казенного сундука лица, признававшего за главную задачу его вящее наполнение и, по-видимому, не постигавшего, что при богатом народном кошельке государственный сундук может обходиться без значительных запасных фондов, было определенным, на мой взгляд, несчастьем.

Накопление свободных средств Государственного казначейства, иначе говоря, извлечение из народного обращения лишних для текущих государственных расходов национальных средств, было в ту пору не что иное, как кастрирование народной энергии. О самой этой энергии, о ее напряженности можно судить по тому, что, невзирая на это искусственное уменьшение могущих быть в его распоряжении орудий производства, народное хозяйство проявляло такую жизненность и столь буйно оплодотворяло все,

к чему прикасалось, что народное богатство увеличивалось из года в год. Спрашивается, что бы было при ином направлении нашей финансовой политики?

Я считаю себя вправе указать на эту отрицательную сторону в деятельности лица, стоявшего в столь важное время во главе как наших финансов, так и всего правительства, так как дошел до этого убеждения отнюдь не только post facto24. В подробном разборе нашей государственной сметы на 1914 год, с трибуны Государственного совета, равно как в экономическом исследовании, опубликованном мною еще в 1908 г. (под заглавием «Наше государственное и народное хозяйство»)25, я развивал решительно те же положения.

Между тем главная цель этого накопления — укрепление нашей денежной валюты — не была достигнута. Действительно, тотчас после начала мировой войны выяснилось для всех и каждого, что чрезмерное для текущих надобностей накопление средств в Государственном казначействе отнюдь не обеспечивает денежной единицы государства от значительного падения при наступлении чрезвычайных обстоятельств. Так, невзирая на наличность у нас в момент объявления войны самого большого количества золота, которое когда-либо до тех пор было собрано в руках одного государства, курс на наш рубль с места понизился по сравнению с курсом на денежные знаки других воюющих государств, хотя золотом они были обеспечены в значительно меньшей доле, нежели наши ассигнации.

Разумеется, была для этого и другая причина, а именно огромный дефицит по нашему международному расчетному балансу, вследствие, с одной стороны, почти полного прекращения нашего экспорта, а с другой, вследствие производства исполинских заказов различного боевого материала на заграничных, как союзных, так и нейтральных, рынках. Это обстоятельство не ослабляет, однако, моего основного положения: извлечение из народного оборота средств, не потребных для текущих государственных расходов и не затрачиваемых на повышение уровня народного хозяйства, а складываемых в подвалах Государственного банка, кроме отрицательных результатов каких-либо иных дать не может. Я не хочу входить в подробности этого весьма сложного вопроса, к тому же ныне совершенно праздного, тем более что опасаюсь увлечься этой любимой моей темой, а между тем мои очерки и без того разрослись далеко за первоначально предположенные мною пределы. Не могу, однако, в заключение не указать, что в конечном результате накопление золота в подвалах русского Государственного банка практически привело к тому, что большевики получили возможность продлить свою безумную попытку прекратить всю индивидуальную народнохозяйственную деятельность страны и жить

за счет работы бюрократического аппарата путем расходования на государственные потребности перешедшего в их распоряжение (вернее, на их расхищение) накопленного в предыдущий период золотого фонда.

Избрание Коковцовым на пост министра внутренних дел А.А. Макарова тоже нельзя признать удачным. А.А. Макаров был типичный судебный деятель, привыкший, как большинство из них, разбираться в уже произошедшем и совершенно не обладающий способностью предусматривать то, что имеет произойти. Между тем давно сказано, что administrer c'est prevoir26. К тому же привычка иметь дело с людьми, состоящими либо под следствием, либо под судом, приводит к какому-то особому, специфическому отношению и к роду людскому, и к образуемым им учреждениям, сказывается прежде всего в каком-то формальном, неизменно закрепляемом протоколами и иными письменными документами отношении.

Именно так относился Макаров и к подчиненной ему обширной губернской администрации, и к общественным учреждениям, и государь метко определил его сущность, назвав его нотариусом. Вместо живого, непринужденного и знакомого с психологией земских людей обращения Столыпина Макаров с места проявил какое-то мертвенное, если не враждебное, то, во всяком случае, безразличное, к ним отношение. В результате порвалась та живая связь, которая установилась при Столыпине между земцами и Министерством внутренних дел. Внешним и конкретным образом проявилось оно, между прочим, в упразднении образованного в Петербурге при Министерстве внутренних дел особого земского бюро, где приезжие земцы могли получать необходимые им справки по всем интересующим их делам и где им давались указания и советы и оказывалось содействие для проведения тех дел и вопросов, разрешение которых зависело от других ведомств. В этом бюро приезжие различных губерний земцы встречались друг с другом, обменивались сведениями и советами и, благодаря этому, вскоре начали смотреть на помещение этого бюро как бы на собственную штаб-квартиру, что, естественно, сближало их с правительственными органами и устанавливало добрые отношения между ними и в течение предыдущего периода ненавистным им Министерством внутренних дел27. Свою душевную черствость и одновременно отсутствие государственного такта Макаров обнаружил в особенности в речи, произнесенной им в Государственной думе 11 апреля 1912 г. в ответ на запрос Думы по поводу произведенного перед тем на приисках Ленской золотопромышленной компании расстрела бастовавшей толпы рабочих. Количество жертв превышало сто человек, причем, по полученным в Государственной думе сведениям, стрельба войск по толпе рабочих не была вызвана какими-либо агрессивными действиями рабочих. Событие это вызвало, разумеется,

чрезвычайный шум и было, конечно, использовано всей оппозиционной прессой. Макаров, не произведя предварительно никакого следствия по этому делу и всецело полагаясь на действия того жандармского офицера (некоего ротмистра Трещенкова), по распоряжению которого войска стреляли в толпу, твердо заявил с трибуны Государственной думы, что распоряжения власти были вполне правильны и обусловлены тем, что многотысячная рабочая толпа сама набросилась на войска. Тут же была сказана им и та фраза, которая потом столь часто повторялась как революционерами, так и оппозиционными силами, а именно: «Так было, так будет впредь». Вместо того чтобы сказать Государственной думе, что Министерство внутренних дел за чрезвычайной дальностию как от столицы, так и от всякого мало-мальски крупного административного центра того места, где произошло это прискорбное событие, не имеет ныне возможности представить Государственной думе нужные объяснения, но что оно немедленно такое расследование произведет и все, что им будет обнаружено, Государственной думе сообщит, Макаров счел нужным с места заявить, что виноваты в этом деле сами рабочие, а жандармские власти совершенно правы. Между тем действительность была иная. Произведенным таки впоследствии специально для этого командированным в Сибирь сенатором Манухиным расследованием было выяснено, во-первых, что экономические условия, в которых находились рабочие на Ленских приисках, были тяжелые, что забастовка их была, следовательно, вполне обоснованна и, наконец, что характер забастовки был вполне мирный и сколько-нибудь основательных причин для стрельбы войск в рабочую толпу не было. В результате ревизии сенатора Манухина местные начальствующие лица (как то: местный губернатор и иркутский генерал-губернатор Князев), равно как и жандармский офицер Трещенков, были смещены, но в общем дело это было затушено, и на скамью подсудимых никто из виновных посажен не был. Вообще надо сказать, что все отношение правительства к делу о ленских беспорядках было в корне неправильно и, конечно, нанесло ущерб народной вере в справедливость царских решений. Не так бы поступил Александр III.

Само собою разумеется, что при таких условиях никаких сколько-нибудь существенных мер общего значения при Макарове Министерством внутренних дел ни осуществлено, ни даже предпринято не было, а заготовленные еще при Столыпине проекты реформы губернского и вообще местного управления продолжали пребывать в блаженном покое в различных департаментах министерства.

Ближайшим сотрудником в том деле, которое почти единственно интересовало и сосредоточивало в то время заботы и внимание правительства,

а именно выборы в новую, Четвертую Государственную думу, Макаров избрал А.Н. Харузина. Человек этот, по природе неглупый и даже в известной степени способный, отличался необыкновенным честолюбием, неразрывно у него связанным с безграничным самодовольством, и был типичным карьеристом. Самодовольством дышала вся его маленькая на тонких ножках фигурка боевого петушка. При этом он отнюдь не был солидным, сильным боевым петухом, а именно маленьким, задорным и крикливым петушком.

Не останавливающийся в карьерных целях ни перед каким нарушением не только духа, но и буквы закона, Харузин проявил необыкновенную изобретательность в деле проведения выборов в законодательные учреждения и, следовательно, с точки зрения избравших его лиц, оправдал в полной мере оказанное ему доверие. В какой степени его деятельность оказалась полезной для государства — другой вопрос, хотя надо сказать, что он был лишь техническим исполнителем преподанных ему заданий.

