Главная Форум Доклады Книги Источники Фильмы Журнал Разное Обратная связь

Другие проекты

«Здравый смысл» американской революции

Введение

Хотя данная работа посвящена изучению памфлета Томаса Пейна «Здравый смысл» и его влияния на историю Америки, нам кажется целесообразным для начала дать краткую характеристику положения дел в английских колониях на континенте на момент выхода в свет «Здравого смысла», а также коротко сказать о биографии его автора.

В 60-х годах XVIII века в английских колониях Северной Америки началось широкое освободительное движение, переросшее затем в революционную борьбу. Непосредственной причиной обострения противоречий стала политика Англии после Семилетней войны 1756-1763 годов. Стремясь покрыть огромные расходы, правительство короля Георга III потребовало неукоснительного выполнения законов, регулировавших развитие колониальных мануфактур, предприняло ряд жестких мер против контрабандной торговли, в которой участвовали почти все американские купцы. Еще большее недовольство вызывала аграрная политика метрополии: в 1763 году королевская прокламация запретила колонистам переселяться за Аллеганские горы. И, наконец, закон о гербовом сборе 1765 г., по существу, означавший введение метрополией прямого налогообложения, уничтожил даже иллюзию о самоуправлении колоний, отнимая у колониальных законодательных собраний прерогативу финансового налогообложения.

Действия английского правительства вызвали возмущение в колониях, вылившееся в массовые выступления протеста. На волне этих выступлений в 1765 г. начали возникать первые революционные организации «Сынов свободы». Сопротивление колонистов заставило английское правительство отменить гербовый сбор, но политика метрополии осталась прежней. Принятые парламентом в 1767 г. законы Тауншенда вводили новые пошлины на ряд товаров, ввозимых из Англии. В накаленной атмосфере достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. 5 марта 1770 г. во время так называемой бостонской бойни пролилась первая кровь.

1773-1775 годы стали преддверием революции. После так называемого «бостонского чаепития» декабря 1773 года, в колониях развернулось широкое движение солидарности с Бостоном. Для связи и координации действий повсюду создавались Корреспондентские комитеты. Они стали центром организации революционных сил и нередко брали на себя функции местной власти. В сентябре 1774 г. в Филадельфии собрался Первый Континентальный конгресс, который, взяв на себя осуществление ряда функций законодательной и исполнительной власти, стал прообразом национального правительства.

В процессе войны против Англии происходила острая борьба в самих колониях. Колонисты разделились на два лагеря: патриотов и лоялистов.

Вооруженная борьба началась весной 1775 г. Первое сражение произошло 19 апреля у Лексингтона и Конкорда близ Бостона, оно стало сигналом к вооруженному восстанию во всех колониях, отряды волонтеров начали партизанскую войну. Но даже после начала военных действий многие патриоты продолжали верить, что борьба идет лишь за автономные права колоний.

Именно в это время, в январе 1776 года в свет вышел памфлет просветителя-демократа Томаса Пейна «Здравый смысл», названный Гольдбергом «набатным колоколом в освободительном движении американских колоний»[1].

Его автор родился в 1737 году в «захолустном селении» Тетфорд графства Норфолк[2] в семье бедного ремесленника-корсетника. Мать его была англиканкой, а отец, оказавший впоследствии большое влияние на сына, квакером. В 13 лет Пейн был вынужден оставить школу, чтобы начать работу в мастерской отца. Прежде чем поехать в Америку он успел сменить множество профессий: матроса на каперском судне, лондонского корсетника, сборщика налогов в городе Сэндвич, учителя английского в Лондоне, хозяина табачной лавке в Льюисе. Он даже возглавлял движение сборщиков акцизов за увеличение зарплаты, всвязи с чем написал свой первый памфлет «Дело акцизных чиновников». Однако везде его преследовали неудачи. И вот в 1774 г., когда разорилась табачная лавка Пейна в Льюисе, он в очередной раз отправился попытать счастья в Лондоне, где возобновил знакомство с Франклином (впервые они встретились в 1772 г.). Последний, не долго думая, снабдил Пейна пятью долларами и сопроводительным письмом к своему зятю и отправил его в Америку. 30 ноября – философ высадился в Филадельфии, которая на тот момент была центром острой политической борьбы. В начале 1775 года он стал редактором ежемесячного «Пенсильванского журнала», где оттачивал свое перо на статьях (например, «Африканское рабство в Америке») и стихах (в которых впервые выразил идею отделения в сентябре 1775 года). Но истинным успехом Пейна, изменившим не только его судьбу, но и судьбу всей Америки, стал вышеназванный памфлет «Здравый смысл».

Надо сказать, что Пейн не остановился на достигнутом и летом 1776 года вступил в отряд добровольцев в должности бригадного майора. Будучи уже адъютантом, он написал еще серию памфлетов - «Американские кризисы», которые по распоряжению Вашингтона зачитывались солдатам, шедшим в бой. После решающих побед в конце 1776-начале 1777 гг. при Трентоне и Принстоне Пейн вернулся к публицистической и политической деятельности. Он помогал американскому правительству, выполняя дипломатические миссии. В свободное время Пейн занимался изобретательством, и даже создал бездымную свечу и проект одноарочного железного моста, с которым и направился во Францию, а затем в Англию, где его, наконец, согласились воплотить в реальность. У себя на родине Пейн опять занялся своим любимым делом – публицистикой, пока в 1789 г. не услышал о событиях во Франции, куда его в ту же минуту направил мятежный дух. Там он выпустил двухтомное сочинение «Права человека». Однако в 1791 г. Пейн вновь вернулся в Лондон, где его с особой радостью приняли представители, зарождавшегося в Англии рабочего движения. Такое радушие возбудило недовольство в высших слоях английского общества, которые начали затевать против него различные кампании. В итоге в 1792 г., когда обескураженный Пейн уже вернулся во Францию, в Англии он был признан вне закона. Более того, несчастья не оставили его и во Франции, и 28 декабря 1793 г. по закону «о враждебных иностранцах» Пейн был заключен в тюрьму якобинцами, где пробыв 10 месяцев, и лишь случайно избежав гильотины, он закончил первую часть «Века разума» (произведения, за которое его многие годы будут ненавидеть церковники всех стран мира). В 1774 г. Пейн был освобожден из тюрьмы усилиями нового американского посла в Париже. Поселившись в резиденции последнего, Пейн работал над своим новым произведением - «Аграрной справедливостью». И, наконец, в 1802 г., после прихода его друга Джефферсона к власти, Пейн вновь вернулся в Америку, где принял участие в политической борьбе с федералистами. Философ умер в бедности в 1809 году. Он был похоронен на обычном кладбище, так как квакерская община отказала ему в просьбе похоронить его на их кладбище. А в 1819 г. английский журналист Уильям Коббет, намереваясь поставить Пейну памятник в Англии и перезахоронить его на родине, вырыл останки Пейна. Однако Коббету так и не удалось собрать достаточных средств, и останки великого демократа и революционера затерялись[3].

Более того, перенесший множество страданий на своем жизненном пути Пейн многие годы не находил признания, ни в Англии, ни во Франции, ни даже в Америке. Так Гольдберг писал, что «его учение искажалось, а его имя замалчивалось на протяжении всего XIX века», ведь философ был «ненавистен реакционерам, буржуа и церковникам»[4]. Даже в XX веке, в 1942 г. в Филадельфии был наложен запрет на установку памятника просветителю, «принимая во внимание взгляды Пейна на религию». В 1955 мэр города Провиденс (штат Род-Айленд) также запретил постройку монумента, ввиду того, что Пейн – «личность весьма противоречивая по своему характеру». А на его родине, в Англии, в 1963 г. консерваторы выступили против установки памятника в родном городе Пейна - Тетфорде[5].

При этом даже объективные историки, которые признавали роль Пейна в революционных движениях Америки и Франции, находили возможность раскритиковать его произведения. В частности, Хавк писал о том, что Пейна часто обвиняли в повторении идей Локка. Однако он справедливо заступался за философа, заявляя, что, с одной стороны, Локк был сторонником английской монархии (которую столь блестяще раскритиковал Пейн в своем памфлете); а с другой, никто в XVIII веке не мог избежать аллюзий на Локка, так как его видение естественных прав было частью интеллектуального ландшафта того времени[6]. Более того, частью этого ландшафта были и идеи других великих философов. Так что мы склонны согласиться с Громаковым, который писал: «Анализ произведений Пейна показывает, что он хорошо усвоил… идеи как политических мыслителей революционного XVII века в Англии (Гоббса, Мильтона, Сиднея, Локка), так и политических мыслителей революционного XVIII века во Франции (Вольтера, Руссо, Монтескье, аббата Рейналя). Хотя он нигде не упоминает о Дидро, однако его произведения, в частности, «Век разума», безусловно, испытали на себе влияние французской материалистической школы. Он был знаком и с сочинениями физиократов, в частности, упоминает Кене, Тюрго и других», однако, «его нельзя считать последователем какого-то определенного политического мыслителя»[7]. По словам Гольдберга, «оригинальность идей Пейна и формы, в которой он их выражал, определяется осмыслением усвоенных им социально-политических учений в условиях революционного движения Америки и Европы»[8].

Но даже схожесть идей Пейна с идеями философов прошлого или со взглядами его современников-политиков (в частности, Джон Адамс после прочтения памфлета заявлял, что сам уже как 9 месяцев твердил тоже самое в Конгрессе), мы склонны не рассматривать как недостаток его работы, так как можно легко согласиться с Фонером, что даже если ни одна из идей Пейна не была оригинальной, блестящей инновацией был способ, которым он объединил все это в один всеобъемлющий довод в пользу независимости Америки и приспособил его к уху обычного американца[9].

Однако, несмотря на все аргументы в пользу просветителя, его фигура все еще остается противоречивой для многих исследователей, а спорам вокруг места «Здравого смысла» в истории Америки еще не положен конец. Поэтому нам кажется интересным написание данной работы с целью выяснения роли памфлета в развитии революционной борьбы, а так же рассмотрения тех принципов, которые были положены в его основу. Следовательно, главными задачами данного доклада мы считаем выяснить на кого был ориентирован памфлет, определиться с социальной принадлежностью его автора, изучить, какие основания имели под собой аргументы Пейна и его предложения на будущее, и какие из последних обратились в реальность.

Что касается других произведений Пейна, то мы не включили их в список основных источников для данного доклада, так как, с одной стороны, изучение именно этого памфлета кажется нам наиболее актуальным, ведь воплощение многих планов Пейна мы можем сейчас сами наблюдать в США, или найти ему подтверждение в относительно недавней истории этой ныне великой державы. А с другой, с нашей точки зрения, именно в «Здравом смысле» отражена квинтэссенция философии Пейна. Так что можно лишь согласиться с Фонером, который писал что «по некоторым специфическим вопросам идеи Пейна изменятся после 1776 года, но он всегда будет сторонником политического и социального эгалитаризма, врагом монархии и наследственных привилегий, приверженцем американского национализма (при космополитическом желании распространить свободу по всему миру), достоинств торговли и экономического роста. Все эти элементы своего республиканизма Пейн выразил в “Здравом смысле”»[10].

И наконец, прежде чем перейти к детальному рассмотрению источника, хотелось бы остановиться на смысле некоторых терминов, которые будут часто использоваться в данной работе. В частности, мы постарались избегать слова «демократия» из-за существующих ныне разночтений. Ведь, по словам Фонера, это понятие использовали в XVIII веке в значении «чистой» или «прямой» демократии – такой формы правления, которая позволяет всем членам общества напрямую участвовать в политической жизни государства. Естественно, что уже тогда американские просветители понимали: такая демократия была невозможна в больших государствах. Поэтому Пейн в своем памфлете использовал понятие «республика», иными словами, он говорил о представительной форме правления[11]. Этот термин решили использовать и мы.

Что касается понятия «демократ», то хотя Каримский относил его к тем политикам, которые, сочетая концепцию естественного права собственности с умеренным эгалитаризмом, предлагали прогрессивное налогообложение или налоговые льготы[12], мы употребляли его в значении, предложенном Согриным. А именно, данный историк, полагая, что «…образу демократа не соответствует в полной мере никто из идеологов американской революции», называл «демократами» тех, в чьих концепциях демократическая мысль (а именно идея о политическом равенстве и умеренный экономический эгалитаризм) выступала в качестве определяющей тенденции[13].

