Королевская власть в «Песни о Сиде»

Оглавление

Введение .......... 3

Обзор источника .......... 4

Глава I. Повседневная жизнь короля. Церемониал .......... 6

Глава II. Восприятие персоны короля. Морально-этические функции его власти .......... 10

Глава III. Вассальная зависимость от короля. Эпизод с изгнаньем .......... 15

Глава IV. Роль короля как сеньора. Эпизод со сватовством .......... 25

Глава V. Ограничения королевской власти. Эпизод с кортесами .......... 29

Глава VI. Роль короля в эпизоде с поединком .......... 35

Заключение .......... 38

Введение

Целью данной работы является рассмотрение различных аспектов королевской власти, опираясь на материал «Песни о Сиде». При этом диапазон вопросов, положенных в основу доклада, достаточно широк, но в то же время, литературный, а не документальный характер источника не позволяют полностью раскрыть их, так как автор «Песни…» уделял внимание скорее подробности изложения нескольких важных для темы эпизодов, нежели созданию у читателей всеобъемлющей картины событий. Однако поэма дает множество интересных сведений не только о восприятии персоны монарха и характера его власти современниками, но и, например, о внешнеполитической ситуации, так же важной, как это будет видно далее, для становления основных принципов отношений между монархом и его подданными.

В целом, важность изучения вопроса о королевской власти не вызывает сомнений, так как, насколько это видно из источника, именно фигура государя Кастилии в основном определяла не только внутреннюю политику его государства, но и развитие внешнеполитических событий, главным образом, связанных с Конкистой, на всем Пиренейском полуострове.

Обзор источника

«Песнь о Сиде» («Poema de mio Cid»), послужившая источником при написании данного доклада, дошла до нас в списке 1307 года; «сочинена же она была около 1140 года, то есть более чем за полтора столетия до того, как некий Перо Аббат снял дошедшую до нас копию с доступного ему древнего текста» [1]. Однако, по словам Н.Томашевского, «список Аббата дефектен», так как, во-первых, в нем не хватает трех листов, а во-вторых, историк считает, что «список был сделан с текста хотя и древнего, но вероятно, не во всем идентичного оригиналу 1140 года» (там же). К подобному выводу он приходит на основе, сопоставления «Песни…» с прозаическим переложением поэмы «Сид», включенным в «Хронику двадцати кастильских королей», а также с той редакцией «Песни», которой пользовался составитель «Первой всеобщей хроники» (конец XIII века). Тем не менее, Томашевский признает, «…что из всего наличного материала пальма первенства принадлежит списку 1307 года» (там же). О нем и пойдет речь в дальнейшем.

Сюжет «Песни…» закручивается вокруг событий, связанных с шедшей в это время в Испании Конкистой. А именно, произведение повествует об изгнании королем Кастильским своего вассала Сида Руй Диаса (прозванного Кампеадором, то есть Бойцом, Ратоборцем), за которым последовали его подвиги в борьбе против мавров, приведшие, в конце концов, к тому, что Сид был прощен, а его дочери вышли замуж за знатных инфантов, однако были обмануты ими, вокруг чего завязывается трагический узел поэмы. Но в итоге с помощью короля Сиду все-таки удается добиться справедливости, его дочери венчаются с еще более знатными инфантами, а злодеи разоряются; заканчивается же поэма заключением о том, что «Монархи испанские – Сидово семя» (III, 149, 3724).

Как видно из вышесказанного, «Песнь….» не представляет собой рассказ о жизни короля, поэтому и сведения о королевской власти носят в данном произведении скорее эпизодический характер, этой темы автор касается лишь тогда, когда события в жизни главного героя начинают напрямую зависеть от действий государя, например, в случае с самим изгнаньем, сватовством его дочерей и т.д. Однако как источник «Песнь…» имеет и много «плюсов», главный из которых «…ее большая историческая точность» [2] в описании событий, лиц, географических мест, обычаев и нравов. Кроме того, по словам Н.Томашевского, при изучении «конкретных частностей» жизни в Испании того времени «…поэма может являться для историка незаменимым подспорьем, а иногда и просто единственным источником» [3].

Однако не стоит забывать и о литературной ценности этого произведения, ее стилистическом своеобразии, рельефности персонажей, гибкости и выразительности языка, благодаря которым это произведение было признано многими критиками разных времен «…лучшей поэмой на испанском языке» [4].

Глава I. Повседневная жизнь короля. Церемониал.

Главным образом, королевская власть в «Песне о Сиде» представлена фигурой дона Альфонса Кастильского. Он, как и большинство других персонажей произведения, является реальным историческим лицом – «Альфонс VI, сын Фернандо (Фердинанда), леонский король с 1065 г. В битве при Гольпохере был разбит братом Санчо и изгнан из королевства. До смерти брата находит прибежище у Мамуна, царя толедского. По смерти Санчо воцарился над Леоном, Кастилией и Галисией (1072-1109), объединив снова все земли своего отца. Царствование его – сплошной ряд войн, большей частью успешных» [5].

Судя по тексту «Песни…», можно сказать, что дону Альфонсу была подвластна довольно обширная территория на северо-западе Пиренейского полуострова:

Леон и Кастилья – его земля,

И вкруг Овьедо Астурия вся.

До Сантьяго подвластна ему страна.

Галисийские графы сеньора в нем чтят (III, 133, 2923-26).

Кроме того, следуя «Песни…», у короля в ходу были также некие «грамоты», которые он выдавал «мирным маврам», жившим по соседству с его государством (I, 25, 528). Очевидно, эти грамоты представляли собой договоры о ненападении, по условиям которых дон Альфонс запрещал своим вассалам атаковать обозначенные города, взамен уплаты их обитателями некоторой дани (там же). Хотя возможно, что его защита могла распространяться и в случае нападений, предпринимаемых не только его вассалами, но и любыми другими людьми. Однако источник содержит крайне скудную информацию по данному вопросу, а именно, лишь указание на то, что Сид опасался занимать город Кастехон, обитатели которого как раз обладали «грамотой», так как понимал, что за это его «осадит» король «с дружиной своею» (I, 25, 527).

«Стольным городом» этого крупного государства был Толедо (III, 134, 2970), но, скорее всего, столица не являлась постоянным местом пребывания монарха, и он переезжал из города в город. На этот факт указывает то, что послам от Сида, которые направлялись к дону Альфонсу с подарками, каждый раз приходилось его разыскивать:

Рубеж кастильский – сьерру прошли.

Дона Альфонса ищут они.

Горы и воды они миновали.

Вот Вальядолид, где король оказался (II, 97-98, 1824-27).

***

Спросил он, где короля найти;

Узнал, что тот Саагун посетил

И, наверно, должен в Каррьоне быть,

Внял Альвар Фаньес вестям таким,

Повез в Каррьон подарки свои (II, 80, 1311-15).

***

В Саагуне нашли они короля (III, 133, 2920)…

Причем, вместе с королем с места на место передвигался и его двор:

Вошел во дворец [в Саагуне], весь двор там застал (III, 133, 2929),

который состоял из довольно большого количества людей, и, очевидно, сопровождал монарха повсюду:

Король дон Альфонс иноходца шпорит.

С ним графы, вельможи, весь люд придворный,

Инфанты Каррьона со свитой большою.

Есть там галисийцы, немало леонцев,

А кастильцев – тех не сочтешь и вовсе (II, 103, 1979-83).

Вообще, судя по «Песни…», повседневная жизнь короля была опутана достаточно помпезным церемониалом, отчасти, видимо, заимствованным от южных соседей, как, например, обычай падать ниц перед королем и целовать его стопы, о котором постоянно упоминает автор «Песни…», повествуя о посольствах Сида к дону Альфонсу:

Густиос пред ним [королем] повергся во прах,

Устами припал к королевским стопам.

«Явите милость, владыка наш!

Сид ноги и руки целует вам…» (III, 133, 2934-37).

***

Король осенил себя знаменьем крестным.

Бермудес с Минайей не стали медлить

Подскакали, спрыгнули с седел поспешно,

Пред доном Альфонсом склонили колени,

Ноги ему целуют и землю (II, 99, 1840-44) и т.д.

Однако создается впечатление, что в Испании (в отличие от Восточных стран, где данный обычай представлял собой проявление личного смирения подданного перед божественной фигурой монарха) это более походило на своего рода театрализованное представление, рассчитанное скорее на людей, окружавших короля, чем на него самого:

Как только мессу король отслушал,

Минайя – он выбрал удобный случай!-

Пред ним на глазах у толпы многолюдной

Колени склонил со смиреньем мудрым,

Пал ниц и рек, ему руки целуя… (II, 81, 1316-20);

***

Стоит на коленях мой Сид упрямо:

«Сеньор мой природный, мне милость вашу

Дозвольте принять, с колен не вставая,

Чтоб видели все, кто здесь нас окружает» (II, 104, 2030-33).