Продержался Макаров на должности министра внутренних дел сравнительно недолго, как я уже сказал, ничем не отметив своего пребывания во главе внутренней политики государства. Споткнулся он на том же Распутине. Узнав через посредство департамента полиции, что у каких-то частных лиц имеются не то выкраденные у Распутина, не то проданные им несколько писем к нему государыни, Макаров приложил все усилия к их приобретению, что ему, за весьма крупную сумму, и удалось. Получив эти письма, Макаров поспешил передать их государю. С какою целью он это сделал, понять трудно. Письма государыни были, разумеется, самого невинного свойства, касались здоровья наследника и сводились к испрошению его советов и благословений. Изъять эти письма из частных рук и тем прекратить возможность их превратить в рыночный товар было несомненной обязанностью царского министра. Но этим, казалось бы, и должна была ограничиться его деятельность в этом отношении. Макарову захотелось, по-видимому, на этом еще выслужиться: проявить свою преданность царской семье, а также уменье охранить ее от всяких неприятностей. Формальный ум Макарова, очевидно, не позволял ему постигнуть, что передача писем государю могла быть и ему и государыне лишь весьма неприятной. Велико должно было быть, следовательно, изумление Макарова, когда в ближайшие дни после этого он безо всякого предупреждения был уволен от должности.

Заместителем Макарова явился полтавский губернатор Н.А. Маклаков.

По внешности Маклаков был прямой противоположностью Макарову; круглый, розовый, с веселой улыбкой на лице, он был типичным провинциальным франтом, дамским угодником, забавным рассказчиком и был

известен как неподражаемый анекдотист. В сущности, Маклаков напоминал не столько провинциального администратора, сколько известный тип состоящего при таком администраторе чиновника по особым поручениям. Тип этот в провинции был весьма известен, а возлагались на него поручения не столько губернатором, при коем он числился, сколько губернаторшей по самым различным домашним и светским делам. На должности управляющего Тамбовской казенной палатой он сумел прельстить местную меценатку Александру Николаевну Нарышкину*, очень близкую ко двору, что и дало ему место полтавского губернатора, где во время торжеств по поводу двухсотлетия Полтавской битвы с ним познакомился государь, которому он сумел понравиться28. Выбор государем Маклакова был, по-видимому, совершенно личным, и Коковцов никакого отношения к нему не имел.

Как бы то ни было, Маклаков, попав на должность министра внутренних дел, очень быстро сообразил, что для того, чтобы удержаться у власти, необходимо сблизиться с крайне правым лагерем и демонстративно высказывать определенно правые убеждения, выражать это в том, что к земству относиться по меньшей мере подозрительно, а с Государственной думой быть лишь в формальных отношениях и отнюдь не входить с ее выдающимися членами в близкие отношения. Опоры же нужно искать в Государственном совете, само собою разумеется, в его правом крыле. Эту линию Маклаков наметил себе почти с места и продолжал ее держаться до самого конца, причем, по-видимому, сам себя убедил, что он убежденный сторонник абсолютизма, хотя, по существу, едва ли имел какие-либо сознательно выработанные убеждения. Прибавлю, однако, что арестованный еще при Временном правительстве, а большевиками впоследствии расстрелянный, он держал себя во время нахождения в тюрьме и при совершенном над ним убийстве с достоинством и проявил благородное мужество.

Управление свое министерством Маклаков начал с немедленного проявления своего глубокого провинциализма. Подобно Столыпину, в должности министра внутренних дел он увидел всероссийского губернатора и счел поэтому нужным ночью объезжать полицейские участки города Петербурга, что было по меньшей мере бесцельно. Со временем он, однако, сообразил, что обязанности министра внутренних дел несколько иные, нежели градоначальника, и подобные экскурсии уже более не предпринимались.

Само собою разумеется, что никакими широкими государственными задачами Маклаков не задавался и никаких существенных проектов в Го-

* Рожденная Чичерина, родная тетка большевистского наркоминдела, убитая и, как говорят, предварительно замученная большевиками в Тамбове.

сударственную думу при нем внесено не было, за исключением лишь одного, а именно проекта учреждения мелкой земской единицы, первоначально выработанного еще при Столыпине.

С проектом этим произошел, однако, весьма любопытный казус. Принятый с некоторыми изменениями в Государственной думе, он был с треском провален в Государственном совете в весеннюю сессию 1914 г., т.е. перед самой войной, причем за его провал работал в особенности... сам внесший его в Государственную думу Н.А. Маклаков. Действовал он тут под влиянием или, вернее, под давлением правого крыла Государственного совета. Причина же была простая — против этого проекта, как вообще против всяких проектов, внесенных Министерством внутренних дел, был П.Н. Дурново, не перестававший надеяться вновь занять должность министра внутренних дел на почве откровенно правых консервативных взглядов. Маклаков испугался, что на вопросе о мелкой земской единице правое крыло Государственного совета внушит государю убеждение, что он, Маклаков, недостаточно умело разбирается в вопросах внутреннего управления и что для охраны господствующего строя необходимо вновь вверить внутреннюю политику тому лицу, которое сумело в 1908 г. подавить грозивший этому строю взрыв.

Ранее чем перейти к характеристике Четвертой Государственной думы и краткому очерку ее деятельности, необходимо сказать несколько слов о характере выборов ее членов и о произведенном на них давлении правительства. Наблюдение за ходом выборов было поручено товарищу министра внутренних дел А.Н. Харузину, бывшему некогда моим сослуживцем по Государственной канцелярии. Карьерист чистейшей воды, он, разумеется, из кожи лез, чтобы выборы эти дали определенное большинство лиц, угодных правительству. Я подчеркиваю, именно угодных. Действительно, отрицать за властью право стремиться к получению такого состава законодательных палат, который был бы оплотом существующего строя и разделял бы в общем правительственную программу, просто смешно. Правительство, верящее в соответствие своей политики интересам государства, не только имеет право, но даже обязано стремиться к этому. При этом надо, однако, делать, думается мне, строгое различие между стремлением заручиться в общем согласным с правительством большинством в законодательной палате и желанием иметь такую палату, где бы не было ни одного независимого в своих убеждениях и в своем образе действий человека, именно в среде, в общем стоящей на стороне существующего политического строя. Между тем одной из отличительных черт власти за все царствование Николая II было стремление превратить всех своих сторонников, а тем более всех своих агентов в «не смеющих свое суждение

иметь» пешек. Господа министры этого царствования, отличавшиеся сами большой дозой угодливости и малой волевой энергией, малой решимостью и смелостью отстаивать свои личные убеждения, не могли допустить, чтобы среди их сотрудников, как вообще среди представителей той общественной среды, которая была с ними солидарна, были люди, не желающие ограничить свою деятельность слепым и безличным подчинением всем их взглядам и указаниям.

Эта черта в значительной степени, думается, способствовала тому, что, когда старый строй рухнул, среди правительственного синклита почти не оказалось лиц, которые бы немедленно от него с легким сердцем не отвернулись и даже пустились в его яростную критику. Любопытно, что та нетерпимость к чужому мнению, о которой я говорил выше, вовсе не сопровождалась собственной решительностью и властью с умением внушать свою волю и заставить подчиненный аппарат в точности ее исполнить. Наоборот, именно властностью наши правительственные верхи вовсе не отличались, что и отражалось на деятельности аппарата, каждый зубчик которого считал возможным руководствоваться в своей работе собственными взглядами и понятиями. Верховная власть не умела заставить своих ближайших сотрудников быть послушными исполнителями своей воли, так как вообще никаких определенных, сколько-нибудь конкретных политических директив не преподавала и, быть может, именно потому совершенно не переносила открыто высказывающих ей свои собственные мнения, открытого выражения мнений, с нею несогласных. Независимость суждений, которой сильные люди не боятся, ибо уверены, что это не помешает им осуществить свою волю, — вот чего она не терпела. Делай, как хочешь, но не смей меня критиковать, не смей мне говорить, что мой образ действий, по их мнению, неправилен, — вот к чему на практике это сводилось. Воспитав в своих сотрудниках слепое повиновение своим распоряжениям и всемерно подавляя всякую у них независимость, правительство при первом признаке своей непрочности не нашло какой-либо опоры в имевшихся у него многочисленных подчиненных.