И, наконец, под понятием «революционер», мы подразумевали представителя радикального течения американского Просвещения. В данном случае, мы опирались на концепцию Каримского, который считал, что Американская революция – это победа Просвещения над пуританизмом (так как она обосновала отделение церкви от государства и обеспечила всем гражданам свободу религии). Однако, по его словам, Американское Просвещение не было однородным, и включало в себя радикальное (революционное) и умеренное течения. Представители обоих сходились в принятии естественно-правовой теории, но противоречили друг другу в вопросах о политической независимости и возможности применения радикальных средств[14]. Конечно же, Пейна, наравне с Джефферсоном, Сэмюэлем Адамсом, Бенджамином Рашем и другими отцами-основателями Америки, Каримский зачислял в лагерь радикалов[15].

Обзор источника

Как мы уже говорили, памфлет, озаглавленный «Здравый смысл» вышел в свет в январе 1776 года. Надо сказать, что сначала Пейн хотел назвать свое творение «Чистой правдой», однако, просветителя переубедил Раш, предложив ему известный нам заголовок. Как бы то ни было, памфлет был анонимным, и на титульном листе первого издания красовалось только имя Роберта Белла (издателя). Отсюда Хавк делал вывод о том, что только Белл рисковал в случае чего, ну а слава при любых обстоятельствах должна была достаться автору[16]. Однако риск был не напрасным. Если верить Гольдбергу, только за 1776 год было выпущено 500 тысяч экземпляров памфлета. Уже в мае 1776 памфлет был переведен на французский и испанский языки. Учителя зачитывали «Здравый смысл» ученикам в школах, патриоты – неграмотным рабочим, офицеры - солдатам[17]. Фонер поражался тому, что памфлет выдержал только за 1776 год 25 изданий и достиг ушей сотен тысяч читателей, в то время как в Америке успехом даже для самых крупных газет считался тираж 2 тысячи экземпляров в неделю[18]. И это несмотря на то, что в колониях памфлет продавался по сравнительно высокой цене – 2 шиллинга (нужно отметить, что это не повод упрекать Пейна в жадности, так как всю свою долю прибыли он отдал на нужды войны[19]).

Естественно, что все исследователи задавались вопросом о причинах такой невероятной популярности памфлета и его силы влияния на людские умы. Самое обоснованное объяснение этому, как нам кажется, представили американцы Вилсон и Рикетсон, которые даже назвали соответствующую главу своей монографии «Наш первый бестселлер»[20].

В первую очередь, они назвали две основные причины бешеной популярности «Здравого смысла». Первая – его удачное время выхода в свет, когда колонии, по их словам, созрели для отделения. Более того, за месяц до этого монарх Англии объявил, что в Америке бунт. К тому же, памфлет случайным образом появился на прилавках одновременно с речью Георга III, и колонисты имели возможность сравнить, какое будущее им более по душе: райская жизнь в Соединенных Штатах (так Пейн предлагал назвать независимые колонии) или мучения под гнетом английского тирана. Вторая причина, по их мнению, заключалась в аксиоматическом характере точно сформулированных Пейном доводов. И хотя они, также как и другие исследователи, соглашались с тем, что доктрина Пейна не была чем-то оригинальным, и даже наоборот, базировалась на широко распространенных в XVIII веке принципах философии естественных прав и общественного договора[21], оба историка заявляли, что другие аргументы могли быть и лучше, но никогда яснее. С ними бы согласился и Гольдберг, который подчеркивал, что хотя в американские колонии проникали английские деисты, а в библиотеках Йеля, Гарварда, Филадельфии можно было найти сочинения Гоббса, Локка, Ньютона, Монтескье, Руссо[22], но только Пейну удалось изложить их так, чтобы они стали частью мировоззрения простых американцев.

По словам Вилсона и Рикетсона, памфлет Пейна был не просто политикой, он был пропагандой для миллионов, так как был способен задеть души и безразличных, и раздраженных. В итоге, они выделяли три составляющих, благодаря которым Пейн смог достучаться до своих читателей: стиль, структура и способ обращения.

Что касается стиля, то Пейн, понимая невероятный размер своей аудитории, собравшейся со всех частей Западной Европы и в основном состоящей из слабо образованных фермеров, рыбаков и торговцев, использовал энергичный и местами грубый язык. Он обходил стороной всю латинскую фразеологию, которую можно столь часто встретить в его более ранних произведениях[23]. Надо сказать, что большинство американских историков отдали дань особому стилю Пейна. В частности, о нем говорил Хавк[24]. Фонер также называл Пейна пионером нового стиля политического письма, приводя собственные слова философа о том, что последний «пытался сделать язык понятным как алфавит»[25]. Однако Фонер при этом признавал и то, что Пейн не был первым автором XVIII века, обращавшимся к широкому кругу читателей. По его словам, стиль просветителя был схож как с прозой английских новеллистов, таких как Дефо и Ричардсон, так и с политическими эссе Эдисона и Свифта. Не был он и первым, кто использовал просторечный язык в политической борьбе, так как это было обычным делом в той же Филадельфии во время выборных дебатов. Однако, по словам Фонера, все великие американские памфлетисты до Пейна, все же принадлежали к высоким слоям общества – адвокатам, купцам, плантаторам или священникам[26] и боялись пожертвовать рафинированностью своего языка в угоду вкусам толпы.

Что касается структуры текста, то, по словам Вилсона и Рикетсона, Пейн часто прибегал к обращениям, восклицаниям и риторическим вопросам, что делало его памфлет очень эмоциональным. Более того, он виртуозно менял тон повествования, легко переходя от возвышенного к самому грубому. Имея представление о неграмотности многих его слушателей (например, тех, кому памфлет зачитывали вслух), просветитель привлекал их внимание различными образами, используя в сравнениях то, что было понятно всем – например, посадку и уборку урожая. Кроме того, он старался быть по максимуму логичным, наглядно объясняя возможность отделения при помощи анализа финансовой, военной и экономической областей.

Что касается способов обращения, то, по словам Вилсона и Рикетсона, Пейн взывал к своей аудитории на трех уровнях: рациональном, эмоциональном и этическом. Что касается рационального уровня, то можно согласиться с Гольдбергом, который видел в основе программы Пейна стремление людей к выгоде. Он писал, что «Пейн неизменно конкретно указывает, какую выгоду извлекают различные слои общества из предлагаемого им плана»[27].

На эмоциональном уровне просветитель, с точки зрения американских историков, взывал к чувствам родительской любви и привязанности (требуя, чтобы колонисты сейчас позаботились о будущем континента, не перекладывая эту обузу на плечи своих детей), а также к страхам любого человека (рисуя им картины сожженной собственности и убитых родственников).

Но самым главным был этический уровень, для обращения к которому Пейну следовало создать впечатление о себе (ведь он пока не был известен кому-либо в Америке; более того, мы уже говорили, что первое издание его памфлета было анонимным) как о хорошем парне. Ему следовало доказать, что мотив написания данного памфлета – лишь счастье его читателей. Для этого просветитель, во-первых, пытался создать образ набожного христианина, чтобы понравиться благоговейным пуританам (в то время как сам Пейн был деистом). Во-вторых, понимая, что пишет для колонистов, пуританская этика которых убеждала, что каждый человек должен добиваться всего своим трудом, он старался лишний раз поставить акцент, что король не делает ничего. При этом сам Пейн делал все, чтобы создать впечатление о себе, как о типичном обывателе (вроде соседа любого из читателей), по словам Вилсона и Рикетсона, умном, но не интеллектуале. И, в-третьих, он подчеркивал, что единственное его желание – это, чтобы все были хорошими друзьями, соседями и гражданами своей страны.

В итоге, американские историки пишут о том (и мы можем с ними согласиться), что памфлет, как током ударил по колонистам, которые уже давно страдали от политики Англии, но по привычке и не мечтали об отделении. С точки зрения Вилсона и Рикетсона, основное значение «Здравого смысла» было в том, что он подготовил сознание обычного человека для восприятия идеи независимости, и помог его привязанность к Англии заменить привязанностью к Республике[28].

Что же касается элиты американских колоний, то хотя и можно привести множество хвалебных высказываний американских демократов о памфлете, Хавк на основе анализа писем домой членов Конгресса доказывал, что они вовсе не сразу отваживались признать в «Здравом смысле» великое произведение, которому суждено изменить судьбу их родины. Однако, по словам того же Хавка, мелкие издатели были гораздо смелее – и во всю перепечатывали памфлет для распространения среди своих сограждан[29].

Историографический обзор

Выше мы уже говорили о том, что Пейн является весьма противоречивой фигурой, и, следовательно, нет ничего удивительного, что в историографии существует множество споров о его личности, философии, а также о значении его отдельных произведений и даже высказываний (последнее, мы попытаемся раскрыть в обеих главах нашей работы). И в большей степени разногласия, конечно, были характерны для американскими авторов, так как именно в Америке изучение творчества и жизни Пейна началось еще до его смерти (правда, надо сказать, что именно эти клеветнические биографии во многом ее ускорили).

Что касается России, то, по словам Гольдберга, в конце XVIII и в XIX веках труды Пейна были у нас под запретом (хотя и проникали в страну через книгу Рейналя «Революция в Америке»[30]). И лишь в XX веке в Советском Союзе стали печатать отрывки произведений Пейна, пока в 1959 году не было выпущено первое более или менее крупное издание на русском языке – «Избранные сочинения»[31], которым мы и воспользовались во время написания данной работы. Что касается историографии, то вся она, естественно, основывалась на марксистких позициях, и, следовательно, не могла быть столь противоречивой, как в США. Однако и между советскими историками существовали разногласия, которые мы попытаемся осветить в ходе анализа памфлета. В этом обзоре хотелось бы дать лишь краткую характеристику использованных монографий.

Две из них Гольдберга[32] и Громакова[33] посвящены конкретно Пейну, при этом в первой из них, основной упор делается на его биографию, а во второй, как явствует из названия, на его общественно-политические идеи. При этом анализ этих идей, высказанных в «Здравом смысле» и оценка его роли в истории Америки очень похожи.

Две другие работы, Каримского[34] и Согрина[35] посвящены изучению американской революции, и в обеих из них, так же как и двух предыдущих даётся очень высокая оценка значения памфлета Пейна в борьбе колоний за независимость. Однако, к анализу философии просветителя оба историка, с нашей точки зрения, подходят менее догматизировано, что предполагает и большие различия в их мнениях.

Что касается вышеупомянутой американской историографии, то ее краткий обзор в своей работе предлагают Робертсон и Вилсон. Историки выделили несколько периодов, на которых и нам бы хотелось заострить внимание. С 1791 по 1899 гг. в свет вышли первые биографии философа, большая часть которых, однако, как мы уже говорили, была написана по заказу его недоброжелателей, что, тем не менее, не помешало постепенному росту доверия к Пейну в конце данного временного отрезка. С 1900 по 1920 – в период особого процветания США - в историографии главные позиции заняли прогрессисты, оправдывавшие Пейна перед католической печатью, которая до тех пор продолжала свои нападки на него из-за «Века Разума». Более того, в этот период возрос интерес к литературным достоинствам сочинений Пейна. Эта тенденция, по нашему мнению, и до сих пор прослеживается в работах всех американцев-исследователей творчества философа. Далее, с 1921 по 1929, в обстановке продолжающейся критики его деистических взглядов, стали выходить первые научные собрания сочинений Пейна. Определяющей же монографией, с точки зрения Вилсона и Робертсона, стала работа Паррингтона. Данный историк, по словам вышеупомянутых исследователей, определил Пейна как первого современного космополита и отметил его вклад в новую философию республиканизма, после чего стал характерным более положительный настрой к Пейну различных историков-американцев. Надо отметить, что Согрин в своей монографии также отводил особое место работе Паррингтона. Он ставил в заслугу данному историку, тот факт, что Паррингтон, как яркий представитель историков-прогрессистов, нанес удар по концепции школы консенсуса[36], однако Согрин указывал и на недостатки его работы, в частности, преувеличенное Паррингтоном влияние французских философов на американских просветителей. С 1930 по 1941 в Америке, по словам Вилсона и Риетсона, вышли несколько работ, основанных на неомарксистских позициях и защищавших Пейна перед его критиками, а также несколько биографий, рассчитанных на широкий круг читателей. И завершает обзор историографии, выполненный вышеназванными исследователями период с 1942 по 1970 годы, который они охарактеризовали всплеском интереса к Пейну в годы войны, и некоторым его забвением после. В тоже время исследователи отметили, что в годы холодной войны его имя широко использовалось политиками для доказательства абсолютно противоположных тезисов[37]. Надо отметить, что именно в этот период вышла в свет одна, из использованных нами работ. Это двухтомное издание сочинений Пейна, предпринятое в 1945 году[38]; его, на наш взгляд, отличает не только хорошая подборка интересного материала, включающая труды и личные бумаги Пейна, но также использование современного правописания и пунктуации, что сделало работу легко доступной для читателей.

