Последние месяцы года*

Государь возвратился из Крыма в Царское Село за день до годовщины кончины Императрицы Александры Федоровны. В самый день этой годовщины, 20-го октября, был съезд во дворце, отслужена заупокойная обедня в полном трауре, а затем траур был снят.

' На 5 '/, миллионов всего населения трех губерний считалось всего 485 тысяч поляков-католиков.

* В автографе первоначальный вариант заголовка: «Последние месяцы года по возвращении Государя из Крыма». (Прим. публ.)

185

С приезда Государя начались почти ежедневные совещания в кабинете Его Величества по поводу неутешительных известий из Варшавы и продолжавшейся в Петербурге неурядицы в среде учащейся молодежи. Иногда к этим совещаниям приглашались все министры, и тогда совещание происходило в одной из зал верхнего этажа Царскосельского дворца или в Зимнем дворце, в приемном кабинете Государя, в те дни, когда Его Величество, по каким-либо случаям, приезжал в Петербург из летнего своего местопребывания.

В это именно время Государь вознамерился придать таким общим совещаниям характер учреждения постоянного, узаконенного и регулировать их формальную сторону. В этих видах последовало 12-го ноября Высочайшее повеление об учреждении «Совета министров»94. Главным мотивом такого нововведения поставлена была необходимость единства в распоряжениях разных ведомств по важнейшим предметам государственного управления. Положено, чтобы в Совете участвовали, кроме членов Комитета министров, также и председатель Государственного Совета, государственный секретарь, Наследник Цесаревич, некоторые из прочих Великих Князей и других лиц, по особому Высочайшему назначению. Делопроизводство возложено на управляющего делами Комитета министров. На обсуждение Совета предположено вносить, по особому каждый раз указанию самого Государя, предлагаемые министрами меры или предположения, в особенности же относительно изменения или отмены существующих узаконений, важнейших преобразований и таких мероприятий, которые требуют соглашения или содействия нескольких министров. Также предполагалось обсуждать в Совете заключения особых комиссий, учреждаемых для рассмотрения отчетов, представляемых министрами и главными начальниками ведомств и т.д. При этом обращено было Государем внимание на изыскание средств к сокращению переписки и облегчению делопроизводства. Совет собирался не в определенные сроки, а по мере надобности и по личному повелению Государя; но обычным днем заседаний был четверг, от 1 часа пополудни примерно до 3 часов. Суждения в Совете полагалось хранить в тайне; протоколов не составлялось; порядок ведения дел заключался в том, что письменный всеподданнейший доклад министра, послуживший поводом к назначению заседания Совета, по личному приказанию Государя читался вслух самим министром, который, по обсуждении вопроса, и по объявлении Высочайшего решения, редактировал резолюцию,

186

представлял ее на Высочайшее утверждение и затем сообщал резолюцию по принадлежности, для сведения, соображения или исполнения. При таком упрощенном порядке делопроизводства управляющему делами Комитета министров не оставалось никакого другого труда, кроме рассылки приглашений на заседание или каких-либо других извещений.

Учреждение Совета министров имело несомненно благую цель: оно могло бы действительно устранить в известной степени замечавшийся у нас полный недостаток единства в ходе правительственной деятельности; противудеиствовать личному произволу и индивидуальным воззрениям каждого из министров. Цель эта не могла достигаться нашим Комитетом министров по самому характеру этого учреждения и предоставленной ему компетенции. За неимением у нас первого министра естественно было, чтобы сам Государь принял на себя председательство в Совете министров, - что, по-видимому, могло бы только способствовать цели этого учреждения. К сожалению, на деле вышло не совсем так, и впоследствии Совет министров вовсе не оказал той пользы, которую можно было от него ожидать.

Важнейшим предметом совещаний по возвращении Государя из Крыма был, конечно, польский вопрос. Последние трагические события в Варшаве обострили положение дел и заставили усомниться в успешности принятого правительством образа действий в Царстве Польском.

Вторичное управление генерала Сухозанета продолжалось всего около двух недель. В этот короткий промежуток времени не произошло в крае ничего нового, продолжалась прежняя анархия; но генералу Сухозанету пришлось быть исполнителем заключительного акта открытой борьбы с католическим духовенством. Прелат Белобржеский был арестован и предан военному суду; капитулу предложено избрать другого «администратора» варшавской епархии, - что было во всяком случае необходимо уже потому, что самое вступление Белобржеского в эту должность, без предварительного утверждения гражданскою властию, было нарушением конкордата 1847 года и, следовательно, противозаконно. Однако ж капитул и тут оказал сопротивление, отказавшись от нового выбора, и тайно отправил к Папе жалобу на мнимые гонения против католической религии. Все костелы, за исключением Базильянского, оставались закрытыми.