В соответствии с этим правительство при выборах в Государственную думу не ограничилось поддержкой тех или иных партий, а еще всматривалось в выставляемых ими или поддерживаемых ими отдельных кандидатов и тех из них, из уст которых оно опасалось, что может при случае услышать критику своей деятельности, старательно устраняло. Нужна правительству была не государственно мыслящая, преданная существующему строю независимая палата, а послушная толпа клевретов. До того, чтобы смотреть на Государственную думу как на активный фактор народной жизни, правительство еще не доросло и впадало в старую, столь соблазнитель-

ную систему авторитетных правительств — создать из народного представительства не отражение народной мысли или хотя бы мысли определенных слоев населения страны, а послушное орудие для осуществления собственных мыслей и предположений. Уроки истории, как всегда, оказались бесплодными. Было основательно забыто, что всего менее надежной опорой власти в переживаемые ею критические моменты являются именно народные собрания, состоящие из сикофантов. Между тем, казалось бы, достаточно было бы вспомнить французскую палату депутатов при Карле X, прозванную за свое необыкновенное послушание la chambre introu-vable29, с легкостью провозгласившую, после трехдневной уличной революции, низложение Карла X, равно как такую же палату, низложившую в 1870 г. Наполеона III, перед которым незадолго перед этим пресмыкалась.

В Петербурге был старательно рассмотрен список членов Третьей Государственной думы, и тех из них, которые проявили наибольшую энергию и вместе с тем осмеливались порой высказывать свое неодобрение тем или иным принимаемым правительством мерам, правительство решило не допустить в Четвертую Государственную думу. Такими лицами оказались октябрист А.И. Гучков, кн. Шаховской, председатель после Гучкова комиссии по обороне, Каменский, поднявший в Третьей Государственной думе столь неприятный для правительства вопрос о сдаче в аренду заключающих в недрах каменноугольные залежи земель Александро-Свирской церкви Екатеринославской губернии30. В число этих лиц был включен и я, очевидно за то, что осмелился на общедворянском съезде в 1908 г. неодобрительно отозваться об узкоказначейской финансово-экономической политике В.Н. Коковцова. Средства, употребляемые для устранения данных лиц от выборов, были разнообразные. Над одними под разными предлогами назначались судебные следствия, вследствие чего они утрачивали право быть избираемыми, другим [мешали) путем давления на выборщиков, либо, наконец, путем искусственного объединения либо расчленения при уездных выборах отдельных курий. Особенно играли при этом курией духовенства, которая по закону могла либо действовать, либо не действовать.

Любопытный и, быть может, наиболее яркий образчик описанного стремления нашего правительства создать из Государственной думы всецело ей послушное орудие достижения собственных намерений представляли именно выборы 1912 г. в Твери.

Наладившееся в губернском земском собрании дружное сотрудничество его левого и правого крыльев не отразилось, да и не могло отразиться, на смягчении их взаимной борьбы на чисто политической почве. В Тверской губернии борьба происходила между двумя партиями — кадетами, с одной

стороны, включавшими, как повсюду, левое земское крыло и представителей свободных профессий, и правыми октябристами, хотя собственно октябристской партии, как организации, в Тверской губернии не существовало.

Это правое крыло включало крайних правых, слишком слабых, чтобы выступить самостоятельно, и умеренно-правых и собственно октябристов. Словом, в этой, если можно так сказать, октябристской группе были смешаны решительно все оттенки правой общественности, начиная с крайних правых и кончая октябристами. Большое значение в этой группе имело духовенство, поставившее в Третью Государственную думу трех членов из общего числа 8 членов, приходившихся на Тверскую губернию. Естественно, что с этой группой, являющейся в общем весьма послушной указаниям епархиальной власти, и пришлось иметь дело, причем я лично состоял в постоянных сношениях с Антонием — архиепископом Тверским, весьма тихим и благочестивым пастырем.

Для моих личных выборов самой трудной стадией мне представлялось избрание в выборщики на тверском уездном избирательном собрании. Трудно оно было потому, что от Тверского уезда полагалось всего лишь два выборщика, из них одного необходимо было предоставить духовенству. Между тем уездное избирательное собрание включало в себя множество выбранных от крестьянских обществ, политические убеждения которых сводились к одному — самим попасть в члены Государственной думы, звание, прельщавшее их тем содержанием (4000 рублей), которое ему было присвоено. Тактика крестьян ввиду этого сводилась лишь к одному — забаллотировать всех кандидатов в выборщики, в том числе часть и принадлежащих к их среде, так как и между собою они могли сговориться лишь с трудом.

Именно в этой стадии выборов мне стало известно, что губернская администрация, вернее, губернатор Н.Г. Бюнтинг делает все от него зависящее, чтобы помешать моим выборам. Обратился с этою целью Бюнтинг и к Тверскому архиепископу Антонию, но так как и с ним отношения у него были весьма натянутые, то, разумеется, ничего не достиг. На уездном собрании, избирающем губернских выборщиков, были выбраны один священник и я. Предстояли выборы губернскими выборщиками уже самих членов Государственной думы. Состав этих выборщиков, общим числом около шестидесяти, обеспечивал победу правым, само собою разумеется, при помощи голосов духовенства, которых набралось 16 или 12, точно не помню, а также при содействии определенно октябристского крыла, возглавляемого Н.П. Шубинским. После продолжительных переговоров состоялось соглашение: духовенству предоставлялось два места,

Шубинскому обеспечивалось избрание по курии землевладельцев*. Они, в свою очередь, принимали весь наш список, остальных 5 членов Государственной думы, в числе коих был и я. Однако еще до наступления самых выборов членов Государственной думы ко мне стали поступать с разных сторон самые определенные сведения, что губернатор делает все возможное, чтобы я не попал в Государственную думу, причем дает определенно понять, что этого не желает правительство и глава его, председатель Совета министров Коковцов.

Хотя мне и было известно, что Коковцов был весьма раздражен моим докладом на общедворянском съезде, но с тех пор прошло уже три года, и мне в голову не приходило, чтобы правительство, и в частности Коковцов, могло бы придавать какое-либо значение моему избранию в Государственную думу, а тем более всемерно этому препятствовать. Желая выяснить это обстоятельство, я поехал в Петербург и прежде всего отправился к министру внутренних дел Макарову, занимавшему одновременно со мною должность товарища министра, но от него я ничего не добился, кроме указания, что выборами особенно интересуется председатель Совета министров Коковцов, от которого будто бы и исходят те или иные указания губернским властям. Для меня стало ясно, что Бюнтинг на этот раз не уклонился от истины, говоря, что меня не желает правительство, а также, что Макарову безразлично, буду ли я выбран или нет, но что от Коковцова соответствующие указания он получил, изменить которые собственною властью не имеет возможности. Направился я вслед за этим к Коковцову, которому я и поставил вопрос прямо: правда ли, что им даны указания губернской власти препятствовать моим выборам в Государственную думу? Весьма любезно меня встретивший Коковцов ответил мне с делающей ему честь искренностью и прямотой.

— Да, — сказал он, — я предпочитаю, чтобы вместо вас был выбран любой кадет. Ведь вы же должны понять, что мне будет гораздо труднее отвечать вам, сидящему на правых скамьях Государственной думы, нежели Шингареву (его постоянному оппоненту по государственному бюджету), сидящему налево.

Я поблагодарил его за откровенность, и наша вполне дружественная беседа, продолжавшаяся затем довольно долго, перешла на другие темы.

* В избрании по куриям землевладельцев участвовали все губернские выборщики, но избираемый должен был принадлежать к курии землевладельцев, владеющих полным земским земельным цензом, а посему выборщикам из крестьян и из духовенства не было никакого смысла их забаллотировать, ибо сами они по этой курии избраны быть не могли, вследствие чего обе эти группы охотно соглашались на любого выставляемого большинством выборщиков из землевладельцев кандидата.

Коковцов, между прочим, мне рассказал, что занимавшего в то время общественное внимание Распутина он на днях, по желанию государя, вызывал к себе, причем на вопрос государя, как он ему понравился, ответил: «На меня, Ваше Величество, подобные личности никакого впечатления не производят». Словом, мы беседовали как два лица, принадлежащие к одному политическому лагерю, скажу даже, как два бюрократа.

По всей вероятности, Коковцов изменил бы свое отношение к моим выборам, если бы я обещал воздержаться в Государственной думе от критики его финансово-экономической политики, однако такого условия он мне, разумеется, не предложил, я же, конечно, признавал совершенно недопустимым связать себя какими-либо обещаниями. В свою очередь, Коковцов мог прийти к заключению, что, попавши в Государственную думу, я именно на него направлю все свои стрелы.

По странному стечению обстоятельств, выходя от Коковцова, я встретился в его приемной с Бюнтингом, который, вероятно, тут же ему доложил, Что единственный способ не допустить меня в Государственную думу — это заставить выборщиков от духовенства голосовать против меня, что, однако, возможно лишь при решительном воздействии на тверского архиерея, с которым я веду выборную кампанию сообща.

Поездка моя в Петербург состоялась еще до выборов земским собранием членов Государственного совета, что именно и заставило меня баллотироваться в члены высшей законодательной палаты, хорошо понимая, что пройти в члены Государственной думы, при создавшихся условиях, мне будет трудно.