Что касается работы самих Вилсона и Рикетсона, то она, на наш взгляд, представляет собой крайне интересную монографию, как с точки зрения приведенных в ней деталей из биографии Пейна, так и с точки зрения оценки его трудов, в том числе и их литературных достоинств.

Другая использованная нами монография американского автора Хавка[39], также излагает многие занимательные факты из жизни Пейна и даже включает большое количество репродукций портретов Пейна и других американских просветителей, однако, к сожалению, в ней не представлен сколько-нибудь глубокий анализ «Здравого смысла», ее автор просто ограничился его пересказом и историей создания.

Так что с этой точки зрения, мы использовали работу Фонера[40], который на основе детального рассмотрения исследуемого нами памфлета предложил свою оригинальную версию ответа на один из самых сложных из стоящих перед нами вопросов – о социальной ориентированности просветителя.

В заключение, хотелось бы отметить, что при всем разнообразии работ, как нашей, так и американской историографии, нам представляется возможным выделить две различные тенденции, доминирующие в работах исследователей указанных стран. В частности, в России, историки-марксисты заостряли свое внимание, главным образом, на общественно-политических взглядах Пейна, и особенно на вопросе о его отношении к революциям и имущественному неравенству. В Америке же исследователи скорее обращались к его правовой концепции, а так же к литературным приемам, использованным в памфлетах Пейна.

Глава 1. Взгляды на политику

«Правительство, подобно одеждам, означает утраченное целомудрие: царские дворцы воздвигнуты на развалинах райских беседок»[41].

1. О государстве

Прежде, чем выяснить планы Пейна на будущее политическое устройство Америки нам следует рассмотреть, из каких позиций он исходил, рассуждая о государстве, обществе, форме правления и других принципиальных вопросах. В первую очередь, стоит коснуться его взглядов на соотношение «правительства» (или государства - оба понятия употребляются в источнике как синонимы) и общества.

По его словам, правительство – это то, что создается нашими пороками, в то время как общество – нашими потребностями, соответственно, общество «способствует нашему счастью положительно, объединяя наши благие порывы», а правительство - «отрицательно, обуздывая наши пороки», а значит, общество – это защитник, а правительство – каратель[42]. По мнению Фонера, идея о таких различиях между государством и обществом, не была оригинальной. Он относил ее к Ньютоновскому складу ума Пейна, который, по его словам, отождествлял естественное состояние общества с гармонией и порядком Ньютоновской Вселенной и считал, что именно государство развратило человека и заменило гармонию конкуренцией и подавлением[43]. Но мы склонны не согласиться с историком. Действительно, по мнению просветителя, ни общество, ни государство не были присущи человеческому роду изначально. Пейн верил в состояние естественной свободы, однако, он не отождествлял это, как многие философы его времени, с золотым веком, и считал, что, оказавшись вдруг в таком состоянии, люди «прежде всего, помыслят об обществе. К этому их будут побуждать тысячи причин. Сила одного человека настолько не соответствует его потребностям, и его сознание настолько не приспособлено к вечному одиночеству, что он вскоре будет вынужден искать помощи и облегчения у другого, который в свою очередь нуждается в том же»[44]. Интересно, что Пейн в создании общества видел не только практическую выгоду его членов, но и чисто психологическую предрасположенность людей к общению.

Однако, жизнь в обществе, как и жизнь в состоянии естественной свободы, тоже не могла продолжаться долгое время, на этот раз из-за недостатка добродетели. По словам Пейна, такое общество было бы возможным лишь «…до тех пор, пока эти люди сохраняли бы полную справедливость по отношению друг к другу; но поскольку лишь небо недоступно пороку, то неизбежно по мере преодоления первых трудностей…, которые сплачивают их для общего дела, чувства долга и взаимной привязанности начнут ослабевать, и это ослабление укажет на необходимость установить какую-либо форму правления, дабы возместить недостаток добродетели»[45]. Следовательно, не государство развратило человека, а он порочен по своей природе.

Стоит отметить, что такой взгляд на порочную природу человека не был характерен для американских демократов. Согрин вообще проводил разграничительную линию между ними и умеренными исходя из того, что демократы верили во врожденную предопределенность каждого к добродетели и, следовательно, отстаивали концепцию «слабого государства», в то время как именно умеренные, зная о демонической природе человека, предлагали создать сильное государство, чтобы защитить богатое меньшинство от алчной толпы[46]. Но будучи все же демократом, Пейн, опираясь на свой здравый смысл, по этому вопросу блокировался с умеренными. Теории Согрина это, тем не менее, никак не противоречит, ведь он писал, что образу демократа «не соответствует в полной мере никто из идеологов американской революции»[47].

При этом из рассуждений философа о появлении государства, следует и другое: Пейн был сторонником теории общественного договора. По словам Гольдберга, просветитель, понимая «историческую неизбежность возникновения государства» видел законные основания последнего в концепции Гоббса об общественном договоре, однако, как и Руссо, он придал ему революционно-демократическую окраску, подчеркнув, что государство имеет исторические, а не теологические причины.[48] О том же говорил и Каримский, доказывая, что договорная теория государства, вытекающая из теории естественного права, противостояла концепции богоданной власти. Он писал: «…теория естественного права – это определенный тип ответа на вопрос об источниках государства и писаного права, согласно которому гражданское устройство базируется на вечных и неизменных законах природы, выражающихся в фундаментальных свойствах человека…»[49]. И если для Гоббса это был императив самосохранения, для Спинозы – стремление к самосохранению и счастью, для Гельвеция – «интерес», для Руссо – появление собственности и общественного неравенства, то Пейн видел источник государства в недостатке добродетели.

При этом большинство советских исследователей творчества американских просветителей накануне революции выделяли и другой важный аспект концепции общественного договора. По их мнению, в тот исторический момент, вопрос стоял не только о том, основано ли государство на фундаментальных свойствах человека или даровано Господом, но и что являлось исходным основанием власти в Америке – естественное право («природа») или английская конституция[50]. И если все эти историки сходятся в том, что признание теории общественного договора означало признание первенства естественного права, то по главному вопросу о том, а чем же собственно был общественный договор для американских просветителей, между ними есть существенные разногласия. Так Каримский безапелляционно заявлял, что договор был лишь абстракцией[51], в то время как Согрин считал, что конституция в Америки рассматривалась «как его конкретное правовое выражение»[52].

Как бы то ни было, нельзя не согласиться с Согриным, что вся буржуазная идеология XVII-XVIII веков ставила общественный договор во главу угла в надежде подготовить переход от абсолютизма к представительному правлению[53].

Однако перед просветителями стоял другой спорный вопрос - между кем и кем был заключен договор. Один из наиболее умеренных сторонников договора – Гамильтон - отстаивал традиционную точку зрения, согласно которой договор заключался между правящей и управляемой сторонами для обеспечения исконных прав, таких как право жизни, собственности, личной свободы. «Истоком всех гражданских правительств, учреждаемых на справедливых основах, - писал он, - должен быть добровольный договор между правителями и управляемыми, предусматривающий ограничения, которые необходимы для безопасности абсолютных прав последних»[54]. В это время «поборники народовластия», по словам Каримского, отвергали такую трактовку, позволяющую правительству «на правах договаривающейся стороны выступать юридическим партнером и противовесом народа»[55]. Историк пишет, что, в частности, «по мнению Пейна, правительство является следствием договора, заключенного между членами общества, и поэтому оно не может быть договаривающейся стороной…»[56]. Из всего вышесказанного Каримский делает вывод, что «для революционных идеологов, исходящих из врожденной социальной предрасположенности человека, общественный договор был триумфом естественного права, ибо государство возникало в качестве его гаранта»[57].

2. О форме правления

«Назначение и цель правительства» Пейн видел «в обеспечении свободы и безопасности»[58]. Отсюда же он делал вывод и о предпочтительной форме правления: «И так как безопасность является подлинным назначением и целью правительственной власти, то отсюда неопровержимо следует, что какой бы ни была его форма, предпочтительнее всех та, которая всего вернее обеспечит нам эту безопасность, с наименьшими затратами и с наибольшей пользой»[59].

К тому же он говорил, что его «…идеи о форме правления основаны на законе природы, который никакая изощренность не способна поколебать, а именно – чем проще вещь, тем труднее ее испортить и тем легче ее исправить, когда она испорчена»[60]. После чего он остроумно заявлял, что самыми простыми являются абсолютные монархии, ведь в таком случае, «если люди страдают, они знают, кто источник их страданий, знают и лекарство и не теряются в разнообразии причин и целебных средств»[61]. Но, конечно, с его точки зрения, это не оправдывало того, что абсолютные монархии «…являются позором для человеческой природы…»[62].

Вообще, следует отметить, что все исследователи творчества Пейна выделяли его, как одного из лучших критиков монархического порядка его времени. Так Гольдберг писал: «…Пейн был решительным и последовательным борцом против монархии и за республику. В этом отношении Пейну уступали и Вольтер, и Монтескье, и Дидро…»[63]. Согрин же называл его выступление в защиту республики «идейным подвигом», учитывая то, что в условиях XVIII века эта форма правления казалась утопией даже в Америке, где монархическая база была гораздо уже, чем в Европе[64].

И действительно, надо признать, что философские, правовые, библейские (учитывая религиозность американцев) аргументы просветителя плюс доводы, основанные на «здравом смысле», которые, по словам Согрина, «легче всего убеждали колонистов, отличавшихся практическим складом ума»[65], были остроумны и злы.

В своих рассуждениях в «Здравом смысле» Пейн, прежде всего, исходил из представления о естественном равенстве всех людей – следует оговорить, что речь идет именно о политическом и гражданском равенстве, что же касается равенства экономического, то Пейн признавал - «нарушение» этого равенства «вполне можно понять»[66]. Однако, по его словам, никак нельзя было оправдать другого и более значительного различия, «…для которого нельзя подыскать ни естественной, ни религиозной причины: это разделение людей на монархов и подданных»[67].

Итак, свою критику монархии он начинал от ее истоков, аргументировано и остроумно развенчивая миф о богоданности королевской власти. Философ, главным образом, исходил из самого текста Священного Писания, заявляя при этом, что «все антимонархические части писания обходились и перетолковывались в монархических государствах…»[68]. В качестве простейшего примера он цитировал известную всем фразу «Воздать кесарю кесарево», поясняя при этом, что «…это учение Писания для судопроизводства, а вовсе не поддержка монархического образа правления, так как у иудеев в то время царя не было, и они находились в положении римских вассалов»[69]. Естественно, что в случае с глубоко верующими американцами очень удачным ходом было и утверждение, что «царская власть впервые была введена в мир язычниками, у которых этот обычай позаимствовали дети Израиля. То было самое ловкое из ухищрений дьявола для насаждения идолопоклонства…»[70]. По словам Фонера, поразительным был способ, которым Пейн подводил основанный на Библии пуританизм под республиканизм и осознание необходимости отделения, и смешно, что через 20 лет тот же Пейн осудит всякую роль Библии в «Веке разума»[71].