Ведь помимо этого вида приветствия в «Песни...» встречаются частые упоминания чисто европейской традиции придворного церемониала, мало сочетавшейся с восточным этикетом:

«Аминь», - ответил мой Сид государю,

К руке припал, потом с ним обнялся… (III, 135, 3033-34);

***

Руки мой Сид целует монарху,

Наконец, поднявшись, уста лобзает (II, 104, 2039-40).

Почтение, которое сам король выказывал своим подданным, также характерно скорее для европейских монархий: в зависимости от степени его расположения это могла быть просто улыбка (как при первом после изгнания посольстве от Сида) (I, 47, 873), вставание с трона (во время входа Сида в помещение, где проходили кортесы) (III, 137, 3107-08), шаг навстречу:

Король дон Альфонс увидел посла,

Муньо Густиоса в нем узнал,

Поднялся, сделал навстречу шаг (III, 133, 2931-33);

желая же встретить своего подданного с особым почетом, монарх мог даже выехать вместе со своей обширной свитой ему навстречу:

Король дон Альфонс доволен душевно,

Созвать всех идальго дает повеленье,

Сам во главе их из города едет,

Посланцам Сида скачет навстречу (II, 99, 1831-34);

***

С большою свитой верхом он [король] скачет,

В час добрый рожденного с честью встречает (III, 135, 3020-21).

Знаком же наивысшего расположения государя в «Песни…» явилось предложение дона Альфонса сесть Сиду рядом с ним «бок о бок» во время кортесов, однако, в этом опять-таки можно усмотреть некое театральное действо, так как вежливым отказом Сида «…король доволен был очень» (III, 137, 3113-20). Вообще, создается впечатление, что большинство действий со стороны короля или по отношению к нему имели символичный смысл, понятный однако всем окружающим. В целом же, герои «Песни…» обнаруживают постоянное стремление угодить государю, стараясь заранее предугадать его желания. Например, когда дон Альфонс, чтобы «почтить» Сида, предоставляет ему право самому назначить место их встречи (II, 102, 1912-13), Кампеадор, узнавший про это, озадаченно отвечает:

«Мненье дона Альфонса знать бы мне надо:

Где будет король, туда и поскачем,

Чтоб сеньора почтить, как нам подобает» (II, 102, 1950-52).

Кроме того, подданные дона Альфонса часто используют множество льстивых эпитетов, обращаясь к нему, они называют его «богоданным» королем (II, 104, 2046) и сеньором (III, 149, 3403), «первым испанским властителем» (III, 140, 3270), «королем благородным» (III, 137, 3171), «природным владыкой» (III, 150, 3573).

Однако при этом королю достается роль заботливого сеньора, «первого среди подданных» (II, 102, 1940) чуждого пышному церемониалу, в «Песни…» дон Альфонс при каждом удобном случае прилюдно заявляет стоящему перед ним на коленях Сиду:

«Ох, Кампеадор, немедленно встаньте!

Целуйте мне руки, а ноги – не надо.

Встаньте ж иль снова ждите изгнанья»(II, 104, 2027-29);

***

«Святым Исидором прошу я, встаньте!

Рассержусь я на вас, коль не сядете на конь.

От всей души нам обняться надо» (III, 135, 3028-30).

Так что, говоря как о церемониале, так и, в целом, о повседневной жизни короля, нужно учитывать символичность многих его действий, которая, как покажут следующие далее главы, могла иметь большое значение для реального положения дел. При этом не менее важным является так же и впечатление, которое король стремился произвести на своих подданных, часто, но не всегда соответствующее их восприятию его персоны и реальному положению дел.

Глава II. Восприятие персоны короля. Морально-этические функции его власти.

Как было сказано выше, сведения о королевской власти в «Песни…» во многом эпизодические, так что довольно сложно только на основе данного источника определить, какие ветви власти были сосредоточены в руках монарха, и чем он был ограничен в принятии решений.

Однако, «Песнь…» дает исследователю подробный материал по морально-этическим функциям королевской власти, которые определяли восприятие его персоны современниками. Например, мы не можем сказать, в какой мере монарх обладал законодательной властью, но ясно, что сама его персона являлась олицетворением законности в государстве. На это указывают, в частности, те факты, что автор «Песни…» особо отмечает присутствие дона Альфонса при таком, например, ритуале, как обмен мечами между Сидом и женихами его дочерей:

Кампеадору к рукам припали,

Пред лицом короля обменялись мечами (II, 104, 2092-93).

В уста героев так же вложены слова, указывающую на эту специфику восприятия персоны государя, в частности дон Рамон, исполнявший обязанности одного из судей в кортесах, вынося приговор Каррьонским инфантам, говорит:

«Вот как мы решим пред монаршей особой:

Платить вам натурой, а Сиду - не спорить…» (III, 137, 3237-39).

На присутствие дона Альфонса ссылается и Педро Бермудес («…Сражусь я с тобой пред лицом короля…» (III, 144, 3344)), вызывая в кортесах на поединок Фернандо. При этом данная функция королевской власти тесно связана с тем, что монарх к тому же являлся гарантом справедливости:

…Чтоб поединок воочью увидеть.

Король приехал вместе с другими,

Чтоб зла и кривды там не случилось (III, 150, 3547-49).

Об этой своей роли в государстве не раз упоминает и сам дон Альфонс, в частности, когда произносит напутственные слова инфантам перед поединком:

«…Стойте ж за правду и бойтесь кривды.

Кого уличат в ней, тот будет изгнан –

Нет места ему в державе Кастильской» (III, 150, 3600-02).

Именно в роли гаранта справедливости и защитника воспринимают короля и бойцы от Сида, когда обращаются к дону Альфонсу перед поединком:

Молвят они: «Наш природный владыка,

Король и сеньор вам целуем десницу.

По правде с врагами нас рассудите,

Чтоб здесь не случилось ни зла, ни кривды.

У каррьонских инфантов большая свита.

Откуда нам знать, что их род замыслил?

Сеньор наш отдал нас вам под защиту.

Защитите же нас, да воздаст вам спаситель!» (III, 150, 3573-80).

Причем в данном монологе раскрывается один из главных конфликтов произведения – противостояние старой знати, высокое положение которой в обществе было обусловлено ее происхождением, и возвысившегося благодаря успешной службе незнатного рыцарства. К нему, по словам Н. Томашевского, «демократически настроенный автор-хуглар» причисляет и самого Сида [6]. Монарх в этом конфликте, исходя из своего положения гаранта справедливости (хотя это, конечно, не являлось главной и единственной причиной) оказывается на стороне рыцарства.

Король дон Альфонс им в ответ: «Не премину» (III, 150, 3581).

По его собственным словам, встать за Сида велят ему «бог и долг» (III, 133, 2960). И дон Альфонс, в действительности, играет роль защитника не только для бойцов Кампеадора:

Своих бойцов мне, Сид, передайте.

Пусть едут со мной под моей охраной.

Ручаюсь вам, как сеньор вассалу:

Никто из вельмож их не тронет пальцем (III, 149, 3476-79);

но и для его жены и дочерей во время их переезда в Валенсию:

….«Дозволенье дам,

И стража проводит их до рубежа,

Чтоб уберечь от бесчестья и зла.

А там, где начнется чужая земля,

Пусть Кампеадор охраняет их сам» (II, 82, 1355-59).

По мнению Н. Томашевского, именно то обстоятельство, «…что в сидовские времена, кроме общих понятий чести, вассального долга и т.д., монарх рассматривался как некое уравнительное начало, посредник и арбитр в межсословных отношениях» заставляет Кампеадора «…боготворить того самого монарха, который жестоко обидел его, отправив в изгнанье, презрев воинские заслуги Сида» [7]. Это преувеличенно уважительно отношение Кампеадора к дону Альфонсу особенно видно из описания их первой встречи после изгнанья:

Рожденный в час добрый к земле прижался,

В нее, сырую, впился перстами,

От радости плачет слезою жаркой (II, 104, 2020-23).

Однако при всем почтении к королю и восприятии его в русле указанных выше мотивов, монарх, очевидно, не был всемогущ, или, во всяком случае, не воспринимался так определенными группами населения. Об этом говорит, например, тот факт, что хотя в самый последний момент каррьонские инфанты отказались от мысли предательски убить бойцов Сида, так как «Король дон Альфонс им страшен был слишком» (III, 150, 3543), этот план у них все-таки родился:

С роднею своей они сговорились

Застать врасплох поединщиков Сида,

К его позору на поле убить их (III, 150, 3539-41).

И появился такой замысел, несмотря на то, что они присутствовали, когда дон Альфонс во всеуслышанье заявил на кортесах, что бойцы от Сида под его королевской защитой.

Понимал это и сам король: даже уже после победы валенсийцев в поединке, он решает, что им лучше будет уехать, так как для них «…так опасности меньше» (III, 152, 3698-99), то есть дон Альфонс все-таки опасался за жизни бойцов, несмотря на то, что они находились под его же защитой в его государстве.

Такое восприятие королевской особы (понимание, что он не всесилен) соответственно находит свое отражение и в церемониале, а именно, несмотря на указанную выше театрализованную помпезность восточных обычаев, в определенных случаях некоторые представители знати дозволяли себе не вставать со своих мест, когда поднимался сам монарх:

Король дон Альфонс увидел, кто входит,

Навстречу Сиду встал благосклонно.