Наступил наконец и день выборов. В большой зале тверского Дворянского собрания сошлись все 60 выборщиков губернии, причем сразу определилось, что наше правое крыло имеет вполне обеспеченное и довольно значительное большинство. Но тут же утром я от одного из выборщиков от духовенства узнал, что всех их накануне собрали в архиерейском доме, где им владыка предложил некоего Н.Н. Лодыженского, состоявшего чиновником особых поручений при обер-прокуроре Синода, являвшегося одновременно одним из выборщиков по Кашинскому уезду, и сказал им, что они должны всецело действовать при выборах в Государственную думу соответственно его указаниям, так как он имеет, с своей стороны, указания обер-прокурора и вообще правительства. Как скоро выяснилось, Лодыжен-ский приехал к тверскому владыке с письмом от Саблера (по другой, непроверенной версии — было это будто бы письмо от Коковцова), в котором указывалось на необходимость склонить выборщиков от духовенства голосовать против меня. Владыка Антоний сам, очевидно, не решился воздействовать на духовенство в смысле его препятствия моим выборам.

Выборщики от духовенства проявили здесь большую дисциплину и необыкновенную честность. Несмотря на то что им было прямо сказано нашей партией, что если они не обещают дать голос за меня, то никто из них тоже не пройдет в Думу, они прямо сказали, что не могут ослушаться данного им наказа. В результате все духовенство было забаллотировано. Я же вовсе не решился баллотироваться, так как явиться в Государственный совет после забаллотировки в члены Государственной думы считал неудобным: пришел-де к вам, потому что меня в другое, очевидно почитаемое мною за лучшее, место не пустили.

Наспех выставили мы тогда вместо кандидатов от духовенства и моей кандидатуры таких лиц, на которых октябристы могли сговориться с левыми. Имена их не помню — причем А.А. Лодыженского, левого октябриста, близкого к кадетам.

Припоминаю замечательную сценку этих выборов. Стоя внизу большой парадной лестницы Дворянского собрания, увидел я спускающуюся всю группу выборщиков от духовенства.

— Ну что, отцы, — сказал я им, — вот к чему вас привело то, что вы превратились в стадо пасомых каким-то чиновником.

— В этом не мы виноваты, — ответили они в голос, буквально скрежеща зубами от злости, — это все Петербург проклятый.

Прибавлю, что я и без голосов духовенства был бы, вероятно, выбран, но в последнюю минуту, уже после собственного избрания в члены Государственной думы, Шубинский дал ясно понять, что и он со своими верными клевретами, которых было с десяток (весь Калязинский уезд), тоже положит мне налево31. Откровенность эта, ему вовсе не свойственная, была, однако, вызвана отнюдь не желанием быть хотя бы в ничтожной степени честным, а стремлением запугать меня и заставить отступиться от своей кандидатуры, так как он вовсе не был уверен, что, даже имея против себя его голос и голоса духовенства, я не был бы выбран. Этой цели он достиг. Баллотироваться я не решился.

Впрочем, участие правительства в выборах в Государственную думу не ограничилось устранением от выборов некоторых нежелательных для него лиц. Значительно дальше пошел департамент полиции. По-видимому, без ведома министра внутренних дел (Макаров это положительно утверждал при допросе его в 1917 г. чрезвычайной следственной комиссией)32 департамент этот провел в Четвертую Государственную думу от рабочей курии города Москвы одного из своих агентов, определенного провокатора Малиновского, ставшего в Думе даже лидером [фракции] социал-демократической партии и произносившего с трибуны Государственной думы определенно зажигательные речи. Разоблаченный Бурцевым, специализировавшимся

в деле уловления в революционной среде внедрившихся в нее или продавшихся полиции агентов-провокаторов, Малиновский принужден был выйти из состава Государственной думы и впоследствии большевиками был расстрелян33.

Результаты усиленной работы правительства в деле выборов в Четвертую Государственную думу сказались весьма определенно не столько на составе ее, сколько на характере ее работы.

Действительно Четвертая Государственная дума по своему партийному составу не многим отличалась от своей предшественницы — Третьей Государственной думы, но в нее не входили наиболее даровитые и наиболее боевые представители средних течений, именно благодаря этому количество отдельных фракций, на которые дробилась Четвертая Государственная дума, по сравнению с Третьей значительно увеличилось. Действительно, дробление это произошло не вследствие сколько-нибудь серьезного политического разномыслия между членами этих отдельных групп, сколько явилось результатом личного честолюбия их лидеров. Анархичность русской природы в связи с развившимся у многих членов Государственной думы честолюбием, выражавшимся в страстном желании играть самостоятельную видную роль, побудила этих лиц образовать вокруг себя хотя бы небольшую, но ими возглавляемую политическую группу.

Произошло это прежде всего вследствие отсутствия в Четвертой Государственной думе такого волевого человека, каким был А.И. Гучков, умевший объединять людей под своей властною ферулою и придавать пред-седательствуемой им группе партийную дисциплину и сплоченность.

Надо, однако, признать, что практически на решениях Государственной думы дробление ее на мелкие группы отражалось незначительно, так как по существу все центральные группы легко сговаривались между собою и фактически всегда имели возможность провести свои предположения и пожелания. Следствие отсутствия в Государственной думе почти насильственно из нее исключенных Каменского, кн. Шаховского, А.И. Гучкова было иное. За их отсутствием Четвертая Государственная дума утратила тот дух инициативы, которым отличалась Третья.

Устранив из Государственной думы тех в общем преданных существовавшему строю членов Третьей Государственной думы, которые отличались наибольшей самостоятельностью и напористостью, правительство, очевидно, думало превратить возглавляемое ими большинство Думы в послушное орудие. На деле же получилось то, что люди, вообще склонные преклоняться перед силою, при перемещении этой силы в ином направлении как бы меняют и свое начальство. Именно это и произошло с Четвертой Государственной думою; когда в борьбе, возникшей во время

мировой войны между властью и широкими слоями общественности, последние все более явно превращались в сторону, обладавшую большей силой в стране, она послушно пошла на поводу этой самой общественности и дала себя в конечном счете совсем поработить имевшемуся в ее составе меньшинству — кадетам, как в большей степени отражавшим настроение и мысли общественности.

По своему партийному составу Четвертая Государственная дума, идя справа налево, состояла из фракции правых, численно несколько уменьшившейся по сравнению с Третьей Государственной думой. Как характер ее деятельности, так и лидеры ее остались прежними, хотя официальным ее лидером стало новое лицо, а именно А.Н. Хвостов, покинувший пост нижегородского губернатора в надежде, что он легче проберется к вершинам власти через Государственную думу путем выявления там своей преданности не столько существующему, сколько самодержавному строю. Видной роли в Государственной думе, однако, Хвостов не играл. Пытался он во время войны выдвинуться шовинистическими речами, направленными против проживающих в России немцев, в том числе и немецких колонистов Юга России, на которых в то время было воздвигнуто определенное гонение, но широкого отзвука его речи не получили.

Деятельного участия в работе Государственной думы правая фракция по-прежнему не принимала и продолжала стремиться не к приданию этой работе наибольшей плодотворности, а, наоборот, к возможному дискредитированию как перед общественностью, так, в особенности, перед государем как этой работы (как фактора национальной жизни), так и самой Государственной думы, в смысле ее враждебности существующему строю.

Следом за правыми шли, по-прежнему, националисты, утратившие на выборах значительное число мест в нижней палате. Лидеры и здесь были те же, что и в предыдущей Государственной думе, и практически группа эта при голосовании по-прежнему сливалась с фракцией октябристов. Фракция эта было новая и притом определенно правительственная. Исходя все из той же мысли превратить народное представительство в свое послушное орудие, правительство задалось целью иметь в составе Государственной думы как бы собственный орган. Образовал эту партию все тот же Крупенский, а возглавлял ее совершенно неуравновешенный и страдающий манией величия В.Н. Львов. Начав с того, что примкнул к крайним правым, Львов, по мере того как проникновение к власти становилось вероятнее при некотором ходе налево, в ту же сторону и направил свои стопы. Его последующая политическая карьера выявила это в полной мере. Член Временного правительства, сдружившийся первоначально с Керенским и одновременно, очевидно плохо разобравшись в харак-

тере и истинных намерениях этого политического шарлатана, подстрекавший Корнилова к походу на Петроград, В.Н. Львов перекинулся затем к Колчаку в Сибирь и там вновь завел какие-то политические шашни с предавшими Колчака социал-революционерами и, наконец, очутился среди большевиков, где стремился, по-видимому тщетно, стать во главе управления отколовшейся от православной церкви группы духовенства, образовавшей так называемую обновленную живую церковь34. Специализировался В.Н. Львов на вопросах, касающихся церкви, еще во время войны и затем прилагал все старания не только к разглашению, но даже к преувеличению степени и влияния Распутина на дела церковные, и в частности в решениях Св. синода.