Для тех же скептиков, кто уже давно отверг Священное Писание как основной источник аргументации, Пейн приводил доводы, основанные на здравом смысле. Размышляя на тему, как появились первые короли, он подводил читателей к выводу о том, что этот «вопрос допускает лишь один из трех ответов, а именно: или по жребию, или по выбору, или по узурпации»[72]. Однако, два первых способа, которые смотрелись наиболее достойно, он сразу же отвергал, основываясь на том, что монархия сразу же дополнилась престолонаследием; в то время как выбор короля по жребию или голосованием, по его мнению, сразу стал бы прецедентом для того, чтобы так поступали и в дальнейшем. Конечно, довольно странно было бы увидеть прецедентное право в такой далекой древности, но, тем не менее, нельзя упрекнуть философа в отсутствии логики. В итоге любители истории могли остановиться только на самом коварном ответе – правит вовсе не самый мудрый, а наиболее властный. Пейн, в свою очередь, лишь подливал масла в огонь, отрицая не только всякую почтенность царских родов, но и возводя их родословные к разбойникам и негодяям: «…более чем вероятно, что, будь мы в состоянии сорвать темный покров древности и проследить их историю до самого начала, мы бы обнаружили, что первые цари нисколько не лучше главаря разбойничьей шайки, чье дикое поведение и превосходство в коварстве принесли ему звание первого среди грабителей, и который, умножая свою власть и расширяя пределы своих набегов, устрашал мирных и беззащитных с тем, чтобы они покупали свою безопасность частыми приношениями»[73].

В итоге и рьяно верующие в богоданного короля христиане, и аристократы, лояльно преклоняющие головы перед самым почтеннейшим, оставались обезоруженными, в то время как Пейн возвращал своих читателей в современность, предлагая им теперь взглянуть на «абсурдность и бесполезность всего установления», то есть абсолютной монархии. Вначале он выглядел чуть менее убедительным, делая акцент только на двух следующих недостатках.

Первый основан на умозрительном противоречии – по словам Пейна, «положение короля отгораживает его от мира, обязанности же короля требуют знать его в совершенстве…»[74]. Иначе говоря, философ находил «нечто крайне смешное» в том, что монархическое устройство сначала «…лишает человека источников информации, а затем уполномочивает его действовать в тех случаях, когда требуется высшее разумение»[75]. Однако нам трудно поверить в то, что демократически избранные представители будут намного лучше разбираться во всем, ведь, чтобы издавать аграрные законы, вовсе не обязательно самому пахать землю. А пресловутое особое «положение» короля, отгороженного от всего мира, больше похоже на сказку о средневековой принцессе, запертой в неприступную башню.

Что касается второго пункта – то он, очевидно, должен был убедить мирно настроенных американцев в превосходстве республиканской формы правления. Звучит он, действительно, очень красиво: «В ранние эпохи [существования] мира, согласно хронологии [Священного] Писания, королей не было; вследствие этого не было и войн… Там, где нет различий, не может быть и превосходства; совершенное равенство не допускает соблазна. Все республики Европы (и можно сказать, всегда) находятся в мире. Голландия и Швейцария обходятся без войн, как внешних, так и гражданских. Монархические правительства – те, действительно, никогда долго не остаются в покое; сама корона служит соблазном для предприимчивых негодяев внутри страны, а крайняя степень тщеславия и высокомерия, постоянно сопутствующая королевской власти, доводит до разрыва отношений с иностранными державами в тех случаях, когда республиканские правительства, основанные на более естественных принципах, мирно уладили бы недоразумения. Монархии – вот что ввергает человечество в междоусобицы»[76].

Однако возникает ощущение, что автор либо спекулировал, либо безвременно отстал от жизни где-то в том смутном времени, когда войны, действительно, велись не ради обеспечения государственных интересов, а во имя справедливости, славы или любви. Тем не менее, надо признать, для легковерных, начитавшихся старинных легенд о короле Артуре и прочих великих богатырях, или для тех, чьи предки покинули туманную Европу во времена великих географических открытий, эти доводы должны были звучать достаточно убедительно. Не стоит забывать, что заслуга Пейна именно в обращении к самой широкой публике.

При этом просто нет смысла обвинять философа в недостаточной аргументированности, так как далее Пейн наносил свой основной и вполне обоснованный удар по престолонаследию. «Зло монархии мы дополнили злом престолонаследия, и если первое есть ущерб и унижение для нас самих, то второе, будучи возведенным в закон, есть оскорбление и обман потомства»[77].

В первую очередь, философ опять-таки исходил из теории о естественном равенстве «по происхождению» всех людей, говоря, что «ни у кого не может быть прирожденного права давать своей семье преимущество перед всеми другими, и хотя сам человек мог заслужить известную долю почестей от своих современников, однако его потомки могут быть вовсе недостойны наследовать их»[78]. Одним из «самых сильных естественных доказательств» этого, по его мнению, являлось то, что прав престолонаследия «…не одобряет природа, иначе она так часто не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва»[79].

Вполне справедливо сетовал он и на «другое зло, которым чревато престолонаследие», а именно, «…что трон может унаследовать несовершеннолетний любого возраста; в течение всего этого времени регентство, прикрываясь именем короля, имеет любую возможность и соблазн обманывать его доверие. Такое же национальное бедствие наступает, когда престарелый и немощный король достигает последней стадии человеческой слабости. В обоих этих случаях народ становится жертвой любого проходимца, способного с успехом пользоваться безумством младенчества или старости»[80].

Итак, разобравшись с самыми реакционными силами в лагере противника – приверженцами абсолютизма, Пейн, будучи последовательным сторонником республики, далее разрушал и сладкие грезы тех, кто мечтал об ограниченной или смешанной монархии.

Действуя по уже отлаженному сценарию, он, в первую очередь, говорил о неестественности, как с точки зрения законов природы, так и с точки зрения религии, появления ограниченной монархии: «Как же король достиг власти, которой люди боятся доверять и которую они постоянно должны сдерживать? Такая власть не могла быть даром мудрого народа, не может власть, нуждающаяся в узде, исходить и от Бога…»[81].

Далее он задавался чисто практическим вопросом: зачем? «В абсолютных монархиях вся тяжесть гражданских и военных дел ложится на короля; сыны Израилевы, требуя себе царя, домогались того, чтобы тот судил их и ходил перед ними и вел их войны. Но в странах, где король – ни судья, ни военачальник, как в Англии, можно лишь недоумевать, в чем состоят его обязанности»[82]. Иными словами, «чем ближе форма правления к республике, тем меньше дела у короля»[83].

Высмеивал он и право вето, «с точки зрения права и порядка есть нечто смехотворное в том, что молодой человек двадцати одного года (как бывало не раз) заявляет нескольким миллионам людей старше и мудрее его: “Я запрещаю вам иметь тот или иной закон”»[84].

Кульминацией этой критики монархии во всех проявлениях стала развернутая критика святая святых почти всех колонистов – Конституции Англии. Власть в Англии, по мнению Пейна, это – «во-первых, – остатки монархической тирании в лице короля. Во-вторых, – остатки аристократической тирании в лице пэров. В-третьих, – новые республиканские элементы в лице членов Палаты общин, от доблести которых зависит свобода Англии»[85]. То есть подлинно демократической является лишь Палата общин, но власть ее, как считал просветитель, слишком ограничена королем и Палатой лордов, и, более того, ее отличают несовершенные выборы и система представительства[86].

В итоге, хочется лишь согласиться с Баскиным, что Пейн «был замечательным систематизатором, излагал свои мысли исключительно стройно, последовательно, теоретические тезисы иллюстрировал наглядными, доходчивыми примерами»[87]. И хотя надо сказать, что многие американские историки, например, Вилсон и Рикетсон считали, что, отвечая на вопрос, сколько власти должно быть у правительства, Пейн лишь использовал шаблон, основы под который заложил Локк (столько, сколько нужно, чтобы обеспечить свободу и безопасность). Более того, они считали, что, когда в начале своего памфлета Пейн рисует общество свободных, равных и независимых людей, которые используют разум, чтобы отличить добро от зла, и которые объединяются, чтобы совместно придерживаться правил защиты безопасности, свободы и собственности, он лишь лаконично перефразирует взгляды Локка[88]. Все они все же признавали огромную роль памфлета Пейна, который был написан в правильное время и правильным тоном.

Что касается призывов Пейна к независимости, то, по мнению Фонера, просветитель всегда считал, что республиканские элементы его памфлета важнее его призыва к независимости. Действительно, и до него в американской прессе были атаки на Англию и призывы к независимости. Но, если верить Фонеру, республиканизм существовал тогда лишь как невыраженная черта политического радикализма, как компонент евангелистского сознания. Более того, все эти сторонники отделения еще продолжали верить в Английскую систему сдержек и противовесов. Пейн же первым подверг критике ее коррумпированность, и, более того, обвинил всю английскую нацию в нелегитимности их короля. По мнению историка, именно тем, что Пейн не идеализировал хваленую английскую конституцию и мифическое Англо-Саксонское прошлое, он отличался от своих современников-радикалов, как в Англии, так и в Америке[89].

3. Планы по политическому устройству

Однако Пейн бы не оставил столь значительный след в истории Американской революции, если бы помимо критики существующих устоев, не предложил своего проекта будущих преобразований. Философ считал, что «если уж действительно существует причина для опасений в отношении независимости, так это отсутствие по сей день разработанного плана»[90], что можно одинаково отнести к области как военного, так и государственно-административного планирования. Конечно же, он не останавливался на всех важнейших институтах будущего государства, так как, по его скромному признанию, «нижеследующие наметки» могут лишь «послужить средством к выдвижению чего-либо лучшего»[91]. Интересно, что причиной такого относительного безразличия Пейна к правительственным структурам и ветвям власти Фонер считал позиции философа в вопросе об обществе. Фонер говорил о том, что, по мнению американских республиканцев, народ – это некий гомогенный организм, и, следовательно, в обществе, где гарантированы свободы личности, не может быть социальных конфликтов. Такая точка зрения противоречила Локковскому представлению об обществе, основанном на естественных правах, где все индивиды соревнуются, преследуя собственное счастье. Именно из такого видения и исходила концепция баланса сил и интересов в правительстве, чтобы не одна фракция не могла атаковать свободы другой. Пейн же, по словам Фонера, придерживался чего-то среднего – а именно собственнического индивидуализма (possessive individualism), рассматривая свободу индивида как форму собственности и предполагая возможность конфликта между ними. Но при этом он считал, что не может быть противоречий между интересами индивидов и общим благом, и, следовательно, государство, существующее во имя общего блага, приведет всех членов общества к компромиссу[92]. Однако Робертсон и Вилсон смотрели на это гораздо проще, считая, что этой процитированной выше фразой Пейн лишь хотел подчеркнуть, что он не так умен, чтобы решить все сам за Америку, и в то же время намекнуть на свою скромность[93]. Как бы то ни было, даже в столь туманном плане отчетливо проступают позиции просветителя по основным вопросам.

Естественно, что речь в нем шла о республике, управление которой должно быть устроено по примеру управления отдельной колонии. При этом в каждой из последних также сохранялись ассамблеи, собирающиеся ежегодно на основе представительства, которое, по словам Пейна, должно было стать «более равным»[94] и широким[95]. Так, по его мнению, «и малое число избирателей, и малое число представителей одинаково опасны. Но если число представителей не только мало, но и неравно, опасность возрастает»[96]. Должность губернатора, как символ королевской власти, ликвидировалась, вместо чего должен был избираться некий президент[97], о полномочиях которого, однако, ничего не сказано. Что касается круга вопросов, который мог находиться под юрисдикцией местной власти, то, по замыслу Пейна, вышеназванные ассамблеи «ведают сугубо внутренними делами и подчиняются власти Континентального Конгресса»[98]. Это еще раз подтверждает тот факт, что по вопросу о силе и власти центрального правительства Пейн примыкал к умеренным. По словам Согрина, философ приветствовал сильное государство, так как «это способствовало защите и упорядочиванию завоеваний американской революции»[99].