Поднялся граф Рамон, граф Энрике тоже

И все, кто туда на кортесы сошелся…

Не встал перед ним лишь курчавый Граньонец

С прочей роднею каррьонского дома (III, 137, 3107-13).

Более того, каррьонская знать допускала то, что можно принять за прямое оскорбление королевской особы - инфанты, самовольно расторгнувшие брак, благословленный самим доном Альфонсом и заключенный в его присутствии, вернувшись домой, не только не пытались скрыть своего преступления, но и «бахвалились» этим так, что «о расправе известно стало в стране» (III, 131, 2823-4). И хотя из-за этого король «…всей душой воскорбел» (III, 131, 2825), он очень долго не предпринимал никаких мер, признавая однако, что обида его «тяжка» (III, 133, 2954). При этом автор «Песни…» никак не поясняет подобную индифферентность дона Альфонса, хотя из контекста становится ясно, что она не была необычна для инфантов, а скорее, поступая подобным образом, именно на свою безнаказанность они и рассчитывали. Возможно, такое на первый взгляд нерациональное поведение объясняется знатностью инфантов, как в целом, так и по сравнению с Сидом, которого они обидели, а соответственно, и боязнью короля вступать с ними в конфликт. Ведь разумно предположить, что прочая знать скорее встала бы на защиту инфантов, нежели Сида, которого они к тому же просто недолюбливали (о чем будет сказано далее).

Видимо, исходя из этого, даже Сид, на стороне которого была и справедливость, и сам король, как ее гарант, перед тем, как отправиться на кортесы заявляет:

Идти на кортесы с оружьем придется,

Иначе мы век своего не добьемся (III, 137, 3078-9).

То есть для него гораздо более надежной в борьбе со старой знатью за справедливость выступает сила оружия, нежели защита дона Альфонса. Однако этот факт никак не сказывается на почтительном отношении Сида к королю. Для автора же «Песни…» персонаж дона Альфонса вообще на протяжении всего произведения выступает олицетворением самых положительных качеств. А именно, он всячески превозносит личные достоинства дона Альфонса, как, например, его щедрость, при чем не только к родственникам изгнанного им Сида (когда пристав дона Альфонса, провожая жену и дочерей к Сиду под охраной стражи, платил за все угощения (II, 84, 1536)), но и к оскорбившим его самого инфантам:

«Известно и нам, и всему народу,

Сколь перед Сидом инфанты виновны.

Из трех тысяч марок за мною две сотни:

Их принял я в дар, как отец посаженный,

Но верну каррьонцам, коль так им плохо,-

Пусть расплатятся с тем, кто рожден в час добрый.

От тех, кто в нужде, брать дары негоже» (III, 137, 3229-35).

Хотя возможно, что подобные описания были призваны показать не только личную добродетель дона Альфонса, но и превознести его попечение о своих подданных в качестве заботливого сеньора. Вообще, судя по многим аспектам «Песни…», возникает ощущение, что на самом деле восприятие особы государя, как и его реальное поведение, главным образом, основывались на характере вассально-ленных отношений, которыми были связаны с монархом его подданные.

Глава III. Вассальная зависимость от короля. Эпизод с изгнанием.

Более всего характер вассально-ленных отношений раскрывается в эпизоде, повествующем об изгнании Сида, возможно потому, что этому событию, как одному из основных для построения сюжета «Песни….», автор уделил особое внимание, и данный эпизод описан наиболее полно. Хотя и в этом случае можно говорить о том, что поэт, преследуя более какие-то свои цели, нежели руководствуясь желанием прояснить читателям аспекты королевской власти, не раскрывает полностью картину событий, заостряя внимание лишь на определенных важных для него мотивах.

К тому же, в «Песне…» отсутствует место, где говорится о том, по какой причине был изгнан Сид, а именно в рукописи 1307 года «…недостает, по-видимому, пятидесяти строк (иначе говоря, исчез первый лист)» [9], о чем упоминалось при обзоре источника. Однако А.Смирнов предлагает исследователям при изучении данного вопроса рассматривать соответствующий отрывок из «Хроники двадцати королей», в котором, основной причиной изгнанья выступает тот факт, что дон Альфонс поверил наветам вельмож, которые «…из великой своей зависти к Сиду наговорили о нем королю много худого…» .

В самой «Песне…» сведения о причинах изгнанья встречаются лишь тогда, когда Мартин Антолинес, пытаясь взять ссуду у Рахиля с Иудой, объясняет им суть дела:

Поехал за данью мой Сид Руй Диас,

Взял много добра, богатства большие,

Ни с кем не стал добычей делиться.

За это враги его очернили.

Набил два ларя он золотом чистым,

Но у дона Альфонса попал в немилость.

Вотчину, замок, дома он покинул,

Лари ж не берет - огласки боится (I, 9, 109-16).

И хотя, судя по этим словам, может сложиться впечатление, что наветы вельмож имели под собой основания, и Сид поплатился изгнаньем за свою жадность и ложь, следует, однако, учитывать то, что Мартин Антолинес и Сид изначально намеревались обмануть ростовщиков, и в ларях, которые они у них оставляли, о коих шла речь, был лишь песок. В связи с этим становится понятно, что данная история была просто придумана Кампеадором и его вассалом лишь затем, чтобы получить ссуду с ростовщиков. Тем более что действия и слова самого Сида подтверждают, что на момент изгнанья никаких «богатств» у него не было; а именно, ощущая непорядочность обмана Иуды и Рахиля, он говорил:

…я серебро и золото роздал.

Видите: мы без поклажи уходим.

А я кормить дружинников должен.

Ловчить не хотел бы, да, видно придется…» (I, 6, 81-84).

И хотя отсутствие у Сида каких-либо средств можно было бы объяснить конфискацией имущества, которая, как видно из контекста, скорее всего, была проведена:

Назад [Сид] обернулся, на замок смотрит:

Распахнуты двери, настежь ворота;

На нашестах ни шуб, ни одежды добротной,

Ни линялых соколов нету больше (I, 1, 2-5);

более разумным все-таки кажется описанное в «Хронике…» положение дел. Тем более что в «Песни…» Сид выступает положительным героем, а, следовательно, он не должен был, по идеи, обладать таким недостойным пороком, как жадность. К тому же, в тексте «Песни…» встречается множество подтверждений невиновности Сида, вложенных в уста других персонажей произведения:

«Мой Сид, надевший шпагу в час добрый,

Изгнали вас из-за подлых доносов» (I, 15, 266-67);

* * *

«Честной он вассал, да сеньором обижен» (I, 3, 20).

Однако какой бы ни была причина, важно одно: король по своему усмотрению за какие-либо проступки имел право изгонять граждан из подвластного ему государства, для чего ему не требовались ни определенных доказательств виновности изгоняемого, ни расследования и суда. В «Песни…», например, имеются упоминания о том, что король грозил изгнаньем даже знатным инфантам, приказывая им обязательно явиться на кортесы:

А кто осмелится дома остаться

Тот мне не мил и пойдет в изгнанье! (III, 135, 2992-93).

Об изгнанье же говорил дон Альфонс и перед поединком, наставляя бойцов сражаться с честью:

Стойте ж за правду и бойтесь кривды.

Кого уличат в ней, то будет изгнан.

Нет места ему в державе Кастильской (III, 150, 3600-02).

Учитывая же Конкисту в Испании, которая захватывала и время жизни прототипов героев «Песни…», изгнание следует воспринимать как серьезное наказание, связанное с высокой долей риска. Тем более что кроме самого факта принудительного отказа от сравнительно защищенного существования в пределах Кастильского государства взамен полной опасностей и лишений жизни, данная процедура могла включать и проводимую королем конфискацию имущества. И хотя, по словам А. Смирнова, это было лишь «…мерою исключительной строгости… и имущество изгоняемых далеко не всегда подвергалось конфискации» [10], из уст персонажей «Песни…» постоянно звучат слова о том, что конфискация была не только очень вероятной (I, 5, 77) даже в случае, когда вся вина заключалась просто в оказания какой-либо помощи изгоняемому, но и действительно имела место быть (II, 82, 1363). Однако, следуя сюжету, это вовсе не заставляло персонажей «Песни…» отказываться от стремления сражаться на стороне Сида, одних из-за вассального долга, других из-за надежд на обогащение, тем более что и те и другие могли рассчитывать, что король в скором времени дарует всем свое прощенье:

«За службу вам [Сиду] поплачусь я, конечно,-

Пойду в опалу, под гнев королевский.

Но если мы будем живы и целы,

В свой час дон Альфонс гнев на милость сменит… (I, 5, 73-76).

И, судя по событиям, описанным в «Песни…», эти ожидания не были беспочвенны, так как в итоге автор вложил в уста дона Альфонса следующий «наказ» двору и дружине:

Не хочу я отныне Сиду вреда.

Всем, кто сеньором его признал,

Что я у них отнял верну сполна.