Товарищем председателя этой группы, влиянием, в общем, не пользовавшейся, был сам организатор партии П.Н. Крупенский, а рупором этой партии, отличавшейся, между прочим, почти полным отсутствием у нее партийной дисциплины, был некто Савенко, обладавший некоторым ораторским талантом.

Следом за партией правого центра непосредственно шло рабочее ядро Третьей Государственной думы — фракция октябристов, сохранившая это положение и в Четвертой Государственной думе, невзирая на то что вследствие усилий правительства она утратила на выборах многих из своих наиболее талантливых представителей. На внутреннем строении этой фракции отсутствие в Государственной думе А.И. Гучкова дало себя в особенности чувствовать: фракция эта в Четвертой Государственной думе разбилась на три отдельные группы. Наибольшую из них по числу членов составляли октябристы-земцы. Председателя у этой группы, облеченного этим званием, не было, а фактически председательствовал товарищ председателя Алексеенко. Другим товарищем председателя был Н.В. Савич. Засим, по обе стороны этого октябристского центра, располагались: с правой стороны консерваторы, избравшие своим председателем Шульгина (их было всего 16 человек), а слева — октябристы-прогрессисты, число которых не превышало 15 человек. Во главе их стоял СИ. Шидловский, имевший склонность сговариваться с кадетами.

Перечисленные центральные фракции, т.е. националисты, правый центр и октябристы, взятые в совокупности, составляли как большинство в Государственной думе, так и ее рабочее ядро.

Далее влево шла уже оппозиция, как то фракция кадет, численно несколько, но незначительно превышавшая ту же фракцию в Третьей Государственной думе. Лидером ее состоял по-прежнему Милюков, а наиболее видными членами те же Родичев, Шингарев, Маклаков и другие.

Тактика этой фракции, однако, существенно изменилась по сравнению с той, которой она придерживалась в Третьей Государственной думе. Мысль

о дискредитировании Государственной думы ею была оставлена, и соответственно сему прекратила она и свою систематичную обструкцию работе этого учреждения. Кадеты, очевидно, убедились, что гораздо целесообразнее ради достижения первоначально поставленной ими цели, внедрения в России демократических начал, вступить самим в работу Государственной думы и стремиться таким вполне легальным путем достигнуть того, чего путем обструкции никак не завоюешь. Обратный образ действий приводит лишь к тому, что отбрасывает вправо тех членов Государственной думы, которые не прочь были с кадетами во многом сговориться. Именно к этому направили свои усилия кадеты Четвертой Государственной думы и впоследствии — во время мировой войны — в значительной степени этого достигли. Так, левые октябристы в конечном результате настолько с ними сблизились, что почти неизменно голосовали с ними. Изменение образа действий кадетской партии в Государственной думе не обозначало, однако, что и партия как таковая переменила свою тактику. Не переставала эта партия преследовать свои личные и партийные цели, недостаточно сообразуясь с тем, посколько они при этом жертвуют целями и интересами общегосударственными. Не отказалась поэтому партия от своего любимого занятия — всемерного развенчивания и осуждения существующего строя, не стесняясь при этом прибегать к извращению фактов и тем более к тенденциозному их освещению. Прибегала к этому при случае и думская кадетская фракция, используя при этом трибуну Государственной думы, но все же в работах Государственной думы она приняла участие усиленно и добросовестно.

Сообразили, по-видимому, кадеты и то, что при их постоянном стремлении не столько к фактическому укреплению в России правового строя, сколько к его юридическому формальному закреплению в писаных актах они достигнут гораздо меньших результатов, нежели октябристы, готовые во многом поступиться при оформливании тех или иных положений, лишь бы реальные результаты проводимых ими законопроектов практически вели к внедрению в стране правовых приемов управления. Дело в том, что октябристы или, вернее, их вождь очень скоро поняли, что правительству важно для сохранения своего положения у престола, чтобы произведенные в стране реформы были облечены в такие формулы, которые бы явно не ослабляли самодержавного принципа, ибо в таком случае даже самые решительные изменения в строе государственного управления не вызывали у верховной власти обострения ее весьма щекотливого отношения ко всему, что имело характер упразднения абсолютизма. Так, существовали слова, которые неизменно вызывали открытое негодование верховной власти, и к ним прежде всего принадлежало слово «конституция», и это-

го слова октябристы нарочито избегали, кадеты же, напротив, повсюду его втискивали, наивно думая, что закреплением какого-либо термина можно закрепить и сущность его содержания. Правые разбирались в этом вопросе гораздо лучше. Они вполне понимали, что работа октябристов медленно, но верно приведет к гораздо большему участию общественности в делах государственного управления и к значительно более скорому превращению управления страной из полицейско-бюрократического — в самоуправляющееся, нежели резкая, бестактная и формально-тупая политика кадет. Не без основания поэтому правые усматривали своих наиболее опасных врагов именно в октябристах и о всяком их действии доносили на верхи.

Левее кадет оказалась новая фракция прогрессистов35, числом незначительная и поставившая себе главною целью перещеголять кадет оппозиционностью и радикальностью. Лидером этой группы состоял И. Ефремов, человек определенно тупой и бездарный, но крайне честолюбивый. Украшением этой группы был, несомненно, Н.Н. Львов, увлекающийся характер и горячий темперамент которого неизменно бросали его в борьбу со всем тем, что ему представлялось не абсолютно чистым и незаконным. Горячий патриот, доказавший это на деле в период борьбы Добровольческой армии с большевиками, Н.Н. Львов во время мировой войны, по-видимому, проникся убеждением, что существующая власть не в состоянии дать России победу над врагами, и поэтому, естественно, превратился в горячего противника обладателя этой власти.

За прогрессистами шла так называемая народническая партия36. Как это указывает и самое ее название, она видела в народных массах соль земли и ту часть населения, ко благу которой должны быть по преимуществу направлены все усилия государства, но одновременно партия была проникнута национальными стремлениями, а идеи интернациональные глубоко противоречили ее миросозерцанию. Во главе этой фракции стоял человек, обладавший сильной волей, но недостаточно уравновешенный, малообразованный и малорассудительный — казак Караулов. Впоследствии, при захвате большевиками власти, он встал во главе одного из казачьих войск и большевиками был убит37.

Этим и ограничивались те фракции Государственной думы, которые в большей или меньшей мере влияли на ход ее работ, а равно обладали известной долей государственного понимания. Левее были лишь две незначительные социалистические группы, как то фракция трудовиков38, скрывшая под этим названием свое истинное название — социалистов-революционеров, и, вторая, фракция социал-демократов—меньшевиков. Первая возглавлялась А.Ф. Керенским, впоследствии столь способствовавшим

окончательному развалу Русского государства, а вторая имела во главе грузина — Чхеидзе39. Обе эти партии никакой роли в Государственной думе не играли, и с выступлениями их ораторов Государственная дума совершенно не считалась. Это не мешало, однако, их членам выступать по временам с пламенными речами, но произносились они не для Думы, а, по немецкому выражению, «fur die offene Fenster»40 и имели целью по возможности разжигать рабочие массы.

То обстоятельство, что правительство сумело не допустить в Государственную думу некоторых наиболее красочных представителей рабочего центра Третьей Государственной думы, не могло, разумеется, не повлиять как на внешность Четвертой Государственной думы, так и на ее работу, и это тем более, что новых видных парламентских деятелей страна в Четвертую Государственную думу не послала.

Не раздавалось с трибуны Четвертой Государственной думы тех благородных, дышащих любовью к родине, но вместе с тем смелых речей, какими были в Третьей Государственной думе речи А.И. Гучкова, Каменского и кн. Шаховского. Лишилась в их лице Четвертая Государственная дума и дельных, образованных и работящих членов образованных в Государственной думе отдельных комиссий, что, конечно, затрудняло их работу. Надо, однако, сказать, что, с другой стороны, изменение тактики кадет, а именно отказ их от той систематической обструкции, которой они предавались в Третьей Государственной думе, в общем облегчило работу.

В результате все сложные внесенные правительством в Государственную думу законопроекты были ею благополучно в комиссиях рассмотрены и с теми или иными изменениями внесены в Государственный совет. Так, военная комиссия ассигновала уже осенью 1912 г. на военные нужды 60 миллионов, а весной 1913 г. на ту же надобность еще 129 миллионов.

Впрочем, надо сказать, что именно на работах военной комиссии всего резче сказалось изменение отношения правительства к Государственной думе.