(Правда, исходя из этого, Согрин продолжал, что Пейн, как наиболее последовательный сторонник централизации, восторженно встретил конституцию 1787 года, так как увидел в ней унитарное государство[100]. Нужно, однако, помнить, что впоследствие, когда волна эйфории схлынула, философ пересмотрел свое отношение к этому документу. В частности, в письме к Дж. Вашингтону, написанному в конце 1795 года (опубликовано в США в 1796), Пейн писал: «Я заявляю, что я против некоторых вещей в Конституции, особенно против способа образования Исполнительной власти и большого срока действия Сената. Если я вернусь в Америку, я использую все свои усилия, чтобы изменить это»[101], критиковал он ее и за «искусственные различия среди людей в избирательном праве»[102], и за многое другое).

Что касается главного законодательного органа будущей американской республики - конгресса, то его представители, по замыслу просветителя, должны были избираться жителями каждой колонии: «Пусть каждая колония будет разумно разделена на шесть, восемь или десять дистриктов, каждый дистрикт пусть посылает соответствующее число делегатов в конгресс, с тем чтобы каждая колония посылала по крайней мере тридцать»[103]. Такая система, очевидно, отражала взгляды философа на наиболее естественную модель управления. Она, как считал Пейн, могла бы возникнуть в обществе, вынужденным поселиться на необитаемом острове (то есть в той же Америки, если бы она в свое время не зависела от Англии): «Если колония продолжает расти, возникнет необходимость увеличить число представителей, а чтобы интерес каждой части колонии был соблюден, сочтут за лучшее разделить целое на соответствующие части, каждая из которых будет посылать нужное число своих представителей…»[104].

Что касается полномочий конгресса, то они в полной мере не были прописаны, но в качестве одной из основных обязанностей ему вменялись выборы главы исполнительной власти – президента. Причем происходить это должно довольно интересным способом:

«Пусть каждый конгресс заседает и выбирает президента по следующему методу. Когда делегаты в сборе, пусть из всех тринадцати колоний отбирается по жребию одна, после чего конгресс выберет путем тайного голосования президента из числа делегатов этой провинции. На следующем конгрессе пусть в жеребьевке участвуют только двенадцать с исключением той колонии, от которой был уже избран президент на прошлом конгрессе. И так будет продолжаться до тех пор, пока все тринадцать не дождутся своей очереди»[105]. Такое ослабление главы исполнительной власти (коротким сроком полномочий и невозможностью быть переизбранным по крайней мере в течении 12 лет) было, по словам Согрина, характерным для всех американских демократов[106]. Подобный выбор философа можно объяснить и его пониманием естественного порядка. По словам Пейна, предусмотрительность обитателей необитаемого острова укажет им на необходимость частых перевыборов, «чтобы у выборных никогда не могли сложиться интересы иные, чем у их избирателей»[107]. То есть, по мнению Пейна, «это частое чередование установит общность интересов у всех частей общества, люди будут взаимно и естественно поддерживать друг друга; и от этого (а не от бессмысленного имени короля) зависит сила государственного управления и счастье управляемых»[108].

Можно согласиться с тем, что звучит это вполне логично, тем не менее, кажется, что такой порядок не совсем отвечал интересам современной Пейну Америки. Социальные различия в ней проступали слишком четко (например, противостояние Север-Юг), чтобы их можно было устранить лишь частыми перевыборами власти. Скорее наоборот, такая смена фигур у руля власти могла бы сказаться пагубно, означая постоянную смену курса как во внутренней, так и во внешней политике. Более того, один год - слишком короткий срок, чтобы в течение него ожидать каких-либо результатов даже от самого талантливого руководителя. Так что все меры исполнительной власти, скорее всего, были бы незакончены и противоречивы.

Однако Пейн, догадываясь о многих неразрешимых противоречиях в американском обществе, все-таки предусмотрел некий компромисс: выбранный кандидат должен был отвечать интересам трех пятых конгресса – «А для того чтобы силу закона получало лишь то, что вполне справедливо, большинство должно состоять не менее чем из трех пятых конгресса…»[109].

Что же касается судебной власти, то в рассматриваемом памфлете, о ней не говорится ни слова, и Громаков объяснял это тем, что Пейн вообще выступал против деления власти на законодательную, исполнительную и судебную, полагая, что в действительности могут существовать лишь первые две, и в качестве высшего суда будет достаточно того, что законодательная власть контролирует исполнительную[110]. В остальном просветителя, видимо, не особенно заботила необходимость суда, так как Пейн верил в гармоничное и счастливое общество.

4. О Конституции

Для введения вышеописанных институтов, конечно же, требовалась конституция, или, как пишет Пейн, Континентальная Хартия, или Хартия Соединенных колоний «[соответственно тому, что в Англии называют Великой Хартией вольностей], которая определит количество и порядок избрания членов конгресса, членов ассамблеи, а также сроки их заседаний, и разграничит их дела и юрисдикцию…»[111].

По мнению Пейна, эту «хартию должно рассматривать как торжественное обязательство, которое [общество как] целое берет на себя для защиты каждой своей отдельной части, в ее правах, будь ли то вероисповедание, свобода выбора занятий или собственность»[112].

Созданием этой конституции, по замыслу философа, следовало заняться «континентальной конференции». Этот орган, думал Пейн, «промежуточный между управляемыми и управляющими, т.е. между конгрессом и народом»[113] должен был состоять «из двадцати шести членов конгресса, по два от каждой колонии. Два члена от каждой ассамблеи или провинциального конвента, и пять представителей народа в целом, избранных в столице или главном городе каждой провинции от лица всей провинции и стольким количеством людей, имеющих право голоса, сколько сочтут нужным явиться со всех концов провинции для этой цели; или, если это более удобно, представители могут быть избраны в двух или трех ее наиболее населенных частях»[114].

Конечно, пять человек от «народа в целом» не могли послужить мостом между управляющими и управляемыми, тем не менее, Пейн считал, что их присутствие уполномочит членов конгресса, ассамблей или конвентов, которые уже имеют опыт в государственных делах, а значит являются способными и полезными советниками, «обладать подлинно законной властью»[115]. Следовательно, по его мнению – «в лице конференции, составленной таким образом, будут объединены два великих деловых принципа: знание и сила»[116].

Надо сказать, исследователи единогласно признавали, что Пейн был сторонником концепции народного суверенитета, считая именно народ главным источником и обладателем власти[117]. По мнению Каримского, это естественным образом вытекало из «демократической версии общественного договора»[118], о которой мы говорили выше. Согрин же, признав в Пейне сторонника народного суверенитета, тем не менее, обозначил разницу между ним и Руссо. Для последнего, как известно, народный суверенитет был неотчуждаем и неделим, а следовательно, его, можно смело назвать приверженцем прямой и «чистой» демократии, в то время как Пейн считал, что в больших государствах может быть только представительная форма власти[119]. В итоге, мы обнаруживаем вполне оригинальный поход просветителя к суверенитету - с одной стороны, он не отчуждаем от народа, но с другой, каких-то пяти человек будет достаточно, чтобы уполномочить представительную власть действовать, как ей заблагорассудиться.

Итак, дело участников этой конференции – выработать континентальную Хартию - и Пейн опять-таки выказывал себя сторонником сильного централизованного государства, напоминая, что делать это они должны, «всегда имея в виду, что сила наша – в континенте, а не в [отдельных] провинциях»[120].

Что касается положений самой Хартии, то помимо того, что она должна была указать порядок избрания всех органов, от нее требовалось так же обеспечение «свободы и собственности всем людям»[121].

Интересно, что превыше всего Пейн ставил свободу вероисповедания[122]. «Что касается религии, то я считаю непременной обязанностью правительства защищать всех честных людей, ее исповедующих, и, насколько мне известно, никакого другого дела правительству до этого нет. Пусть человек отбросит ту душевную узость, ту эгоистичность принципов, с которыми ханжи всех вероисповеданий так неохотно расстаются, – он тотчас же освободится от своих страхов на этот счет. Подозрительность – спутник низких душ, погибель для всякого здорового общества»[123]. Однако, это свобода, очевидно предусматривалась лишь для христианских вероисповеданий – «Что до меня, то я глубоко верю в то, что различные религиозные убеждения существуют среди нас по воле Всемогущего. Это дает нам больший простор для [проявления] наших христианских добродетелей; если бы все мы думали одинаково, нашим религиозным наклонностям не на чем было бы испытать себя; исходя из этого либерального принципа, я взираю на различные вероисповедания, существующие среди нас, как на детей одной семьи, отличающихся, так сказать, лишь своими христианскими именами»[124]. Но причина этого, скорее всего, не в уверенности Пейна в превосходстве христианства над другими религиями, а в том, что на тот момент никто из представителей белого населения Америки не исповедовал ничего иного. Что же касается религиозных культов африканских негров-рабов или индейцев, то Пейн в данном памфлете вообще не рассматривал вопросы, связанные с приравниваем их положения к положению полноправных. Единственное, что он пишет в «Здравом смысле» по этому поводу – это упоминание вскользь того, что «Тысячи и десятки тысяч сочли бы за честь изгнать с континента ту варварскую и дьявольскую силу, которая подняла против нас индейцев и негров. В жестокости виновны обе стороны – наша жестокость груба, их (англичан) – вероломна»[125].

Однако следует признать, что в других своих произведениях и выступлениях он всегда проявлял себя как ярый сторонник аболюционизма. В частности, «вершиной антирабовладельческой критики в предреволюционный период» назвал Согрин его речь в 1775, в которой Пейн впервые возложил вину не только на английскую монархию, но и на самих американцев[126]. Как можно заметить из приведенной цитаты, в «Здравом смысле» он высказал ту же идею. Однако в своей речи в 1775 он пошел и дальше, требуя не только прекращения ввоза невольников, но и немедленного освобождения всех американских рабов с предоставлением земельного участка. Забота же за немощными и старыми должна была стать делом их бывших хозяев[127]. Нельзя не признать, что это было очень радикально и очень смело. Поэтому нет ничего удивительного в том, что все исследователи отмечали его вклад в борьбу против расизма и «за права индейцев и негров»[128]. Удивительно то, почему он не уделил этой принципиальной теме внимания в своем плане будущего устройства Америки. Нам кажется, что это можно объяснить только тем, что в данном памфлете Пейн старался всячески объединить американцев в борьбе против монархии и за лучшее будущее, которое, к его сожалению, представлялось им в разных цветах. Поэтому, скорее всего, он просто почел за лучшее заострить их внимание на общих целях, а не на разногласиях.

Далее, после установления конституции, Пейн говорил, что «упомянутая конференция немедленно должна быть распущена, и органы, избранные соответственно указанной хартии, станут законодателями и правителями континента в данное время…»[129].

В заключение, хочется еще раз подчеркнуть ту важную роль, которую Пейн отводил конституционной хартии; он даже предлагал, «чтобы нам не иметь недостатка даже в земных почестях, пусть будет торжественно назначен день для провозглашения хартии; пусть она будет вынесена и установлена на божественном законе, на слове Божием; пусть на нее возложат корону, по которой мир мог бы узнать, насколько мы одобряем монархию, – королем в Америке является закон»[130]. Однако, учитывая его отношение к монархии, естественно, что далее он добавлял – «но чтобы впоследствии не возникло каких-либо злоупотреблений, пусть в заключение церемонии корона будет разбита вдребезги и рассеяна среди народа, которому она принадлежит по праву»[131]. Тем самым, он еще раз подчеркивал, что сувереном является только народ.

Но при этом стоит уточнить, что он не доверял народу, и конституцию рассматривал скорее как силу, которая сможет уберечь от власти народа, так как считал его не достаточно разумным и, следовательно, способным поддержать любого хитрого тирана. Он писал, что нужно «выработать собственную конституцию, пока это в нашей власти, нежели доверить столь значительное дело времени и случаю. Если мы упустим это сейчас, то впоследствии найдется какой-нибудь Мазаньелло, который, возглавив народное волнение, сумеет объединить отчаявшихся и недовольных, захватит власть и, в конце концов, подобно потопу сметет свободы континента»[132]. Следовательно, Пейн считал, что чем скорее произойдет «законное волеизъявление народа в конгрессе» тем лучше, иначе независимость может осуществиться «посредством военной силы или [выступления] черни»[133], тогда как «не всегда наши солдаты могут оказаться гражданами, а толпа – собранием разумных людей»[134]. Коротко говоря – «сохраняя пустующим место для правительства, вы отворяете двери вечной тирании»[135]. Однако Пейн не был бы просветителем, если бы при всем своем пессимизме в отношении природы человека не верил в то, что его можно научить добру. Более того, по словам Фонера, Пейн верил в способности человека руководствоваться разумом, а не страстями и личными интересами, и это говорит о том, что Пейн развивал характерный для XVIII века взгляд на историю, как на постоянный прогресс человеческой души[136]. Более того, по словам Фонера, Пейн, сам испытав нищету, реально смотрел на чернь, и, выступая против бедности, он никогда не выступал против бедняков, так как считал, что если они и развращены, то в этом виновато лишь правительство[137].