Пока при Сиде они состоят,

Не трону их, не лишу добра –

Пусть служат ему, ничего не боясь (II, 82, 1360-66).

К тому же при изучении источника, в целом, создается ощущение, будто король изначально фактически не так уж серьезно заботился о том, чтобы никто не помогал изгоняемому им Сиду. Ведь он никак не мешал тому, что доверенные лица Кампеадора несколько раз за время изгнанья разносили в государстве клич о том, что Сид собирает желающих вступить в свою дружину:

Сан-Педро, монастырь в Карденье

Звон колокольный летит окрест.

По всей Кастилье разносится весть:

«В изгнанье уходит Сид за рубеж».

Бросают рыцари дом и надел… (I, 17, 285-89);

* * *

Монте-Реаля с зарею достиг.

В Арагон и Наварру он сообщил,

Велел, чтоб в Кастилье кликнули клич:

Тот, кто быть хочет богат, а не нищ,

Пусть к Кампеадору примкнуть поспешит –

Валенсией он овладеть решил (II, 72, 1186-91).

И хотя это можно объяснить субъективными факторами, а именно личным расположением дона Альфонса к Кампеадору, правда, описанным в «Песне…» уже после прощения Сида («[Король] Полюбил его так, что не мог расстаться…» (II, 104, 2058)), однако следует учитывать, что на то могли быть и вполне объективные причины. А именно, король, скорее всего, должен был понимать, что изгнанье такого опытного военачальника, как Руй Диас, с большей вероятностью повлечет за собой не его смерть, а лишь захват новых земель. В этой связи не удивительно, что дон Альфонс с радостью принял первых же послов от Сида, сообщавших ему об успехах Кампеадора в изгнанье, и не только не наказал их за то, что они примкнули к Сиду, но и заявил:

«Я даже рад, что Сид так разжился.

Вам же, Минайя, прощаю все вины,

Сполна возвращаю все земли ныне,

Даю беспрепятственный въезд и выезд» (I, 47, 885-88).

Более того, как будто получив подтвержденье в том, что его надежды на успехи Сида оправдались, король сверх того принял и следующее постановление:

«Коль в землях моих смельчаки найдутся,

Что примкнуть пожелают к Сидовым людям,

Я им препятствовать в этом не буду» (I, 48, 891-93).

Ведь, по его довольно справедливому суждению, правда, высказанному позднее: «Это нам выгодней смут и свар» (II, 82, 1371).

Свой же отказ простить Сида, который, возможно, был связан именно с его успехами, сулившими большие богатства, которые, следуя «Песни…» действительно стекались в руки короля в виде «подарков» от Кампеадора, дон Альфонс объяснял следующим образом:

…«Тороплив он слишком.

Не может вассал, короля прогневивший,

За три недели прощенья добиться» (I, 47, 881-883).

Возникает ощущение, что король изначально намеревался обязательно простить Сида, однако выдержав сначала приличествующий этому срок. Учитывая же то обстоятельство, что король мог изгонять практически кого угодно, и за что угодно, ясно, что длительность срока в определенных обстоятельствах могла приносить ему немалый доход, а заодно и сопутствовать общему делу Конкисты и расширению границ его государства.

В таком случае остается объяснить лишь на первый взгляд нерациональные карательные меры, налагаемые королем на воинов, желающих с самого начала последовать за изгоняемым, в то время как их действия должны были приносить столь большую пользу. Объективной причиной для этого, возможно, мог служить тот факт, что монарх просто опасался, как бы за изгнанником не последовало слишком много людей. А такие опасения вовсе не должны казаться неразумными, так как, например, после официального разрешения короля присоединяться к Сиду, следуя тексту «Песни…», рыцари скакали к Минайе «вереницей»:

В Валенсию просятся, к Сиду в дружину,

Молят Минайю с собой прихватить их.

«Мой Сид,- отвечает он, - каждого примет» (II, 83, 1415-18).

А ведь, по словам автора «Песни…», отнесенным, правда, к событиям, связанным с тем, что рыцари с разрешения короля отправлялись на свадьбу дочерей Сида:

У дона Альфонса редеют войска,

Зато возрастает у Сида рать… (II, 107, 3164-65).

Естественно, что при указанной зависимости, когда дружина Сида возрастала пропорционально уменьшению дружины короля, опасения дона Альфонса выглядят вполне рационально. К тому же, при данном подходе становится ясно, почему король столь строго следил за тем, чтобы изгнанники в надлежащие и очень короткие сроки покинули пределы Кастильского государства; ведь, учитывая все возрастающую армию и сочувствие со стороны горожан «обиженному сеньором» вассалу, описанная в «Песни…» ситуация с изгнанием Сида вполне могла быть чревата волнениями.

Итак, следуя тексту источника, король дал Кампеадору девять дней на то, чтобы покинуть Кастилию (I, 1), при этом он

…приказал не спускать с него глаз

И коль не минует он в срок рубежа,

Любой ценой его задержать (I, 18, 308-10).

Более того, чтобы даже столь короткая отсрочка для изгнанника не могла вдруг создать неблагоприятной ситуации слишком крепкого союза между ним и прочими гражданами, в город, через который намеревался ехать Сид, дон Альфонс

…указ накануне прислал…

Строгий-престрогий, за крепкой печатью.

Сиду он кров давать запрещает,

А буде кто даст, пусть знает заранее-

Утратит именье и оба глаза,

Лишится души и жизни на плахе (I, 4, 23-28).

И хотя А. Смирнов, опять-таки утверждает, что описанные кары «…являлись мерою исключительной строгости», и «ослепление применялось лишь к самым тяжким уголовным преступникам…» [11], однако для автора «Песни…» подобная власть монарха над жизнями своих подданных, видимо, не казалась чем-то исключительным, и, следуя тексту, этот «указ» был воспринят жителями Бургоса со всей серьезностью:

Дать ему [Сиду] кров им в охоту, но страшно:

Король дон Альфонс на него серчает (I, 4, 21-22).

Однако, так как данное распоряжение, очевидно, имело своей целью лишь обезопасить государство и самого короля от возможных потрясений, связанных с нежелательным влиянием Сида на частных граждан, оно видимо и распространялось лишь на них. При этом оно никак не затрагивало лица духовные, то ли от того, что ожидать подобного рода опасности со стороны церкви казалось королю неразумным, то ли от того, что он не обладал над духовными лицами такой властью, как над обычными горожанами. Как бы то ни было, следуя «Песни…» никто не помешал Сиду найти пристанище в монастыре: «Шесть дней он провел в монастырских стенах…» (I, 18, 306).

Тем не менее, нельзя сказать, что вышеуказанный запрет короля никак не повлиял на положение Сида, так как из-за него Кампеадор лишился возможности, даже раздобыв нужные деньги, приобрести какое-либо пропитание для себя и дружины:

Путь ему в Бургос на рынок заказан,

Не купит он там ни на грош припасов-

Не смеют с ним торговать горожане (I, 4, 62-64).

Более того, как будто, не удовлетворившись только этими мерами, король, возможно все еще опасаясь, стремился отогнать Сида подальше от границ своего государства:

Мой Сид, в час добрый шпагу надевший,

Смекнул, что король созовет ополченье,

Пойдет на изменников он непременно (I, 25, 507-509).

И это обстоятельство фактически заставляло изгнанников отходить все дальше вглубь завоеванной маврами территории, так как соседние Кастильскому государству города, как уже говорилось выше, тоже были под защитой дона Альфонса, обладая королевскими «грамотами», как, например, захваченный Сидом Кастехон, осознав положение которого, Сид произнес следующую речь:

«Не в обиду, вассалы, скажу я вам:

В Кастехоне нам оставаться нельзя-

Королевская рать здесь настигнет нас…» (I, 26, 530-32).

И несмотря на то, что сам автор «Песни…» объясняет нежелание Сида обороняться от королевского ополчения за стенами Кастехона следующими факторами:

Нельзя им оставаться им в замке этом:

Хоть он и крепок, воды в нем нету (I, 25, 525-26);

однако в уста своего героя он вкладывает слова, обладающие совсем другим смыслом: «Король – мой сеньор: с ним грех враждовать» (I, 26, 538). То есть, несмотря на несправедливость короля, отправившего ни в чем неповинного Сида в изгнание, автор стремится подчеркнуть, что его герой продолжает твердо придерживаться вассальной зависимости, в главной мере определяющей характер отношений между королем и его подданными. Описание отношения Сида к своему изгнанью, так же указывает на серьезность вассального долга в понимании автора, и его нерушимость в восприятии героя. Ведь, несмотря на невиновность Кампеадора, из уст этого персонажа ни разу не вылетают слова обиды или досады; напротив, он говорит так, как если бы изгнанье являлось лишь еще одной возможностью для того, чтобы прославиться успешной и верной службой своему сеньору и государю:

Вот, Альвар Фаньес, мы и в изгнанье,

Но с честью в Кастилью вернемся обратно (I, 2, 14-15);

* * *

Услышит о нас вся Испания вскоре… (I, 23, 453).