По составу своему комиссия эта изменилась незначительно. Кадеты, выставившие в качестве своих кандидатов в эту комиссию наиболее левых своих сочленов и при этом настаивавшие на включении в нее членов всех отдельных левых фракций Государственной думы, были все plenum'oM41 Государственной думы забаллотированы, так что в конечном результате в комиссии этой остался лишь один представитель оппозиции — прогрессист Челноков, но председателем комиссии был избран националист П.Н. Балашов, человек, для этой роли совершенно непригодный. Правда, товарищем председателя был избран Н.В. Савич, вложивший всю свою душу в дело комиссии и весьма скоро превратившийся в ее рабочую ось, но

исполнять роль председателя он все же не мог. К тому же в самом начале деятельности этой комиссии в Четвертой Государственной думе произошел по внешности весьма незначительный инцидент, но как-то сразу отразившийся на характере ее деятельности, а именно переименовании ее, по настоянию военного министра, из комиссии по обороне государства в комиссию по военным и морским делам. Это незначительное обстоятельство или привело, или, вернее, совпало с утратой этой комиссией того значения, которое она имела в Третьей Государственной думе. Из комиссии, обсуждавшей по существу вопросы, относящиеся до укрепления военной мощи государства, и проявившей в этой области широкую личную инициативу, она превратилась в комиссию, ограничивающуюся обсуждением вносимых правительством законопроектов, касающихся вооруженных сил империи.

Вопрос об ассигновании огромных сумм, требуемых для полного осуществления большой военной программы, прошел и в комиссии и в plenum'e Государственной думы вполне благополучно, но при этом выявилось отсутствие в Государственной думе лиц, способных обнять огромный вопрос государственной обороны во всей его широте.

Дело в том, что вопрос этот ранее его обсуждения в общем собрании Государственной думы подвергся рассмотрению в частном заседании всех председателей отдельных фракций Государственной думы, при участии всех членов правительства. Здесь ярко сказалось отсутствие главного вдохновителя по этому вопросу военного ведомства А. И. Гучкова.

Военный министр Сухомлинов совершенно не сумел отчетливо доложить все задачи, осуществление которых необходимо для постановки обороны страны на крепких устоях. Речи, произнесенные членами Государственной думы, были определенно обывательского свойства. Значительно ближе других подошел к вопросу А.И. Шингарев, указавший, что для облегчения обороны страны недостаточно организовать мощную, соответственно вооруженную армию. Для успеха при столкновении с другими народами, говорил он, необходимо, чтобы все отрасли народной и государственной деятельности были на более или менее одинаковом уровне с их состоянием у противника. Так, наряду с наличностью соответственных вооруженных сил государство должно сообразно с ними развить всю свою экономическую деятельность и опираться на правильную финансовую систему.

Положение это, по существу ныне бесспорное, — мировая война это вполне доказала — страдало, однако, своей общностью, так как никаких конкретных мер, направленных к достижению указанной цели, не заключало, а среди присутствующих членов правительства никакого отклика не встретило.

В конечном результате Четвертая Государственная дума в общем, несомненно, способствовала в период ее нормальной работы, т.е. до начала мировой войны, упрочнению конституционного строя в стране. При ней народное представительство все более становилось одним из важнейших факторов народной жизни. Текущая законодательная деятельность становилась все более немыслимой без деятельного участия в ней народных представителей. Лица, составлявшие правительственный аппарат, привыкли считаться с Государственной думой, приноровились к общей с ее членами работе в комиссиях и, ввиду все большего отсутствия сплоченности в Совете министров, при разномыслии между отдельными министрами стремились заручиться поддержкой членов Государственной думы для проведения своих предположений.

Это было, однако, не единение с правительством как с таковым, а лишь временные союзы с правительством отдельных ведомств. Так, благодаря наладившимся с членами Государственной думы отношениям министров: Кривошеина — земледелия, гр. Игнатьева — народного просвещения и Григоровича — морского, неизменно достигалось при содействии нижней законодательной палаты ассигнование всех необходимых средств для осуществления предположенных ими мероприятий. Наоборот, того тесного сотрудничества, которое в течение некоторого времени существовало между Третьей Государственной думой и правительством, сотрудничества, осуществляемого вследствие близости председателя Государственной думы Гучкова с председателем Совета министров Столыпиным, у Четвертой Государственной думы с главой правительства совершенно не было. Вследствие этого политическим фактором, влияющим не только на законодательную деятельность государства, но и на всю совокупность государственной политики, в том числе и на область управления, каким, несомненно, была Третья Государственная дума, Четвертая, безусловно, не была.

Вообще, отношение Коковцова к Государственной думе было формально корректное, но отнюдь не дружественное. Был к тому же довольно длинный период, когда председатель Совета [министров] порвал всякие отношения правительства с Государственной думой, причем произошло это, в сущности, по весьма ничтожному поводу, вызванному к тому же одним из лидеров правого крыла. Дело в том, что однажды при обсуждении в Государственной думе какого-то вопроса в присутствии председателя и некоторых членов Совета министров, если память мне не изменяет, положения об амурской пограничной страже, Н.Е. Марков ни с того ни с сего вдруг заявил: «А прежде всего не надо красть». Ни к кому в частности это заявление обращено не было, но из общего смысла его речи можно было понять, что оно относилось к правительству. Злые языки впоследствии приписыва-

ли эту столь же неожиданную, как и дикую выходку лидера правых тому, что Коковцовым незадолго перед тем была решительно сокращена субсидия, выдаваемая правительством на издание правой фракцией ультраконсервативной газеты «Земщина»42. Как бы то ни было, В.Н. Коковцов счел нужным обидеться и немедленно уйти из Государственной думы, уведя с собою и всех присутствующих членов правительства, и после того в течение нескольких месяцев ни он сам, ни другие министры, от которых он, очевидно, это потребовал, в Государственной думе не появлялись43.

Ничего более несуразного представить себе положительно нельзя.

От правительства зависело обратиться к председателю Государственной думы с заявлением о принятии каких-либо репрессивных мер по отношению к употребившему непарламентское выражение члену Государственной думы. Еще проще было бы тут же самому войти на трибуну Государственной думы и потребовать от Маркова объяснений по поводу сказанных им слов, что, несомненно, исчерпало бы весь инцидент. Можно было, наконец, поступить так, как поступил Столыпин с членом думы Родичевым, сказавшим, что со временем веревку вешаемых будут называть столыпинским галстухом, а именно вызвать Маркова на дуэль, что, разумеется, кончилось бы, как это кончилось в инциденте с Столыпиным, принесением неосторожным оратором должных извинений44. Но вследствие слов, произнесенных отдельным членом Государственной думы, хотя бы слова эти и не встретили немедленного осуждения со стороны председателя Государственной думы, прекратить всякие отношения правительства с народным представительством — решение, столь же неожиданное, как и не государственное. Поза «ich bin beleidigt»45 для правительства совершенно неподходящая. Но самое любопытное также то, что сама Государственная дума в течение довольно долгого времени не знала даже причины непоявления в стенах Государственной думы членов правительства, причем оно не обратило на это даже особого внимания. Когда же Государственная дума наконец поняла, что правительство ее определенно бойкотирует, то ей очень легко удалось этот бойкот прекратить. Способ был простой — президиум Государственной думы перестал ставить на повестку все дела, наиболее интересовавшие правительство, а именно все законопроекты, связанные с ассигнованием в распоряжение правительства каких-либо новых средств. Случилось так, что острее ощутил последствия такого образа действий Государственной думы морской министр Григорович. Осведомившись о причине задержки Государственной думой интересовавшего его представления и не получив, по-видимому, разрешения на личную явку в Государственную думу от председателя Совета [министров!, Григорович обратился за этим разрешением непосредственно к государю,

который и не замедлил его дать. Тотчас после этого Григорович запросил Государственную думу о том, когда он может рассчитывать на обсуждение plenum'ом Государственной думы давно уже одобренного военной комиссией интересовавшего его проекта, заявив, что для его защиты он явится лично. В результате упомянутый проект был немедленно включен в ближайшую повестку и в присутствии Григоровича одобрен Государственною думою. Примеру Григоровича последовали и другие министры, а следом за ними пожаловал в заседание Государственной думы, как говорится, несолоно хлебавши, и В.Н. Коковцов.

Приведенный инцидент характеризует, однако, не только отношение председателя Совета министров к народному представительству, но и степень его власти по отношению к его коллегам, и нельзя потому удивляться, что на должности председателя Совета министров Коковцов, по существу, оставался лишь министром финансов и главою правительства отнюдь не был.

Возвращаюсь, однако, к работе Четвертой Государственной думы. Медленно, но прочно укрепляла работа эта правовые порядки в государстве и понемногу усовершенствовала отдельные отрасли его управления. При этом открытые конфликты ее с правительством становились все реже и борьба с ним все более превращалась в мирные переговоры и принимала характер сговора, а порой и торга. Вы-де уступите нам то и то, а мы вам дадим за это то и то. Прием этот удачно практиковался в Третьей Государственной думе, и его удачно продолжили в Четвертой. Одновременно борьба эта или торг уходили с трибуны Государственной думы, опускаясь, так сказать, в ее недра, а именно в комиссии, причем нередко разрешались путем простых переговоров между лидерами фракций Государственной думы и представителями власти.