Но главное, конечно, то, что философ понимал – он находится у истоков воистину нового мира, что буквы закона могут обрести плоть и кровь, и чтобы создать рай достаточно лишь «создать самую благородную, самую чистую конституцию на земле»[138]. Как это много, и в то же время, как это мало, по сравнению с теми реками крови, которые потребовались от французской революции, чтобы разрушить старый порядок в Европе. Можно представить, как волновало всю его душу предвкушение этого события: «В нашей власти начать строить мир заново. Со времен Ноя до настоящего времени не было положения, подобно существующему. Рождение нового мира не за горами, и племя, быть может, столь же многочисленное, как население всей Европы, получит свою долю свободы благодаря событиям нескольких месяцев. Мысль эта бросает в трепет и, с этой точки зрения, какими ничтожными, какими смешными выглядят мелкие пустяковые придирки немногих слабых или пристрастных людей, когда их сравниваешь с делом мирового значения»[139].

И не удивительно, что, зная это, он не уставал заявлять – «ничто не уладит наши дела быстрее, чем открытая и решительная Декларация независимости»[140].

Глава 2. Взгляды на экономику

«Наша великая сила не в числе, но в единстве, однако теперь нас достаточно, чтобы отразить силы всего мира»[141].

1. О преимуществах торговли

Из предыдущей главы следует, что Пейн видел перед собой блистательное будущее американской республики. Однако философ понимал, что одних справедливых законов будет недостаточно, будущей великой нации требовалась прочная материальная база.

По его мнению, это будущее Соединенных Штатов заключалось в создании торговой империи. Основными экспортными товарами, по словам философа, должны были стать «…предметы первой необходимости…», ведь «сбыт им всегда будет обеспечен, пока Европа не оставит привычку к еде»[142]. В первую очередь речь, конечно, шла о зерне («хлеб наш найдет свой сбыт на любом европейском рынке»[143]), на деньги, полученные от продажи которого, предполагалось в том числе закупать и европейские товары, производство которых еще не налажено в Новом Свете.

Другой статьей экспорта ни много, ни мало должны были стать морские суда. Так как, во-первых, по его мнению: «Ни одна страна в мире так удачно не расположена и не способна по своим внутренним возможностям к строительству флота, как Америка. Деготь, строительный лес, железо и пенька – ее естественная продукция. Нам ни зачем не нужно обращаться за границу»[144]. Во-вторых, он подчеркивал коммерческую выгоду подобного предприятия, исходя из того, что «это наилучший способ вложения денег. Готовый флот ценится дороже, чем обошлось его строительство»[145]. А в-третьих, что самое главное, он считал, что «это тот замечательный пункт государственной политики, где нужды коммерции и обороны совпадают»[146]. Он даже выдвигал проект, как сохранять большой флот в мирное время: «Можно было бы найти какой-нибудь способ сохранить военно-морские силы в мирное время, если бы мы сочли излишним держать постоянный флот. Если бы купцам давались премии за постройку и использование кораблей, снабженных двадцатью, тридцатью, сорока и пятьюдесятью орудиями (премии должны соответствовать потере в грузе, которую несет купец), то пятьдесят или шестьдесят таких кораблей с несколькими сторожевыми суднами на постоянной службе составляли бы достаточный военно-морской флот…»[147]. Идея, конечно, не лишена логики, но и не так уж нова, ведь подобную стратегию уже пытались использовать страны Иберийского полуострова, что не помешало им потерпеть крах в борьбе за колонии, так как предприимчивые купцы, собирающиеся в Америку, все-таки находили способы заменять оружие на борту ценным грузом. Но важно другое – Пейн заключал: «Мы должны рассматривать строительство флота как доходную статью, как естественное производство нашей страны...[148]».

При этом, нужно иметь в виду, что философ практически бросал вызов Англии, заявляя что «Кораблестроение – это величайшая гордость Америки, и со временем она превзойдет в этом [деле] весь мир»[149]. Он не видел соперников в мире объясняя это тем, что «большинство великих восточных империй чаще всего удалены от моря, следовательно возможность их конкуренции с нами исключена. Африка пребывает в стадии варварства; в Европе ни одна держава не имеет ни такого берегового протяжения, ни таких внутренних запасов материалов, [как наша]».[150] Что же касается именно Англии, державы, обладавшей на тот момент огромнейшей морской мощью, то Пейн, опираясь на доводы разума, развенчивал миф о ее непобедимости: «Из смеси предрассудков и невнимания мы вывели ложное представление об английском флоте, о нем говорили так, как если бы нам предстояло столкнуться со всем флотом сразу…»[151]. В то время как, по его словам, хотя «английский список военных судов длинен и грозен, но [лишь] менее десятой части их в любое время годны к службе, многие вовсе не существуют, хотя названия их пышно украшают список, даже если от этих судов осталась лишь доска; и менее пятой части пригодных к службе может быть собрано одновременно в одном месте». Ведь по его словам притязания Британии распространяются на «Восточную Индию и Вест-Индию, Средиземное море, Африку и другие части света»[152]. Исходя из вышесказанного, он делал вполне закономерный вывод о том, что если «…все наши силы были бы употреблены у наших родных берегов,.. мы бы получили, в конечном счете, преимущество два к одному над теми, кто должен был переплыть три-четыре тысячи миль, прежде чем атаковать нас, и то же расстояние обратно, чтобы обновить снаряжение и команду[153]».

В итоге, как главное кредо в экономике Пейн выводил объединение усилий коммерции и обороны – «вот здравая политика, ибо, когда наша мощь и наши богатства играют на руку друг другу, нам нечего опасаться никаких внешних врагов»[154].

Помимо этого, Фонер говорил о том, что любовь Пейна к торговле вытекала и из его представления об обществе. Вновь обращаясь к Ньютону, историк подчеркивал высказывание Пейна, что торговля объединяет общество, как сила тяжести в Ньютоновской Вселенной[155]. Надо сказать, что в этом вопросе Пейн вновь разошелся с Джефферсоном, который, по словам того же Фонера, был ностальгическим республиканцем и мечтал об обществе торговцев-йоменов, которые в состоянии удовлетворить свои потребности, чтобы не зависеть от тирании рынка. Для Пейна же рынок и торговля ассоциировались не с тиранией, а с взаимозависимостью и, следовтельно, добрыми взаимоотношениями между людьми и нациями[156].

2. О недостатках войны

Пейн, учитывая все достоинства активного развития торговли, тем не менее, не собирался закрывать глаза на его недостатки – главным образом на то, что оно «снижает как патриотический, так и воинский дух». Он говорил: «История достаточно учит нас, что самые смелые достижения всегда осуществлялись в период несовершеннолетия нации. С развитием коммерции Англия утратила свое мужество. Город Лондон, несмотря на многочисленность его жителей, сносит постоянные оскорбления с терпением труса. Чем больше люди могут потерять, тем меньше они склонны рисковать. Богачи обычно – рабы страха и подчиняются власти двора с дрожащей двуличностью болонки»[157]. И для философа – это были не просто слова, ведь Америки предстояло впереди не только сражаться с Англией, но и защищать свою республику от тщеславных монархов Европы.

Что касается первого, то выше мы уже изложили его план, как можно было бы сражаться с метрополией. Более того, он смело заявлял, что «не под силу Британии или Европе завоевать Америку, если Америка сама не даст себя завоевать медлительностью и робостью»[158]. Так как, с одной стороны, Пейн говорил, что силы Америки не так уж малы – «в настоящее время континент располагает наибольшим количеством вооруженных и обученных солдат среди всех держав мира; он достиг как раз такой ступени могущества, когда ни одна колония не способна защититься в одиночку, но объединенное целое способно на все. Наши сухопутные силы более чем достаточны…». А с другой, он, будучи реалистом, понимал: «…что же касается морских, то мы не можем не знать того факта, что Британия никогда не допустила бы постройки американского военного судна, пока континент оставался бы в ее руках. Следовательно, и через сто лет мы в этой области не продвинулись бы дальше, чем сейчас, а в сущности даже отстали бы, так как строевой лес в стране с каждым днем убывает, а то, что под конец останется, будет далеко и малодоступно»[159].

Кроме того, в этом вопросе он исходил из простого здравого смысла, заявляя: «Предположение, что континент сможет долго оставаться в подчинении какой-либо внешней власти, противоречит рассудку, общему порядку вещей и всем примерам предшествующих веков»[160]. Опираясь, как и подобает просветителю на естественные законы, Пейн добавлял: «Никогда природа не создавала спутника большего, чем сама планета; и поскольку Англия и Америка в их отношении друг к другу отрицают всеобщий закон природы, ясно, что они принадлежат разным системам. Англия – Европе, Америка – самой себе»[161].

Что же касается отношений с этой самой Европой, то Пейн видел две возможности избежать лобового столкновения с алчными монархиями.

Во-первых, Америка могла запросто играть на противоречиях великих держав и их желании ослабить мощь Великобритании – «неблагоразумно предполагать, что Франция и Испания окажут нам какую-либо помощь, если мы имеем в виду воспользоваться этой помощью лишь с целью починить брешь и укрепить связь между Британией и Америкой, от последствий этого пострадали бы сами указанные державы»[162]. Но в обратном случае, ожидать от них помощи, конечно, было бы вполне рационально.

А во-вторых, и это главное - по мнению Пейна, просто не существовало никакой веской причины, чтобы «нам меряться силами со всем светом»[163]. Как уже говорилось выше, будущее континента он видел в создании торговой империи, что обуславливало ее вероятный нейтралитет в отношении других стран. «Америка процветала бы в такой же степени и по всей вероятности даже гораздо больше, если бы никакое европейское государство не обращало на нее внимания… Наша задача – торговля, а если ее вести как следует, то это обеспечит нам мир и дружбу со всей Европой, потому что вся Европа заинтересована в беспрепятственной торговле с Америкой»[164]. В итоге своих размышлений о будущем Америки, он заключал, что «Ее торговля всегда будет служить ей защитой, а бедность недр золотом и серебром предохранит от захватчиков»[165].

И именно стремлением к миру с Европой он объяснял необходимость отделения от Великобритании, «ибо всякое подчинение Великобритании или зависимость от нее грозят непосредственно втянуть наш континент в европейские войны и распри, и ссорят нас с нациями, которые иначе искали бы нашей дружбы и на которых у нас нет ни зла, ни жалоб. Поскольку Европа является нашим рынком, нам не следует вступать в предпочтительную связь с какой-либо ее частью. Истинный интерес Америки – избегать европейских раздоров, но этого она никогда не сможет сделать, пока, в силу своей зависимости от Британии, она служит довеском на весах британской политики»[166]. Иными словами, можно согласиться с Вилсоном и Рикетсоном, что Пейн, говоря о недостатках постоянных союзов, строил планы на изоляционистский курс будущих Соединенных штатов[167], однако, как мы увидим далее, это не исключало возможной экспансии.

Следует отметить, что по вопросу о войнах Пейн во многом исходил из здравого смысла. Опровергая аргументы сторонников союза с Англией «об объединенной мощи Британии и колоний; о том, что, будучи в союзе, они могут бросить вызов всему миру»[168], он ссылался не на отрицание войны, как чего-то, что противоречит Божьему умыслу и человеческой природе, но на переменчивость военного счастья и то, что не стоит допускать, «чтобы континент наш обезлюдел ради оказания помощи британскому оружию в Азии, Африке или Европе»[169].