Однако еще более важным кажется тот факт, что, следуя «Песни…», и сам король, смотрел на данную ситуацию с таких же позиций беспрекословной нерушимости сеньориально-вассальных отношений, что подтверждают его слова, которые были произнесены еще до того момента, как Кампеадор получил прощение:

Воскликнул король: «Помолчите, граф.

Мечом мне служит мой Сид лучше вас» (II, 82, 1348-49).

Поэтому неудивительным выглядит тот факт, что, даже находясь в изгнанье и завоевав себе земли абсолютно самостоятельно, Сид воспринимал их лишь как удел, то есть условное держание, от своего сеньора - короля. Такое восприятие видно из слов Кампеадора, обращенным к членам его семьи, которые прибыли в город, завоеванный им в изгнании:

«Донья Химена, мне данная в жены,

И дочки мои, что мне жизни дороже,

В Валенсию-крепость вступите со мною,

В удел ваш законный, что мной завоеван» (II, 86, 1604-07).

Из этого следует, что, если даже самостоятельно завоеванные рыцарями, находящимися в изгнании, земли считались ленами от короля, то в отношении, таких земель, которые они могли приобрести, находясь у него на службе и в его расположении, сомнений касательно характера собственности на них возникать не должно.

Что же касается обозначенного выше «удела» Сида, очевидно, что он не представлял собой какого-то определенного типа условного держания, и на него в равной мере распространялось действие всех постановлений и общей традиции вассальных отношений между королем и его подданными.. Однако самому характеру этих отношений автор «Песни….» не уделяет особого внимания, останавливаясь мельком лишь на каких-то конкретных моментах. А именно, например, он рассказывает о требуемом разрешение короля для того, чтобы учредить в завоеванной земле епархию. Указания на это содержатся в словах Сида, наставляющего своего посла к дону Альфонсу относительно того, что ему нужно будет говорить королю:

Мне, бога ради, Минайя, внемлите.

В благодарность творцу за великую милость

Епархию здесь, на земле валенсийской,

Для дона Жерома решил учредить я.

А вы эту весть доставьте в Кастилью» (II, 78, 1297-302).

Учитывая указанное выше положение дел, когда изгнание ни в коей мере не подрывало вассальных отношений между королем и его подданными, не удивляет большое количество столь дорогих подарков, которые Сид, следуя источнику, все время посылал королю. Ведь эти подарки имели своей высшей целью лишний раз подтвердить, что Кампеадор успешно исполняет свой вассальный долг и чтит своего сеньора:

Мой Сид вас молит принять их в дар

Признает вас сеньором, вассалом себя (II, 82, 1338-39)

* * *

С рассветом пустились в дорогу посланцы,

Двести коней с собою погнали.

Мол, руки мой Сид королю лобзает,

Мол, он из добычи, в сраженьи взятой,

Двести коней шлет в дар государю,

Клянется по гроб быть ему вассалом (II, 96, 1816-21).

К тому же, выше говорилось о том, что именно благодаря различным подношениям изгнанники могли достаточно быстро получить прощенье короля. Из текста «Песни…» отчетливо видно, что Сид, при своей личной щедрости, конечно, руководствовался и подобными соображениями:

А завтра утром в Кастилью отправьтесь,

С конями, что мне на долю достались,

Их оседлав и убрав побогаче <…>

Пусть [король] добр будет с тем, кто Валенсией правит (II, 96, 1808-14);

***

Шлет он [Сид] вам дар, наш сеньор и владыка,

Руки и ноги целует вам умильно,

Просит, чтоб гнев вы сменили на милость (I, 47, 882-84).

Дон Альфонс же, которому было, конечно, выгодно поддерживать такое положение дел, в свою очередь, давал понять, что Сид избрал верную тактику и прощенья ждать недолго:

Ответил король: «С охотой приемлю.

Благодарен я Сиду за дар бесценный.

Недолго ему ждать со мной примиренья» (II, 99, 1855-57).

Кроме того, описанные подношения могли быть рассчитаны и на выполнение вполне конкретных задач, например, когда Сид отправлял посла, везущего дары к дону Альфонсу, с просьбой:

За меня поцелуйте руки его,

Просите, чтобы дозволил мне он

Супругу с детьми увезти оттоль.

Скажите, что я пришлю за семьей,

Что доний Химену, Эльвиру и Соль

С почетом великим и честью большой

Доставят в край, что мной покорен (II, 77, 1275-81).

Или же они могли служить благодарностью за уже оказанную помощь:

За то, что жену и детей богоданных

Король ко мне отпустил без препятствий,

Я двести коней шлю ему в подарок (II, 96, 1811-13).

При этом данный эпизод так же раскрывает некоторые аспекты королевской власти над своими вассалами. А именно то, что без его разрешения никто не мог покинуть пределы его государства. При чем, если касательно рыцарей такое правило не должно вызывать удивления, так как они представляли собой одновременно и дружину короля и защитников государства:

Королю они [рыцари] припадают к рукам:

«Государь и сеньор, отпустите нас

К Сиду в Валенсию попировать…»

У дона Альфонса редеют войска,

Зато возрастает у Сида рать… (II, 107, 3159-65);

То действие подобного правила в отношении жены и дочек Сида может означать то, что они находились в Кастильии наподобие заложников, как еще одно средство, чтобы обезопасить короля от всяческих неправедных действий со стороны изгнанника и его дружины. Хотя, возможно, это могло указывать и на заботу сеньора о семье своего вассала (о чем более подробно будет сказано в следующей главе), так как путешествие в Валенсию, учитывая Конкисту, могло быть довольно опасным.

Как бы то ни было, все вышесказанное в данной главе указывает на то, что власть короля над его подданными, в основном, определялась их вассальной зависимостью от него, и была значительной. Так как король без всякого суда и следствия по одним лишь «наветам» мог отправить человека в изгнанье, конфисковав и его имущество. При этом даже такое событие не могло разрушить вассальной зависимости от монарха, что, однако, неудивительно, ведь существовать, находясь вне общества и его системы, учитывая Конкисту, было очень сложно, если не невозможно, особенно для людей, не обладавших таким военным талантом как Кампеадор. Но, тем не менее, некоторые события в «Песни…» дают понять, что власть дона Альфонса не была такой уж абсолютной, ведь, несмотря на то, что он легко отправил в изгнанье Сида, и конфисковал все имущество его и его дружины, он вовсе не собирался поступать подобным образом с инфантами, хотя их вина перед ним кажется куда более значительной. Возможно, границы власти монарха могли определяться знатностью каждого отдельного вассала, так как, по мнению автора «Песни…», Сид был хотя и богат, но не очень родовит, инфанты же наоборот. Однако более подробно эту ситуация может разъяснить эпизод, повествующий о кортесах.

Глава IV. Роль короля, как сеньора. Эпизод со сватовством.

Но прежде чем перейти к рассмотрению указанного выше противоречия, следует обратиться и к изучению обратной стороны вассально-ленных отношений, а именно взглянуть на них с позиций короля, ведь в «Песни…» имеются множество подтверждений тому, что он мог не только карать своих вассалов, но и заботиться о них.

Выше уже говорилось о том, что дон Альфонс, например, следил за тем, чтобы в безопасности и с почетом доставить к изгнанному Сиду его семью. К тому же, как было указано в главе…, король был главным арбитром в межсословных отношениях, и являлся защитником для менее родовитой части рыцарства от несправедливых поступков старой знати (что более всего видно из эпизода с кортесами и поединком). Однако в «Песни…» есть описание действий короля и в более бытовой, а потому, наверное, и более распространенной ситуации, которая между тем также иллюстрирует роль монарха как заботливого сеньора и посредника в отношениях между вассалами, в том числе и между указанными их группировками. Речь идет об эпизоде со сватовством дочерей Сида.

Очевидно, что подобная забота о детях своих вассалов, не была чем-то необыкновенным, так как, следуя «Песни…», инфанты Каррьона, видимо, зная данный обычай, и желая сочетаться браком с дочерьми Сида, первым делом обратились не к нему самому, а королю за помощью и сопутствием:

Король и сеньор наш, мы молим нижайше

Явить нам милость и дать согласье

Сидовых дочек за нас просватать,

К чести его и к выгоде нашей (II, 102, 1885-88).

И это не следует воспринимать как случайность, потому что точно так же обратились именно к монарху и послы от инфантов Наваррского и Арагонского, которых «Сватами в Кастилью прислали» (III, 149, 3395), и более того сделали они это в присутствии самого Сида:

К рукам короля они припадают,

Сидовых дочек просят просватать,

Сулят им трон Арагона с Наваррой,

Коль король согласится выдать их замуж (III, 149, 3397-400). Очевидно, что подобное поведение, при этом, не было данью традиции, а согласие короля на брак или его помощь - просто фикцией, так как, судя по тексту «Песни…», дон Альфонс подходил к решению данного вопроса с полной серьезностью. А именно, как заботливый сеньор, он переживал о том, будет ли этот брак желанным для обеих сторон:

«Я Кампеадора отправил в изгнанье,

Зло ему сделал, а он мне – благо.

Как знать, рад ли он будет этому браку?