В результате за те два года, в течение которых Четвертая Государственная дума работала в нормальных условиях государственной жизни (последующие годы ее деятельности протекали уже в период мировой войны), ею были рассмотрены и одобрены ряд весьма существенных законопроектов, в особенности в области вопросов судопроизводства и уголовного права. Так, ею был одобрен проект устройства мировых судов, установлена ответственность правительственных чиновников путем предоставления прокурорскому надзору права их привлечения к следствию без предварительного согласия их начальства, введен институт так называемого условного осуждения и, наконец, одобрено новое положение о Правительствующем сенате. Реформа Сената имела огромное значение в деле коренного упразднения всякого личного произвола власти. Согласно этому положению, получившему после его одобрения Государственным советом Высо-

чайшее утверждение, т.е. силу закона, личный состав Сената пополнялся не путем назначения, а путем избрания новых членов46.

С началом войны почти всецело прекратилась законодательная работа народного представительства и совершенно нарушено было нормальное течение, а тем более развитие народной жизни и ее хозяйственного благоустройства. Необходимо поэтому дать несколько, хотя бы и весьма кратких, сведений о росте народного богатства и развитии государственного хозяйства в течение тех семи лет, в продолжение которых правительственная власть то в большей, то в меньшей степени дружно работала с большинством народных представителей.

Обращаюсь прежде всего к государственному хозяйству, посколько оно отражалось в росписи государственных доходов и расходов и тех финансовых результатов, которые оно давало. Здесь надо прежде всего повторить то, что я уже указывал, а именно что Третья Государственная дума начала свое сотрудничество с правительством в сравнительно тяжелый в экономическом отношении период государственной жизни страны, только что пережившей серьезное поражение в своем боевом столкновении с Японией, и хотя по условию заключенного мира никакой контрибуции как таковой не уплатила, но тем не менее значительные суммы за причиненные Японии побочные убытки вынуждена была ей возместить. Словом, в общем Японская война, по исчислению, произведенному нашим финансовым агентом в Париже Артуром Рафаловичем, обошлась Государственному казначейству [в] 2300 миллионов рублей. Смута 1905—1906 гг. тоже в значительной степени расстроила положение наших финансов, так что к 1 января 1906 г. Государственное казначейство не только не имело никакой свободной наличности, а еще состояло должным Государственному банку за выпущенные им шести процентные свидетельства Государственного казначейства 158 миллионов рублей.

Ежегодный наш бюджет также балансировался довольно крупным дефицитом, покрывавшимся путем иностранных займов, совершение коих было, впрочем, необходимо главным образом для поддержания на нормальном уровне курса нашей денежной единицы.

Не прошло, однако, и двух лет, как, несмотря на значительное увеличение государственных расходов, бюджеты наши заключались в порядке их исполнения весьма значительным превышением доходов над расходами, отчего и получилась огромная свободная наличность Государственного казначейства.

Составив на 1 января 1910 г. 107 миллионов рублей, она достигла к 1911 г. 333 миллионов рублей, к 1912 г. — 477 миллионов рублей, а к 1913 г. свыше 600 миллионов.

Если наше государственное хозяйство развивалось и крепло, причем даже накапливало в свое распоряжение такие огромные суммы, которые ему совершенно не были нужны, то, конечно, лишь благодаря тому, что не по годам, а, можно сказать, по дням и по часам развивалось хозяйство народное. Решительно не было той отрасли производства, которая бы бурно не развивалась.

Естественно, что при таких условиях силою вещей восстала и другая великая задача — освобождение населения от его главного врага — зелена вина — пьянства. Наш бюджет, как всем известно, покоился преимущественно на доходе от винной монополии. Понятно, что заведующие русскими финансами относились с величайшей опаской ко всем мерам, могущим сколько-нибудь решительно сократить этот источник государственных доходов. На этой же точке зрения стоял, разумеется, и председатель Совета министров и министр финансов В.Н. Коковцов. Иначе смотрел на это А.В. Кривошеий, непосредственно в качестве главноуправляющего земледелия и землеустройства не ответственный за состояние русских государственных финансов, с другой стороны, вполне постигающий, какой огромный источник доходов составит русский трезвый крестьянин. Смелый и решительный в своих государственных начинаниях, Кривошеий, в то время пользовавшийся особым доверием не только государя, но и императрицы, решил взять быка за рога и так или иначе провести решительные меры против распространения пьянства. Государь, всегда увлекавшийся широкими планами, направленными к благоденствию широких народных масс, не только легко воспринял мысли Кривошеина, но тотчас сам сделался их горячим инициатором. Коковцову государь предложил немедленно внести в законодательные учреждения проект мер, направленных к уменьшению сбыта казенного вина, иначе говоря, водки. Едва ли с большой охотой, но подчиняясь царскому велению, Коковцов исполнил данное ему поручение. В Государственную думу был внесен законопроект под скромным наименованием «некоторых изменений в положении о казенной продаже питий». Законопроект этот, в общем заключавший лишь незначительный паллиатив, вызвал в Государственной думе обширные дебаты. Говорил чуть ли не четырехчасовую речь член Думы от Самарской губернии Челышев, уже раньше занявший место проповедника трезвости, в которой он отстаивал мысль о полном воспрещении производства и продажи водки.

Предлагались и другими членами Думы решительные меры к сокращению потребления вина, но в конечном результате законопроект был принят Думой лишь с незначительными дополнениями в смысле усиления мер, направленных против пьянства. Иная судьба постигла его первоначально

в Государственном совете. Здесь решительным инициатором целого ряда радикальных мер против пьянства выступил не кто иной, как сам творец винной монополии СЮ. Витте. Мотивы, которые им руководили, были при этом, несомненно, разнообразны; именно на винной монополии укрепивший положение Государственного казначейства Витте, пока он был во главе финансового ведомства, несомненно принимал все меры к увеличению сбыта казенного вина. Так, именно по его настоянию агенты фиска всемерно старались об отмене подлежащею властью, вследствие несоблюдения ими тех или иных формальностей, приговоров сельских обществ о закрытии в их пределах продажи питий. Иное отношение к этому вопросу проявил Витте в декабре 1913 г., когда он обсуждался в Государственном совете. В пространной речи он доказывал, что его мысль, при создании по указанию императора Александра III винной монополии, была именно урегулировать потребление водки, но что эта мысль была его заместителями совершенно извращена, до такой степени, что ныне главное управление казенных питий превратилось в растлителя народной нравственности. В постоянных поисках способа возвращения к власти, Витте, надо полагать, в ту минуту мыслил, что лучшим средством вернуть себе царское благоволение было именно всемерно распинаться за распространение трезвости. Из его речей было ясно, что он лично берется сократить до крайности доход от винной монополии без нарушения государственного бюджета. Ему, как, впрочем, и всем близким к правительственным кругам лицам, было в то время хорошо известно, что мысль эта всецело овладела государем. Попутно потопить Коковцова, которого он до чрезвычайности не любил, ему тем более улыбалось, что тем самым открывалась вакансия министра финансов, вновь стать которым он не переставал надеяться.

Чрезвычайную стойкость выказал при этом Коковцов. Он не мог, конечно, не понимать, что, продолжая упорствовать в отстаивании винной монополии как главного источника государственных доходов и отвечая на всякую радикальную меру решительным «поп possumus»47, он одновременно рисковал своим положением. Однако на все предложения, исходившие из среды Государственного совета об усилении мер, направленных к сокращению потребления водки, он отвечал решительным «поп possumus». Тем не менее в дуэли между двумя последовательными министрами финансов — Коковцовым и Витте — одолел бы, конечно, не последний: слишком глубоко запало в душу государя недоверие к вдохновителю Манифеста 17 октября, если бы в этот бой не вступило третье лицо, открыто, впрочем, не выступавшее, а именно тот же А.В. Кривошеий. С Коковцовым его отношения уже давно испортились. Постоянное сопротивление финансо-

вого ведомства увеличению ассигнований на землеустройство и агрономию и вообще всяких расходов Главного управления земледелия, конечно, раздражало Кривошеина, и хотя он неизменно оставался победителем, тем не менее борьба с Коковцовым его утомляла и раздражала. Люди совершенно разных темпераментов, они вообще трудно уживались друг с другом. Преисполненный инициативы, мечтавший о грандиозных реформах. Кривошеий не мог переваривать Коковцова — этого типичного представителя постепеновщины, равновесия, умеренности и аккуратности. Одновременно он, разумеется, стремился закрепить свое положение, превращаясь из фактического руководителя всей государственной политики, каким он, несомненно, был в то время, в ее официального главу.