Но, конечно, такое стремление философа к миру объяснялось не только практической выгодой этого внешнеполитического курса, имели место и гуманистические позиции просветителя. Пейна, безусловно, волновал вопрос справедливости войн. Так Гольдберг отмечал, что Пейн, будучи «ярым противником войны», различал войны справедливые и несправедливые[170]. И это не удивительно, иначе, как бы он мог призывать к войне с Великобританией, не считая ее справедливой.

Итак, по его мнению, «прибегнуть к оружию просто для того, чтобы силой добиться отмены какого-нибудь финансового закона, кажется противным Божиему закону и так же претит человеческим чувствам, как с оружием в руках принуждать к повиновению этому [закону]. Цель, с обеих сторон, не оправдывает средства, ибо ценность человеческих жизней слишком велика, чтобы губить их ради таких пустяков»[171]. То есть в данном вопросе он, с одной стороны, признал применение оружия негуманным, и, следовательно, войну несправедливой, а с другой, намекнул на то, что сражаться с Великобританией можно только ради обретения независимости. И, естественно, такая война была бы для него справедлива. При этом он исходил из того, что основание для нее давало «насилие, причиненное и грозящее нам; разрушение нашего имущества вооруженной силой; вторжение в нашу страну с огнем и мечом»[172]. Иными словами, Пейн говорил, что «началом эры независимости Америки должно считать и провозгласить первый мушкетный выстрел, направленный против нее»[173].

Но вопрос о справедливости войны с Великобританией был еще сложнее, так как это одновременно означало и революцию, свершенную подданными. Так он писал: «До тех пор пока мы заявляем себя подданными Британии, в глазах чужеземных наций мы должны выглядеть мятежниками. Прецедент этот несколько опасен для их спокойствия – в самом деле, люди, именующие себя подданными, берутся за оружие…»[174]. Но тут же он предлагал и очень простой и остроумный выход – открыто заявить о прекращении подданства и сражаться, как нация с нацией.

Однако трудность, которую так легко преодолел просветитель, продолжает до сих пор беспокоить и вызывать споры исследователей. Так Каримский, осторожно подходя к этому вопросу, говорил лишь о том, что «революционные идеи в Америке базировались на прочной и хорошо подготовленной почве квалификаций: неотчуждаемые права, невыполнение договора, законное неповиновение»[175]. Баскин, в свою очередь, чрезвычайно смело заявлял, что «если для английских просветителей вопрос о праве масс на революцию был в лучшем случае дискуссионным вопросом, то для Пейна революция вообще не нуждалась ни в моральном, ни в юридическом оправдании. Он видел в революции не исключение, а правило, и считал, что без революционных потрясений человеческое общество никогда не могло бы развиваться по пути прогресса»[176]. Абсолютно противоположную, и как нам кажется, гораздо более обоснованную точку зрения высказывал Согрин, считая Пейна последователем Локка в концепции о том, что право на революцию связано с вопросом о перезаключении общественного договора, а значит, Пейн по крайне мере не одобрял и боялся ее, так как это могло создать прецедент[177]. Такая позиция так же объясняет стремление Пейна лишний раз подчеркнуть, что Америка будет воевать с Англией, как отдельно взятая страна с другой отдельно взятой страной.

Однако из каких позиций не исходил бы Пейн, мы можем согласиться с Громаковым, который подчеркивал враждебное отношение философа к войнам и его стремление к миру между народами, но в то же время критиковал его за идеалистический подход к ним и к способам их устранения, главнейшим из которых, по мнению просветителя, было развитие торговли[178].

3. О возможной экспансии и будущих долгах

Тем не менее, при всем обозначенном выше стремлении к изоляционизму, нельзя отрицать, что Пейн чуть ли не намекал на возможную континентальную экспансию Соединенных Штатов и их превосходство в регионе. Во-первых, он все время говорил о колониях, используя само слово «континент» – например, Пейн был «глубоко и искренне убежден», что отделение и независимость «отвечают подлинным интересам континента»[179], и не раз подчеркивал, что «это вопрос не какого-нибудь города, графства, провинции или королевства, это вопрос целого континента, составляющего по крайней мере одну восьмую часть обитаемого мира»[180]. При этом нельзя забывать, что даже если речь шла лишь о Северной Америке, в то время в ней находилась еще и Канада, которая, не только не должна была войти в новое государство, но и как будет видно далее, считалась основным соперником в будущем споре о свободных землях.

Что касается превосходства в регионе, то Пейн говорил, что «мелкие, неспособные к самозащите острова – подходящий объект для взятия их правительствами под свою защиту…»[181], и хотя речь в данном случае шла о США и Англии; однако, в другом месте, он делал более прозрачный намек: «И хотя Британия своим флотом не дает ходу нашей торговле с Европой, мы также препятствуем ее торговле с Вест-Индией, которая, находясь по соседству с континентом, всецело находится в его власти»[182]. Но ведь если взглянуть на реальные факты, на тот момент Вест-Индия находилась лишь под контролем Англии и других великих держав.

Однако следует еще раз подчеркнуть, что если и шла речь о какой-либо экспансии, то лишь в конкретном регионе – «мы не имеем и не претендуем ни на чьи чужеземные владения, все наши силы были бы употреблены у наших родных берегов, где мы бы получили в конечном счете преимущество»[183].

Такие намеки просветителя на экспансию можно объяснить геополитическими интересами колоний. Но еще более вероятно ее следует объяснять тем, что он осознавал, что колониям, как только они отделяться от Англии, понадобятся большие средства, как на покрытие долгов, которые обязательно возникнут в ходе войны за независимость, так и на налаживание собственного производства и торговли.

Поиск возможных источников средств был одним из главных волновавших его вопросов. Он даже предполагал, что «если флот нам не понадобится, мы сможем его продать и таким образом сменить нашу бумажную валюту на звонкое золото и серебро»[184].

И действительно, будучи рационалистом, Пейн понимал, что проблема долгов будет стоять достаточно остро.

Надо сказать, что до начала войны, по словам Пейна, долгов у колоний не было и быть не могло, и этот факт, как считал философ, мог послужить «славным напоминанием о нашей добродетели»[185].

Что же касается будущих долгов, то он их не боялся, более того, он пытался убедить в отсутствии всякой опасности американцев, заявляя: «Ни одна нация не должна жить без долгов. Национальный долг служит национальной связью…»[186]. Особенно, по его мнению, долг не дает повода для опасений, «если он не отягощен процентами…»[187]. Следует уточнить, что в этом вопросе его взгляды вновь существенно разошлись со взглядами Джефферсона, который, по словам, Фонера был против любого национального долга[188].

Итак, как бы то ни было - любой долг нужно выплачивать. И интересно, что Пейн предлагал сделать это, главным образом, деньгами, которые будут выручены за продажу незанятой земли. За счет этой же земли он собирался постоянно поддерживать правительство[189]. И именно опасаясь за сохранность этой золотой жилы, он предлагал отделиться как можно быстрее, чтобы эта земля, с одной стороны, не была раздарена «королем его недостойным приспешникам»[190], а с другой, не досталась Канаде «из-за несправедливого расширения» ее границ[191].

Сами колонии, которым, очевидно, эта земля принадлежала на более законных основаниях, нежели Канаде, должны были распорядиться ею следующим образом. Предполагалось, что конгресс, как «доверенный» всего континента[192] сможет продать землю, оцененную «всего по пяти фунтов стерлингов за сотню акров» (что по подсчетам Пейна превзойдет «двадцать пять миллионов в пенсильванской валюте»), а далее будет собирать с нее квит-ренты «по одному пенни серебром с акра» (что должно достигать «двух миллионов ежегодно»[193]). Так что Пейн с уверенностью мог заявлять: «В какой срок выплачивается долг, не имеет существенного значения, лишь бы земли, будучи проданными, использовались для его погашения»[194].

4. О путях развития и отношении к частной собственности

Интересно, что предлагая продать землю, Пейн не касался того большими или маленькими порциями она должна была продаваться, и тем более не поддерживал Джефферсона в желании предоставить каждому неимущему бесплатную землю. Дело, очевидно, в том, что по вопросам экономики философ опять разошелся во мнениях с самыми ярыми демократами Франклином и Джефферсоном, которые придерживались концепции аграрного пути развития США. Он, как и Б. Раш, видел будущее Америки в торгово-промышленном развитии. Фонер отождествлял эти две концепции с двумя видами республиканизма: деревенским республиканизмом Джефферсона и городским или ремесленным республиканизмом Пейна. По его словам, Джефферсон опирался на традиции Деревенской партии (Country party) и отстаивал интересы йоменов, рассматривая равную собственность как залог свободы. Пейн же отстаивал интересы ремесленников (artisans). Тем не менее, он говорил о том, что при всех различиях это все же лишь два течения одной идеологии, так как и йомены и ремесленники представляли собой общество мелких производителей, противопоставленное обществу рантье и прочих непроизводительных классов[195].

Следует отметить, что Согрин помимо замечания о том, что Пейн придерживался иного взгляда на будущее США, видел еще одну причину такого отношения Пейна к свободным западным землям. По его словам, Пейн вообще впервые задумался об этом уже после революции, когда вернулся в Англию, где не было такого количества свободной земли. А значит любые планы подобного характера означали бы покушение на чfстную собственность латифундистов[196]. Именно поэтому даже самый смелый его проект, изложенный в трактате «Аграрная справедливость», по словам Согрина, предусматривал лишь компенсацию бедным, со стороны богатых[197]. Интересно, что другие советские исследователи, наоборот, обнаруживали «косвенное влияние руссоистских эгалитарных мотивов» в негативном отношении Пейна к крупной земельной собственности[198]. Так Каримский даже заявлял, что Пейн был сторонником уравнительного распределения собственности, так как в отличие от федералистов исходил из того, что собственность – это продукт исторического развития, и земля изначально была общей[199]. Нам это кажется преувеличением, и правильнее, на наш взгляд, будет согласиться с Согриным, признавая в Пейне лишь умеренного эгалитариста[200]. Однако наиболее обоснованную концепцию, как нам кажется, выдвинул Фонер. Он считал, что в «Здравом смысле» отражен типично Локковский взгляд на частную собственность, исходя из которого, экономическое неравенство вытекает из разницы в талантах. Вне общего блага для Пейна стояли лишь король и аристократия, так как их имущество и собственность был нелегитимны, будучи не плодом собственных усилий, а наследственной привилегией. По словам Фонера, идеал общества для Пейна, как и для других демократов, был в обществе мелких производителей, которые противостояли обществу тех, кто ничего не производит. Отсюда вера Пейна в гармонию в государстве, которая наступит тогда, когда аристократия будет оторвана от своих наследственных привилегий (в том числе в суде и правительстве), и все члены общества смогут в равной мере наслаждаться экономическим изобилием. В таком обществе имущественное неравенство будет справедливым, так как его корни в различиях талантов[201]. В любом случае, как говорил Фонер, приверженность Пейна к эгалитаризму оттенялась его приверженностью к свободной торговле и положительному отношению к men of buisness[202].

Как бы то ни было, верным всегда будет то, что Пейн всей душой верил в грядущую славу Нового Света. Он позволял себе намекать даже на некое экономическое господство в будущем, утверждая, что «Америка не знает еще, что такое изобилие, и хотя прогресс, которого она достигла, не имеет себе равных в истории других народов, тем не менее, это только начало по сравнению с тем, к чему она могла бы прийти, если бы имела в своих руках, как ей и подобает, законодательную власть»[203]. По словам Фонера, Пейн вызывал, но уже в светской форме, давнишнюю идею о появлении нового света, образ идеального мира, который занимал умы всех англо-говорящих протестантов с конца XVII века. Но к идее избранного Богом народа Пейн добавил представление об обществе, отличающемся свободой и изоляцией от Старого света[204].

Естественно, что великие прогнозы Пейна не были безосновательны: «Я всегда считал независимость этого континента событием, которое рано или поздно должно наступить, и, судя по быстрому прогрессу континента в последнее время, событие это не заставит себя долго ждать»[205].