Но все ж попробуем с ним столковаться» (II, 102, 1890-93).

И хотя Сид сам признавал:

«Но дочек родил я, а вы [дон Альфонс] питали.

И я и они по гроб вам подвластны» (II, 104, 2086-87),

И готов был «и ту и другую» беспрекословно «вручить королю»: «Что ни решите – перечить не стану» (II, 104, 2088-89); однако ясно, что король не собирался ни в коей мере опираться только на свою личную власть: испрашивая разрешения Сида через гонцов, он намеревался убедить его самого в выгодности для их семьи такого брака:

Прошу вас, будьте моими гонцами

И доброму Сиду внушить постарайтесь,

Что он себе чести и славы прибавит,

Коль станет роднею каррьонским инфантам (II, 102, 1903-06).

При этом, даже зная про высказанное Сидом согласие, король, видимо, учитывая «важность» такого «дела», не принял решения сам, и обратился за советом и поддержкой к остальным своим вассалом, в первом случае, даже собрав их для этого специально:

Король весь двор на совет созывает,

Речь там заводит о деле важном:

«Слушайте, воины, рыцари, графы!

С просьбой, мой Сид, я к вам обращаюсь.

Дай бог, чтоб пошла она всем на благо.

Доньям Эльвире и Соль, дочкам вашим,

Инфанты Каррьона да станут мужьями.

Будут честь и прок от этого брака.

Советую вам не давать отказа,

И пусть к нашей просьбе присоединяться

Все, кто приехал со мною и с вами.

Бог да хранит вас, а дочек отдайте» (II, 104,2070-81).

Во втором же случае, он просто воспользовался ситуацией, когда множество вельмож уже собрались в кортесах. При этом, видимо, для Сида не была удивительна эта коллегиальность в принятии решения по его личному делу, и автор «Песни…» добавляет, что, отвечая на вопрос короля о том, согласен ли он с новым браком, Сид первым делом «поднялся, встал пред собраньем» (III, 149, 3402) и начал отвечать, косвенно обращаясь ко всем присутствующим.

Однако, несмотря на отсутствие какого-либо давления со стороны монарха, как указывалось выше, Сид в своем ответе, ставил превыше всего именно мнение дона Альфонса по этому вопросу:

«Их сватовство не очень мне в радость,

Но коль так советует первый меж нами,

К переговорам приступим тайно» (II, 102, 1939-41)

Но значение такого влияния сеньора на своего вассала не стоит преувеличивать, так как при всем при этом Сид, конечно, понимал действительную выгоду для его семьи будущего брака. К тому же нужно учитывать и то, что сам факт, когда дочерей не очень знатного, следуя «Песни…», Сида, выдавал замуж король собственной персоной, должен был оказать честь для Кампеадора:

«Донья Химена, творцу хвала!

Эльвира и Соль, говорю я вам:

Нам к чести и пользе послужит ваш брак.

Но знайте: его устроил не я.

Мой сеньор дон Альфонс вас просватал сам.

Так просил он меня, настаивал так,

Что ему я не смог ни в чем отказать

И в руки его отдал, дочки, вас.

Выдаю вас замуж не я – государь» (II, 110, 2196-204).

Законность же будущего брака инфантов Каррьона и дочерей Сида была подтверждена обычаем, видимо, принятом в государстве, инфанты

Кампеадору к рукам припали,

Пред лицом короля обменялись мечами (II, 104, 2092-93).

После чего была сыграна пышная свадьба, в которой король, однако, уже участия не принимал, не считая того, что он благословил и одарил женихов:

Обоим я дам серебром триста марок,

А вы [Сид] решите, как деньги истратить (II, 104, 2103-04)

Но при этом, если значения королевской власти, как власти человека, который, в целом, является олицетворением законности в государстве, для признания возможности первого брака кажется достаточным, то в ситуации со вторым браком такого сказать нельзя. Ведь первый брак не был расторгнут церковью, и она не давала своего согласия на второй, в то время как, следуя «Песни…», король просто дал дозволенье сам:

…«Да воздаст вам создатель!

А вы, Хименес с Охаррой, внимайте:

Дозволяю я сочетаться браклм,

Эльвире и Соль, дочкам Сида-биварца,

С Наваррским и с Арагонским инфантом.

Вручаю их вам и благословляю» (III, 149, 3416-21).

Однако, скорее всего, описание эпизода с церковью просто не входило в планы автора «Песни…», который далее повел речь о других ключевых событиях, и более ничего не говорил ни о сватовстве, ни о дальнейшей судьбе женихов и невест. Тем более что, несмотря на оговоренную выше «высокую историческую точность» поэмы, по словам Н.Томашевского, «…можно сомневаться и в самом факте брака дочерей Сида с инфантами Каррьонскими, ибо никаких подтверждений этому факту нет» [12]. А.Смирнов так же говорил о том, что «…маловероятно, чтобы инфанты могли отвергнуть дочерей Кампеадора после того, как он взял Валенсию, когда такие магнаты, как Рамиро де Монсон, внук наваррского короля, или Раймунд Беренгарий III, властитель Барселоны, считали возможным породниться с Сидом» [13]. С другой стороны, по его мнению, «…трудно допустить, чтобы предание о таком браке было чистым вымыслом…быть может, была какая-нибудь расстроившаяся помолвка еще в пору жизни Сида до его изгнания…» (там же).

Как бы то ни было, подробное описание эпизодов сватовства во многом позволяет судить о том, какую заботу мог проявлять король о своих вассалах, а так же иллюстрирует один из случаев, когда монарх обращался за советом к своим подданным. Однако в данном случае эта коллегиальность была, скорее всего, просто символом, ведь после просьбы короля дать ему совет и поддержать его, никаких ответных действий со стороны вассалов не последовало, и вряд ли король их действительно ожидал. По-настоящему же совместную деятельность государя и его вассалов можно усмотреть в эпизоде с кортесами.

Глава V. Ограничения королевской власти. Эпизод с кортесами.

Как уже говорилось выше, эпизод с кортесами представляет собой некое противопоставление обязанности короля совместно со своими вассалами разрешать преступления своих подданных его личному праву просто изгонять их и отбирать их имущество без суда и следствия. Сделать вывод о том, по какой причине это вообще требовалось монарху, достаточно сложно, хотя, возможно, это действительно могло быть связано с тем, что изгнание слишком знатных и влиятельных вассалов могло повлечь за собой некоторые неприятности и привести к общим конфликтам короля с его самыми знатными подданными. Привлечение же их к решению важных государственных вопросов, конечно, укрепляло взаимное доверие и расположение сеньора и его вассалов, что, несомненно, приводило к усилению королевской власти. Следует к тому же учитывать, что даже при указанной выше коллегиальности роль монарха в осуществлении судебной системы (часть которой в описываемом эпизоде представляют кортесы) была куда более значительной, чем роль любого из его подданных.

Ведь только он был в праве собирать кортесы, при этом случаи, в которых следовало это делать, очевидно, не были прописаны в законах, поэтому все оставалось лишь на личное усмотрение монарха. И, соответственно, зависело в большей степени от субъективных факторов, а именно, даже в ситуации с инфантами Каррьона, когда король сам признавал, что не то, что их вина перед Сидом, но даже его личная обида «тяжка», он по какой-то неясной причине «Кортесы сбирать не хотел пока» (III, 133, 2970) (возможно, это так же могло быть вызвано нежеланием короля вступать в конфликт со столь знатной семьей). Причем, непонятно, как долго могла бы длиться такая ситуация, однако настоятельной просьбе Сида:

Вам руки целуя, он [Сид] молит вас

Злодеев суду кортесов предать.

Он опозорен, но вы – стократ.

Такую обиду спускать нельзя.

Заставьте каррьонцев ответ держать (III, 133, 2948-52)

дон Альфонс все-таки сразу же уступил. Ведь в этой ситуации Сид аппелировал к самому важному – к вассальным отношениям, которыми они были связаны. Наставляя своего посла перед поездкой к дону Альфонсу, Кампеадор говорил ему:

Я его [короля] ленник, он - мой государь.

Обида, что мне нанесли зятья,

Моего короля не задеть не могла:

Просватал дочек не я – он сам,

А их обрекли на позор мужья.

Коль нас постигнет от этого срам,

На доне Альфонсе за все вина (III, 133, 2905-11).

И это не прошло даром, дон Альфонс сразу же согласился собрать кортесы «Сиду в угоду» (III, 134, 2971). При этом, пообещав ему и свою помощь:

Велю я каррьонцам явиться туда,

Чтоб призвал их к ответу мой Сид де Бивар.

Честь его отстоять постараюсь там (III, 133, 2964-66).

Поэтому дон Альфонс приказал разослать «повсюду весть» о кортесах:

Что в Толедо на них король приказал

Звать графов, вельмож и прочую знать (III, 133, 2962-64).

А именно:

Через гонцов не медля нисколько,

Известил Саньтьяго, дал знать Леону,

Стране португальской, Галисии тоже,

Кастильским баронам, равно и каррьонцам,

Что всяк в Толедо прибыть к венценосцу

Через семь недель на кортесы должен (III, 134, 2975-82).