Эта мечта его была в то время необычайно близка к осуществлению. Вопрос этот был даже в принципе решен. Коковцов должен был быть уволен от должности председателя Совета министров, равно как министра финансов, а на пост председателя должен был быть назначен Кривошеий. Но тут судьба сыграла с ним злую шутку. Он внезапно заболел, причем весьма опасно. У него объявилась грудная жаба, жестокие приступы которой ежеминутно угрожали ему мгновенным концом. Заболел он, если не ошибаюсь, в начале ноября 1913 г., и в половине декабря его положение было весьма тяжелое. Ни о каком новом назначении его и речи не могло быть. Однако во второй половине декабря он настолько поправился, что всякая немедленная опасность исчезла, но приступить к работе он еще не мог: доктора прописали ему продолжительный отдых и поездку в теплые края. Как было выйти из этого положения?

Министром финансов был назначен П.Л. Барк. Кто провел этого, впоследствии не стеснявшегося сношениями с Распутиным, смелого финансиста в министры? Кривошеий говорил, что это был его выбор. Витте утверждал, что Барк выбран по его рекомендации, в чем я, однако, весьма сомневаюсь. Витте всегда стремился сохранить видимость государственного деятеля, имеющего влияние на ход государственных дел, а приписывать себе инициативу в том или другом правительственном акте, не служившем предметом его нападок, было приемом, им издавна усвоенным. Витте хорошо понимал, что в Петербурге, для того чтобы играть известную роль, нужно не столько обладать действительным влиянием, сколько казаться, что им обладаешь. Таким путем достиг известного положения такой проходимец, как Андронников. Как бы то ни было, тотчас после совершившейся смены председателя Совета министров и министра финансов законопроект о пьянстве, еще не пропущенный Государственным советом и продолжающий возбуждать при его обсуждении горячие прения, тотчас Утратил всякий интерес. Утратил к нему всякий интерес и Витте. Про-

должение его обсуждения происходило уже в совершенно иной атмосфере. Проникшее в публику, а тем более в среду Государственного совета известие, что Барк получил портфель министра финансов, обязавшись перестроить весь государственный бюджет и принять действительные меры к сокращению потребления, а следовательно, и сбора с вина, отняло и смысл бороться с яростью на почве обсуждаемого проекта с новой главой финансового ведомства. Тем не менее Государственный совет внес в этот проект ряд новых мер, направленных к сокращению продажи водки, и именно в таком виде превратился он в действующий закон. Трудно сказать, в какой мере проведенные мероприятия оказались бы действительными. Возникшая шесть месяцев спустя мировая война и последовавшее с объявлением войны полное прекращение продажи водки, сопряженное с полным воспрещением ее сбыта, не дали возможности на практике испытать действительность упомянутого закона.

Не помню, какие еще вопросы волновали петербургские политические круги в течение первой половины 1914 г. Помню, однако, вызвавший горячие споры и пререкания вопрос о так называемой мелкой земской единице, иначе говоря, об учреждении волостного земства.

Соответствующий законопроект, уже давно выработанный в Министерстве внутренних дел — еще при Столыпине, застрял в совете Главного управления местного хозяйства, составленного, как известно, из представителей земств и дворянства.

Под напором Государственной думы и не без косвенного участия и в этом деле Кривошеина министр внутренних дел Н.А. Маклаков, едва ли вполне сочувствовавший учреждению волостного земства, a son corps defendant48 внес этот вопрос в Государственную думу, где он при, как всегда, упорной оппозиции кадетов («мы-де хотим мелкую земскую единицу, но не ту, которую вы проектируете...») все же прошел и к маю месяцу поступил в Государственный совет. Здесь он встретил ожесточенную оппозицию среди правого крыла Государственного совета, инспирируемого П.Н. Дурново. Тщетно стремились земские представители в Государственном совете горячо защищать идею волостного земства, причем выдающееся участие принимал в этом вопросе член Государственного совета от московского земства гр. Ф.А. Уваров, — все их доводы разбивались не опровержениями со стороны членов правого крыла, а упорным заявлением — «не желаем». По мере сил я также принял в этом вопросе близкое участие. Как теперь, помню одну из фраз, произнесенных мною по его поводу с кафедры Государственного совета, оказавшуюся, увы, пророческой. Говорил я, имея в виду крупных землевладельцев: «Идите в волостное земство, пока не поздно, пока вас еще туда пустят». Небезынтересно

отметить, что такие опять-таки штампованные кадеты, как члены тверского губернского земского собрания Мошнин и Петрункевич, не только вполне поддерживали проект Министерства внутренних дел, но даже находили, что устанавливаемое этим проектом правило, в силу которого землевладельцы, обладавшие определенным количеством земли, входили в состав волостного земства ео ipso49 без всякого предварительного избрания, вполне естественно и необходимо, по крайней мере в первое время, пока население не убедится на практике, с одной стороны, в полезности участия в вопросах местного благоустройства землевладельческого элемента, а с другой, не научится само разбираться в местных вопросах и не поймет, что местное благоустройство нельзя строить, не удовлетворив потребностей отдельных селений, а лишь на здоровом принципе всеобщего благоустройства, обеспечивающего нужды всех слоев населения.

Как бы то ни было, но проект волостного земства был чуть ли не одним голосом в Государственном совете отвергнут, причем чрезвычайно странную роль играл в этом вопросе Н.А. Маклаков. Он не только не защищал проект, но довольно открыто высказывал свое личное несочувствие ему. Действительно от правительства вполне зависело проведение этого проекта в Государственном совете. Ведь не надо забывать, что правое крыло Государственного совета, насчитывающее около ста членов, состояло в большинстве из лиц, назначенных правительством, а среди них было немало готовых следовать указаниям правительства. Такое указание, очевидно, дано не было, или, вернее, пущено было под сурдинку другое указание — «Правительство за законопроект не стоит». Конечно, вполне умыл руки и новый премьер И.Л. Горемыкин.

Его природная лень, усилившаяся под гнетом семидесяти лет, стала к тому времени господствующим фактором всей его деятельности.

В кулуарах Государственной думы рассказывалось в это время немало анекдотов насчет способа препровождения времени премьер-министром. Время это было распределено будто бы между сном, не только ночным, но и дневным, и чтением французских романов. Конечно, это было преувеличением. Верно лишь то, что с годами у И.Л. Горемыкина все более брало верх его основное, можно сказать, пронизавшее всю его природу пристрастие к предоставлению событиям беспрепятственно идти своим чередом, без всякого участия направляющей эти события человеческой воли.

Назначение Горемыкина не вызвало никакого сколько-нибудь резкого проявления общественного сочувствия или недовольства. Оппозиция — в лице кадетской партии и ее честолюбивого вождя — к весне 1914 г. окончательно присмирела, по крайней мере наружно. Разумеется, она предпочитала не только заигрывать, но даже заключать те или иные частные

соглашения с социалистическими лидерами, а в тайниках ее, надо полагать, все более зрела преступная мысль добиться своих целей; из них же главная — захват власти революционным путем. Кадетская милюковская газета «Речь» придиралась ко всякому случаю, чтобы возбудить общественное недовольство, но делала она это осторожно, неоднократно уже испытав, что слишком явное и злостное опорочение строя и лиц, стоящих у кормила власти, не проходит безнаказанно: цензура осмелела и по временам, несомненно, утрачивала чувство меры, вернувшись даже к прежнему порядку изъятия различных вопросов из числа дозволенных к обсуждению на страницах прессы и по-прежнему смешивая подчас вопросы самые пустяковые с основными и существенными.

Не прекращалась, однако, агитаторская деятельность революционных элементов. Эта деятельность была далеко не безрезультатна. Отошедшие от встряски 1905 г. рабочие многочисленных петербургских фабрик, среди коих никогда не переставали действовать революционные ячейки, вновь становились более или менее послушным орудием революционных вождей. Сказалось это весною 1914 г. довольно серьезными беспорядками на фабриках, сопровождавшимися бурными уличными беспорядками. Правящие круги и массовый петербургский обыватель, в общем всегда и везде готовый фрондировать власть, но к революции относящийся в общем враждебно, не испытывали никакого беспокойства. Удачное подавление общественного движения 1905—1906 гг. вселило уверенность в безусловной крепости строя, а следовательно, в отсутствии сколько-нибудь серьезной опасности во вновь пробудившемся рабочем движении.

В середине лета ожидалось прибытие в Петербург сначала английской эскадры, а затем и французской, на которой должен был приехать Президент Французской республики. По случаю этих приездов Петербург принял праздничный вид, а при дворе состоялся ряд официальных приемов и банкетов. Звучали слова о ненарушимой англо-, а в особенности франко-русской дружбе. Словом, международный политический горизонт был совершенно безоблачен, и члены законодательных палат, разъезжаясь в июне месяце на летние вакансии, отнюдь не предвидели приближения мировой грозы. Уехал на лето и я к себе, в принадлежащее мне родовое гнездо, расположенное в нескольких верстах от города Твери.