Тем более к этому он хотел прибавить рост населения; отводя ему достаточно важное место, он опасался, что «состоятельные эмигранты не захотят ехать в страну, чья форма правления висит на волоске, и которая постоянно находится на краю волнений и беспорядков, а множество ее нынешних обитателей использует этот перерыв, чтобы распорядиться своим имуществом и покинуть континент»[206]. Но, к счастью для Америки, его опасения не сбылись, и верная формула – материальная база плюс демографический рост дала непревзойденный результат.

Мы уже говорили об особом взгляде Пейна на историю, более того, его вера в прогресс подкреплялась и его представлением об экономике. Для Джефферсона, как никак идеальное общество лежало в прошлом, а свободный массив западных земель, благодаря которому можно было воспроизводить общество свободных йоменов когда-нибудь, он осознавал, должен был подойти к концу, и тогда социальные противоречия должны были расколоть общество. Пейну же не была присуща эта «мальтузианская» боязнь, так как его идеал будущего был заполнен заводами, для которых не требовалось бесконечных просторов полей. Пейн, по словам Фонера, показал, что республиканизм и ранний капитализм могут идти рука об руку[207].

Заключение

Итак, изучив «Здравый смысл» со всех сторон, мы приходим, во-первых, к тому, что памфлет Пейна действительно был настоящей пропагандой для миллионов. И здесь нельзя не согласиться с Фонером, что доводы просветителя упали на заранее подготовленную почву. Так в Пенсильвании с ее гетерогенным населением всем было видно, что родина Америки не Англия, а Европа. Понимали колонисты и осуждение Пейном войн на английской стороне, так как все помнили, что с 1689 по 1763 они уже участвовали в четырех против врагов Англии. Республиканизм так же был известен во всех колониях, особенно в Новой Англии, с ее городскими собраниями и ежегодными выборами, остальные же за 1774-75 годы уже успели убедиться в способности избранных народом комитетов исполнять функции правительства. Призыв Пейна к свободной торговле так же был близок всем, кто еще не забыл огромных прибылей от экспорта зерна в Португалии в 1760-х и 70-х годах. Ну, а что касается образа могущественной Американской империи, то он был привлекателен для всех американцев, которые жили в век империй и были заинтересованы в экспансии на Запад[208].

Во-вторых, доказав, что памфлет был ориентирован на массы, мы должны вновь согласиться с Фонером на этот раз по вопросу о социальной ориентированности самого философа. Вышеназванный историк, исходя из положения о том, что Пейн не принадлежал всецело ни одной страте, и более того, в «Здравом смысле» обращался как к консерваторам, так и к радикалам, считал просветителя одним из первых интеллектуалов, представителем особой группы, возникшей во второй половине XVIII века, члены которой ставили себя выше всех социальных различий.

Кроме того, Фонер усматривал связь его мировоззрения с мировоззрением ремесленников (artisans) или мелких производителей, основными чертами которого он считал эгалитаризм, национализм, уважение к частной собственности, концепцию о главенстве производительных классов в обществе, враждебность к аристократии и к запутанным политическим и социальным отношениям и, кроме того, чувство отделения от бедняков. По его словам, Пейн помог им создать новый язык политики и новый образ общества, который затем был востребован ими в Век Революций[209].

В советской же историографии, в принципе, подразумевая то же самое, принято относить Пейна к «выразителям, главным образом, интересов мелкой буржуазии, разорявшейся в ходе капиталистического развития, а так же широких масс трудящихся»[210].

В-третьих, что касается значения памфлета, то, для начала хочется признать правоту Хавка, который говорил о том, что издание «Здравого смысла» изменило судьбу самого Пейна, и буквально сделало его другим человеком - так сразу после выхода памфлета в свет просветитель даже сменил фамилию, прибавил к Pain букву e[211].

Что же касается более важного для нас влияния на судьбу Америки, то даже самый осторожный из приводимых нами исследователей Фонер признавал, что «Здравый смысл», даже не будучи причиной борьбы за независимость (ведь после его публикации прошло 6 месяцев, прежде чем Конгресс принял Декларацию), оказал огромное влияние на решение большинства колонистов поддержать ее, так как был написан в самый нужный момент[212]. То же самое говорил и Хавк, заявляя, что «Здравый смысл» оказал самое большое влияние в канун войны, и, что если книги и могут убеждать, то эта книга сделала это[213].

Но мы готовы согласиться и с более радикальными советскими авторами, в частности с Гольдбергом, по словам которого, Декларация Независимости, принятая вторым Континентальным Конгрессом 4 июля 1776 года «отразила влияние идей Пейновского “Здравого смысла”»[214]. Не зря же многие историки (даже в Америке) какое-то время приписывали авторство самому Пейну. Громаков так же подчеркивал «огромное влияние идей Пейна на развитие революционного и демократического движения в других странах», например, в Англии и государствах Латинской Америки[215].

И, наконец, в том, что касается планов Пейна на будущее. Как мы уже писали выше, Пейн много говорил об особой миссии Америки в мире. По словам Хавка, он просто искал возможность превратить восстание в крестовый поход. И он, действительно, нашел ее в том, что объявил войну с Англией не только необходимостью для обретения независимости колоний, но и революцией, которая вдохновит человечество[216]. Но более того, может быть слова просветителя[217] и были преувеличением (и не удивительно, что в его ситуации легко было все преувеличить), но надо признать, в этих преувеличениях, очевидно, тоже был здравый смысл. Стоит только взглянуть на однополярный мир сегодня, и уже совсем не иллюзиями идеалиста кажутся грезы о грядущем господстве континента, когда он предостерегал от «отступления в такое время, когда не хватает лишь самой малости, чтобы доставить нашему континенту мировую славу»[218].

Список использованной литературы

Источники:

1. Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

2. Paine Th. The Сomplete Writings of Thomas Paine. New-York., 1945. Vol. I-II.

Историография:

1. Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969.

2. Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960.

3. Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976.

4. Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980.

5. Foner E. Tom Paine and Revolutionary America. N-Y., 1976.

6. Hamilton A. The Basic Ideas of Alexander Hamilton. New-York., 1965.

7. Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973.

8. Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973.

[1] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 23.

[2] См. там же. С. 13.

[3] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 9-58.

[4] См. там же. С. 9.

[5] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 9.

[6] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 50.

[7] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960. С. 17.

[8] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 59.

[9] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 79-80.

[10] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 87.

[11] См. там же. p. 90.

[12] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 220-221.

[13] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 287.

[14] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 89.

[15] См. там же. С. 93.

[16] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 44.

[17] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 25.

[18] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 79.

[19] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 45.

[20] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 30.

[21] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 36-37.

[22] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 21.

[23] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 38-39.

[24] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 43.

[25] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 83.

[26] См. там же. p. 84-85.

[27] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 65.

[28] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 39-44.

[29] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 48.

[30] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 161.

[31] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[32] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969.

[33] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960.

[34] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976.

[35] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980.

[36] Историки-представители данной школы преобразовали теорию «единого потока», оформившуюся в XIX веке, и в вопросе о войне за независимость доказывали отсутствие острых разногласий в идеологиях американских революционеров.

[37] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 126-145.

[38] Paine Th. The complete writings of Thomas Paine. New-York., 1945. Vol. I-II.

[39] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973.

[40] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976.

[41] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[42] См. там же.

[43] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 92-93.

[44] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[45] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[46] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 176.

[47] См. там же. С. 287.

[48] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 72-73.

[49] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 207.

[50] См. там же. С. 210.

[51] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 210.

[52] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 153.

[53] См. там же.

[54] Hamilton A. The Bas ic Ideas of Alexander Hamilton. New-York., 1965. P. 6-7.

[55] Каримский А.М. Революция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 215.

[56] См. там же.

[57] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[58] См. там же.

[59] См. там же.

[60] См. там же.

[61] См. там же.

[62] См. там же.

[63] Годьдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 75.

[64] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 115.

[65] См. там же. С. 116.

[66] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[67] См. там же.

[68] См. там же.

[69] См. там же.

[70] См. там же.

[71] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 81.

[72] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[73] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[74] См. там же.

[75] См. там же.

[76] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[77] См. там же.

[78] См. там же.

[79] См. там же.

[80] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[81] См. там же.

[82] См. там же.

[83] См. там же.

[84] См. там же.

[85] См. там же.

[86] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959. С.

[87] См. там же. С. 9.

[88] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 37.

[89] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 75-76.

[90] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[91] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[92] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 88-90.

[93] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 43.

[94] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[95] См. там же.

[96] См. там же.

[97] См. там же.

[98] См. там же.

[99] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 194.

[100] См. там же. С. 196.

[101] Paine Th. The complete writings of Thomas Paine. New-York., 1945. Vol. II. P. 692.

[102] См. там же. С. 1001.

[103] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[104] См. там же.

[105] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[106] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 290.

[107] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[108] См. там же.

[109] См. там же.

[110] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960. С. 57.

[111] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[112] См. там же.

[113] См. там же.

[114] См. там же.

[115] См. там же.

[116] См. там же.

[117] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 73.

[118] Каримский А.М. Револьция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 223.

[119] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 186.

[120] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[121] См. там же.

[122] См. там же.

[123] См. там же.

[124] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[125] См. там же.

[126] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 122.

[127] Paine Th. The Complete Writings of Thomas Paine. New-York., 1945. Vol. II. P. 18-19.

[128] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 100.

[129] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[130] См. там же.

[131] См. там же.

[132] См. там же.

[133] См. там же.

[134] См. там же.

[135] См. там же.

[136] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 91.

[137] См. там же. p. 98.

[138] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[139] См. там же.

[140] См. там же.

[141] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[142] См. там же.

[143] См. там же.

[144] См. там же.

[145] См. там же.

[146] См. там же.

[147] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[148] См. там же.

[149] См. там же.

[150] См. там же.

[151] См. там же.

[152] См. там же.

[153] См. там же.

[154] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[155] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 93.

[156] См. там же. p. 105.

[157] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[158] См. там же.

[159] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[160] См. там же.

[161] См. там же.

[162] См. там же.

[163] См. там же.

[164] См. там же.

[165] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[166] См. там же.

[167] Wilson J.D., Ricketson W.F. Thomas Paine. Boston., 1973. p. 35.

[168] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[169] См. там же.

[170] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 93.

[171] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[172] См. там же.

[173] См. там же.

[174] См. там же.

[175] Каримский А.М. Револьция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 232.

[176] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959. С. 14-15.

[177] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 186.

[178] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960. С. 67-69.

[179] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[180] См. там же.

[181] См. там же.

[182] См. там же.

[183] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[184] См. там же.

[185] См. там же.

[186] См. там же.

[187] См. там же.

[188] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 105.

[189] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[190] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[191] См. там же.

[192] См. там же.

[193] См. там же.

[194] См. там же.

[195] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 100-102.

[196] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 141.

[197] См. там же.

[198] Каримский А.М. Револьция 1776 года и становление американской философии. М., 1976. С. 231.

[199] См. там же. С. 220-221.

[200] Согрин В.В. Идейные течения в американской революции XVIII века. М., 1980. С. 287.

[201] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 94-96.

[202] См. там же. p. 106.

[203] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[204] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 81-82.

[205] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

[206] См. там же.

[207] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 103-105.

[208] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 80.

[209] См. там же. p. 99-100.

[210] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960. С. 72.

[211] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 46.

[212] Foner E. Tom Paine and revolutionary America. N-Y., 1976. p. 86.

[213] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 47.

[214] Гольдберг Н.М. Томас Пейн. М., 1969. С. 25.

[215] Громаков Б.С. Политические и правовые взгляды Томаса Пейна. М., 1960. С. 73.

[216] Hawke D.F. Paine. N-Y., 1973. p. 41.

[217] Например, «И время, в которое был открыт континент, и обстоятельства его заселения, подкрепляют вес нашего довода. Реформации предшествовало открытие Америки: словно Всемогущий милостиво вознамерился открыть убежище гонимым грядущих времен, когда дома у них не станет ни друзей, ни безопасности»[217]. «Европа считает ее чужестранкой, Англия же потребовала ее высылки. О, примите беглянку и загодя готовьте приют для всего человечества»

[218] Пейн Т. Избранные сочинения. М., 1959.

Автор: Сафонова Ю. А., 2006 г.

Исторический сайт + Исторический форум