При этом, хотя, следуя «Песни…», в основном решение - ехать на кортесы или нет - зависело от самих приглашенных:

Во всех владениях дона Альфонса

Королевский приказ решено исполнить (III, 134, 2983-84);

Однако каррьонским инфантам, по вине которых сбирались кортесы, король отказал в их просьбе «Дозволить им не являться в собранье» (III, 135, 2989) в достаточно категоричной форме:

…«Ни за что не согласен.

На кортесы прибудет мой Сид из Бивара.

Ответьте на иск, что он вам предъявит.

А кто осмелится дома остаться,

Тот мне не люб и пойдет в изгнанье» (III, 135, 2990-94).

Поэтому «В указанный срок кортесы собрались» (III, 135, 3000). Видимо, следуя заведенному обычаю, первым туда приехал король с несколькими графами (III, 135,3001), затем явились все остальные, опоздал на пять дней лишь Сид (III, 135, 3015). Однако король не принял никаких карательных мер, а даже разрешил Сиду задержаться еще до следующего дня, чтобы дать возможность дождаться его людей и помолиться (III, 136, 3048-52).

Сами кортесы проходили в городе, который так же назначался королем, в данном случае это был Толедо, однако дон Альфонс упоминает, что до этого он уже «Дважды сзывать… кортесы изволил: Сначала в Бургосе, после в Каррьоне» (III, 137, 3129-31). Проходили они в неких «палатах» (III, 137, 3105), где для короля был установлен «престол» (III, 137, 3127) или «трон» (III, 137, 3119), которым служила «скамья» - «добровольный дар» Сида (III, 137, 3116). Вероятно, это могло быть довольно символичным, так как Сид завоевал ее в изгнании, неся службу своему государю, и именно его интересы король намеревался отстаивать в кортесах. Остальные присутствующие так же сидели на своих местах (III, 137, 3109-10) однако менее почетных.

Порядок слушания дел, очевидно, определялся давно установленной традицией. Король первым произносил речь, объясняя собравшимся вкратце суть дела, и наставляя состязавшиеся стороны уважительно относится друг к другу, а судей «решать по правде»:

Вникните в иск – вам знакомы законы,

Решите по правде – мне ложь неугодна,

А стороны пусть берегутся ссоры –

При всех я клянусь святым Исидором:

Зачинщик в изгнанье дни свои кончит.

Кто прав, за того я и встану сегодня (III, 137, 3137-42).

Тем самым, он лишний раз подтверждал свою роль гаранта справедливости в государстве, а главное официально занимал нейтральную позицию в отношении истца и ответчика, оставляя судьям право решать, на чьей стороне правда. Однако некоторые слова и действия дона Альфонса все же изначально давали понять, за кого он выступает. Во-первых, в той же первой речи, король прямо говорил о том, что собрал кортесы для того, «Чтоб Кампеадора почтить особо» (III, 137, 3132), а объясняя суть дела, добавляет, что Сид инфантами «мы знаем, обижен жестоко» (III, 137, 3134). Более того, нельзя недооценивать прилюдное приглашение дона Альфонса Сиду сесть в кортесах рядом с ним на трон, который в то же время был подарком от Кампеадора:

Король дон Альфонс взял за руку гостя:

«Сядьте, мой Сид, со мною бок о бок

На эту скамью, ваш дар добровольный.

Не всем вы любы, нонам всех дороже» (III, 137, 3114-17).

К тому же, выше говорилось о том, что, скорее всего, это приглашение было не более, чем жестом. Так что у судей не должно было остаться сомнений, на чьей стороне государь. Кроме того, сами судьи так же назначались лично доном Альфонсом:

Пусть судят их [инфантов] графы Энрике с Рамоном

И прочие все, кто каррьонцам не родич (III, 137, 3135-36);

И хотя достаточно справедливым кажется решение исключить из их состава родственников инфантов, которые могли бы судить пристрастно, однако странно в таком случае то, что на «родичей» Сида эта предусмотрительность не распространялась. А то, что король выделял среди судей двух графов и «прочих всех» также может указывать на то, что он отдавал первые позиции лишь тем людям, которым сам лично доверял. При этом они, возможно, должны были ощущать ответственность за оказанное доверие.

Государь также самолично определял порядок слушанья дела:

Пусть же мой Сид свой иск изложит,

Инфантов каррьонских послушаем после (III, 137, 3144)

И соответственно, мог помочь Сиду представить дело с большей для него выгодой, так как инфантам сразу приходилось занимать обороняющуюся позицию.

И хотя, официально король продолжал придерживаться нейтральной позиции, его расположение и помощь нельзя было не заметить. Осознавал их, конечно, и сам Кампеадор, поэтому первые же его слова были обращены с благодарностью к королю, где ему, следуя «Песни…», к тому же удалось подчеркнуть и роль дона Альфонса в сложившейся ситуации, благодаря которой государь непременно должен был оказаться на его стороне:

Встал Сид и приник к руке венценосца:

«Я вам, государь, благодарен покорно,

Что созвали кортесы вы мне в угоду.

Вот в чем мой иск к инфантам каррьонским.

Король, с дочерей смыть позор я должен.

Их просватали вы своею рукою…» (III, 137, 3145-50).

Неудивительно, что в сложившейся ситуации «Рассудили судьи, что иск законен» (III, 137, 3159). После этого слово давалось всем, желавшим высказаться. И все они, несмотря на то, что король не был судьей, прежде чем начать говорить испрашивали разрешение именно у него:

Встал на ноги тут Альвар Фаньес Минайя:

«Явите милость, сеньор наш державный,

А Сид на меня пусть не будет в досаде.

Меня не слыхали в кортесах ни разу,

Но сказал кое-что сегодня и я бы» (III, 149, 3429-33).

И хотя король отвечал на это: «Говорить здесь все, что угодно, вы вправе» (III, 149, 3435), тем не менее, любой, начиная свою речь, непременно первым делом обращался к дону Альфонсу:

Вскочил тут на ноги граф дон Гарсия:

«Смилуйтесь, первый испанский властитель!» (III, 140, 3270-71).

Вернулись они [инфанты], возвысили голос:

«Явите милость, король благородный!» (III, 137, 3170-71)

Покончив с одним, [Сид] речь повел о другом:

«Явите милость, король и сеньор…» (III, 138, 3252-53).

Создается впечатление, что именно короля они воспринимали, как главного судью, и гаранта правосудия, что, возможно, могло быть связано не только с его важной ролью в кортесах, но и с общим восприятием королевской особы, о чем говорилось в главе II. Поэтому инфанты, решившие вернуть шпаги, главным аргументом в пользу того, что это поможет быстро разрешить дело, видели именно тот факт, что, по их мнению, «…король эту тяжбу уладить склонен» (III, 137, 3166). И возвращая шпаги, они передавали их не судьям, а вручали «…королю с поклоном» (III, 137, 3176). Дон Альфонс, в свою очередь, сам «…оружие Сиду отдал» (III, 137, 3180), поэтому последний в словах благодарности за свершившиеся правосудие даже не упоминал имена судей:

«Хвала вам, король, и господу богу!

Я шпаги забрал и рад всей душою» (III, 137, 3200-01).

Однако все же официально имели власть над ситуацией лишь судьи, о чем говорят рассуждения инфантов, когда они размышляли над тем, как бы скорее окончить тяжбу:

«Шпаги вернем, как биварец просит.

Тогда бароны разъедутся снова.

Управы на нас Сид найти не сможет» (III, 137, 3167-69).

Но в этом случае, важным представляется тот факт, что и сами судьи, как все выступавшие в кортесах, так же обращались к королю за одобрением, даже произнося свой приговор:

Граф дон Рамон возражает обоим [инфантам]:

«Я вот что скажу, коль король дозволит:

Ответьте тотчас на иск вам вчиненный» (III, 137, 3212-14).

На что король, конечно, отвечал согласьем, ведь дело решалось в пользу Сида, интересы которого он вызвался защищать (Прибавил король: «Я согласен с судьею» (III, 137, 3215). Однако сам факт того, что его согласие требовалось, выглядит несколько странно при заявленной им нейтральности. И хотя после этого судьи выносили приговор самостоятельно, они, однако, делали ссылку на то, что все вопросы они решают «…пред монаршей особой» (III, 137, 3239). Последнее слово при этом все равно оставалось за монархом. А именно, когда дело дошло до поединков, он, засвидетельствовав часть из них, «молвил»:

…«Будет вам пререкаться.

Кто вызвал, пусть бьется – господь за правых» (III, 149, 3390-91).

После чего никто уже не имел права вызывать другого, а кортесы были признаны оконченными.

Итак, учитывая все вышесказанное, можно сказать, что, несмотря на то, что в описанном выше случае власть короля над своими вассалами была не столь абсолютной, сколь в случаи с изгнаньем, значение его мнения и его желаний было, тем не менее, значительным. Однако, учитывая важность вопроса, а также знатность обвиняемых Сидом инфантов, король все-таки не мог ничего решить без согласия своих вассалов. Однако мнения судей собранных королем кортесов, главным образом, определялись именно его волей, которая выражалась пусть не официальным путем, но понятными всем знаками. Тем более что идти в разрез с желанием короля могло быть достаточно опасно, учитывая его право на изгнанье. Однако окончательное выяснение, кто прав, кто виноват, в случае с инфантами ложилось на них самих и их противников, а именно решалось традиционным путем – поединком.

Глава VI. Роль короля в эпизоде с поединком

Роль короля в поединке кажется близкой той роли, которую он играл в кортесах. В морально-этическом плане он опять-таки выступал гарантом справедливости (о чем подробно говорилось в главе …):

Король приехал вместе с другими,

Чтоб зла и кривды там не случилось (III, 150, 3548-49).

И гарантией при этом, учитывая серьезность ситуации, являлось вполне четкое указание монарха:

Стойте ж за правду и бойтесь кривды.

Кого уличат в ней, тот будет изгнан –

Нет места ему в державе Кастильской (III, 150, 3600-62).

Однако, заявив при этом вновь свою нейтральность, король опять-таки продолжал придерживаться стороны Сида, выступая защитником его бойцов:

Своих бойцов мне, Сид, передайте.

Пусть едут со мной под моей охраной.

Ручаюсь вам, как сеньор вассалу:

Никто из вельмож их не тронет пальцем (III, 149, 3476-79).

Хотя в самом поединке от него лично, конечно, зависело гораздо меньше, чем в кортесах, поэтому на просьбу Сида:

«Своих трех бойцов я ныне вручаю

Вам, мой король и сеньор богоданный.

Все у них есть для победы в схватке.

Мне с честью верните их, бога ради» (III, 149, 3487-90);

Король уже не стал давать никаких обещаний, а лишь коротко ответил: «Как решит создатель!» (III, 149, 3491). Очевидно, что его защита в данном случае не распространялась на сам поединок, а лишь на события вне его, что как указывалось выше, было не лишним, учитывая преступный замысел каррьонских инфантов

Застать врасплох поединщиков Сида,

К его позору на поле убить их (III, 150, 3540-41),

исполнению которого помешал лишь страх перед персоной короля (III, 150, 3542).

Помимо указанных выше функций гарантии справедливости и защиты от нечестивых действий, король в поединке, так же как и в кортесах, и олицетворял законность. Во-первых, дабы иметь определенный судебный смысл, вызов на поединок и тем более сам бой должны были обязательно происходить в присутствии монарха, на что ссылался, например Педро Бермудес: «Сражусь я с тобой пред лицом короля…» (III, 144, 3344).

Что же касается конкретной власти монарха, то она в ситуации с поединком также сопоставима с той, какой он обладал в кортесах. Во-первых, дозволение участвовать в поединке можно было получить лишь с его согласия, так как после его слов в кортесах:

…«Прекратим пререканья.

Пусть больше никто не вступает в распри» (III, 149, 3463-64),

представители ни одной из состязавшихся сторон долее не могли вызывать представителей другой на бой. Во-вторых, за монархом оставался также выбор места и времени проведения поединка:

Поединку же быть на рассвете завтра.

Трое на трое будут, как вызвались драться (III, 149, 3465-66).

С той лишь разницей, что в этом случае «возражения» каррьонцев:

«Отсрочку нам, государь, предоставьте.

У Сида оружье и кони наши.

В Каррьон за новыми съездить нам надо» (III, 149, 3467-70);

в силу их разумности были учтены, однако, соответственно с уступками и для второй состязавшейся стороны, то есть для Сида:

Речь к Кампеадору король обращает:

«Где вам угодно, там бой и назначьте» (III, 149, 3471-72).

Хотя в итоге последнее слово осталось вновь за государем:

Внемлите все моему приказу:

Чрез три недели в Каррьонском крае

Быть поединку в присутствии нашем

А кто опоздает, то будет объявлен

Изменником низким, бой проигравшим (III, 149,3480-84).

Однако на деле, такая строгость к опоздавшим опять-таки была не более чем просто угрозой, ведь, следуя «Песни…», королю и всем прочим «Два дня ждать каррьонцев пришлось…» (III, 150, 3537), однако никакой расправы над ними не последовало.

Как и в кортесах, король не являлся судьей в поединке, но назначал для этого «самолично» людей:

Судей назначил король самолично –

Решать им одним, кто в бою победитель (III, 150, 3593-94).

Однако несмотря на эти слова реальная сила оставалась опять в руках монарха, а судьям оставалось лишь «соглашаться» с решениями короля:

Поле осталось за бургосцем добрым.

«Ко мне возвратитесь, - король ему молвил, -

Победу добыть помогла вам доблесть».

Согласились судьи с таким приговором (III, 151, 3667-70).

Поэтому и самим поединком, как и ходом кортесов, руководил сам король, отдавая соответствующие приказы:

Гонсало Асурес воскликнул: «Не бейте!

Осталось поле за вами в сраженье».

Сказали судьи: «Мы слышали это».

Отдал король разойтись повеленье… (III, 152, 3690-93).

Король же произносил первую напутственную речь для каждой из состязавшихся сторон, в которой подчеркивал, что он также стоит за справедливость, например, к инфантам он обратился со следующими словами:

Будьте храбрей, и ваш меч навострится

Под стать двум этим клинкам знаменитым.

Инфанты, на поле ступайте живо.

Как истые рыцари, бейтесь иначе:

Поединщики Сида – народ не трусливый.

Прославитесь вы, коль сладите с ними;

Коль вас побьют, зла на нас не держите-

Все знают: вы сами на то напросились (III, 150, 3560-67).

В итоге фигура короля оказывалась определяющей и в данной ситуации, хотя, в основном, исход поединка зависел от сил самих бойцов, а, следуя идеи «Песни…», перевес не мог не быть на стороне Сида. Однако помимо власти короля, на поединок могло иметь большее влияние и коллегиальное решение кортесов, что подтверждается тем фактом, что на просьбу инфантов запретить бойцам Сида сражаться двумя очень знаменитыми мечами, король ответил: «Об этом в кортесах просить надо было» (III, 150, 3559). Но его отказ можно связать и с тем, что он просто не хотел давать преимуществ инфантам, в душе поддерживая поединщиков Кампеадора. Как бы то ни было, в целом, влияние королевской власти на поединок в большой мере сопоставимо с ситуацией в эпизоде с кортесами.

Заключение

Таким образом, проанализировав все вышесказанное, можно сделать вывод о том, что королевская власть в Испании описываемого времени была достаточно сильна, что, вероятно, было связано с влиянием Конкисты, ведение которой обуславливало необходимость какой-то значительной силы для объединения человеческих и других ресурсов, чтобы бросить их против мавров. При этом свое лидирующее положение король мог поддерживать проведением политики изгнаний неугодных ему людей, так как это должно было отвратить остальных от противостояния в какой-либо мере монарху, потому что существование вне действующей системы отношений и без защиты со стороны своего сеньора было практически невозможно на Пиренейском полуострове того периода. Однако, по той же причине Конкисты, королевская власть не являлась неограниченной, так как из-за постоянного ведения военных действий, влияние рыцарского сословия неизбежно должно было усилиться, ведь от успешных действий дружины короля зависело само существование его государства. Но говорить, опираясь на имеющийся источник, при этом о каких-то фактических ограничениях, которые накладывала на государя обязанность коллегиально решать главнейшие государственные вопросы, довольно сложно. Скорее, кортесы и прочие собрания вассалов, которые проводились самим же королем и по его личному желанию и требованию для того, чтобы он мог выслушать их совет, были своего рода традиций или символом.

Важно также, что Конкиста оказала влияние и на само восприятие фигуры короля, что выразилось в церемониале, который, судя по «Песни…», представлял собой причудливую смесь восточного и европейского придворного этикета. Однако, несмотря на новые, заимствованные у соседей черты церемониала, под ним скрывались все те же традиционные для европейцев вассальные отношения, нерушимость которых стремился подтвердить как сам монарх, так и его вассалы. При этом особо сильная связь последних со своим сеньором наблюдалась в случае, если они принадлежали к незнатному, но возвысившемуся благодаря все той же Конкисте рыцарству, так как эта социальная группировка служила главной опорой монарху, видя в нем своего защитника против притеснений старой знати.

Следовательно, в целом, можно сделать вывод о том, что на королевскую власть оказала большое влияние внешнеполитическая ситуация, однако это влияние не было однозначным, благодаря чему усиление роли монарха уравновешивалось усилением значения его вассалов, что позволяло создать в государстве стабильную ситуацию взаимного сотрудничества и помощи.

[1] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 14.

[2] См. там же. С. 15.

[3]  См. там же. С. 16.

[4]  Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976.  С. 17.

[5] Смирнов А.А. Песнь о Сиде / Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 626

[6] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 15

[7] См. там же.

[8] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976.  С. 623.

[9] См. там же. С. 624.

[10] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 626.

[11] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С. 626.

[12] Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро. М., 1976. С.16.

[13] См. там же. С. 633.