187

На суде Белобржеский выказал менее мужества, чем во главе капитула: он отрекся от своей солидарности с революционерами, заявив письменно, будто бы согласился на закрытие церквей единственно в видах прекращения церковных демонстраций и пения «небожественных» гимнов, не находя иного для того средства*; в заключение же своего объяснения он просил оказания ему милосердия. Несмотря на такую отговорку, суд приговорил Белобржес-кого к смертной казни расстрелянием; но приговор этот, по Высочайшей конфирмации, был заменен заключением в крепости (Бобруйске) на один год, без лишения духовного звания и ордена. Польские и другие заграничные газеты выставляли заявление Бело-бржеского на суде подложным и осыпали русское правительство бранью за суровое будто бы обхождение с прелатом. «Journal de St. Petersbourg» опроверг эту ложь и пропечатал целиком собственноручное заявление Белобржеского, засвидетельствованное директором Варшавской консисторальной канцелярии. Но что могли сделать эти официальные опровержения против гама большей части европейской печати, враждебной России или подкупленной поляками.

Генерал Сухозанет, как уже было мною упомянуто, не уживался с маркизом Велепольским, который с обычным своим высокомерием и надменностию смотрел свысока на хворого старца, временно лишь принявшего начальство в крае. Вследствие жалоб Сухо-занета Велепольский был вызван в Петербург и выехал туда 23-го октября (4-го ноября), а 27-го прибыл уже в Варшаву граф Лидере. Со вступлением его в должность генерал Сухозанет выехал в Петербург.

Первые распоряжения графа Лидерса были направлены к тому, чтобы объявленное в крае военное положение было применяемо на деле во всей строгости. Значительное число вожаков бывших беспорядков было арестовано. По представлению графа Лидерса были назначены: на должность варшавского генерал-губернатора — генерал-лейтенант Крыжановский, с оставлением и в должности начальника главного штаба армии; а главным директором Правительственной комиссии внутренних дел - сенатор тайный советник Крузенштерн.

' Не такого мнения был архиепископ львовский, который около того же времени гласным циркуляром положительно воспретил духовенству своей епархии допускать в костелах пение каких-либо недозволенных правительством гимнов, и хотя к нему являлись два раза депутации, убеждавшие его отменить такое распоряжение, однако ж архиепископ остался непреклонным и выразил вообще порицание всяких политических манифестаций в храмах Божиих.

188

Маркиз Велепольский, с первого появления своего в Петербурге, при Дворе и при свиданиях с главными нашими сановниками, произвел самое внушительное впечатление своим самоуверенным, докторальным тоном и обаятельною диалектикой. Из обвиняемого он обратился в обвинителя. В особенности князь A.M. Горчаков, П.А. Валуев, князь В.А. Долгоруков совсем поддались чарам польского аристократа. Несмотря на то, Государь признал, что при тогдашнем положении дел в Царстве Польском необходимо было прежде всего восстановить внешний порядок и авторитет законной власти, не отказываясь, однако же, от дальнейшего расширения дарованных Царству учреждений, применительно к программе маркиза Велепольского. При такой постановке задачи последнему предстояло, по крайней мере на некоторое время, посторониться, выждать более благоприятных условий для проведения его планов. 25-го ноября (7-го декабря) последовало увольнение Велепольского от обеих его должностей, с оставлением членом Государственного Совета Царства Польского. При этом пожалован ему орден Белого орла. Вместо Велепольского назначены были: главным директором Комиссии духовных дел и народного просвещения — тайный советник Губе, занимавший до того времени должность председателя Кодификационной комиссии при II отделении Собственной Е.В. Канцелярии; а главным директором комиссии юстиции - тайный советник Дембов-ский.

30-го ноября (12-го декабря) закрыта генералом Лидерсом первая сессия Государственного Совета Царства Польского.

Оставался щекотливый вопрос о замещении вакантной должности варшавского архиепископа. Назначение это не могло состояться иначе, как по соглашению с Ватиканом; а добиться этого нелегко при тогдашних враждебных к России отношениях курии. Неоднократные обращения к Ватикану нашего Министерства иностранных дел с жалобами на преступный образ действий католического духовенства в Польше оставлялись без внимания. Польское духовенство имело в Риме сильную опору в лице некоторых влиятельных членов курии, умышленно поддерживавших в католическом мире убеждение в том, будто церковь католическая в России претерпевает жестокие гонения; на самом же деле приходилось русскому правительству отстаивать свои права от властолюбивых посягательств Ватикана, который постоянно домогался, вопреки существовавшему конкордату, установить прямые сношения с местным католическим духовенством. Встречая в этом

189

отпор со стороны русского правительства, Ватикан поддерживал эти сношения втайне, подстрекая духовенство к противудействию местной власти. Таким образом возник чудовищный союз главы церкви католической с революцией.

В октябре 1861 года, после всех совершившихся уже безобразий в Варшаве, наше Министерство иностранных дел еще раз попыталось обратить внимание Папы на мятежные действия польского духовенства. В депеше к нашему посланнику в Риме Ник<олаю> Дм<итриевичу> Киселеву (от 9 (21)-го октября) князь Горчаков писал: «В настоящее время я не обязываю вас обратиться с формальными об этом представлениями к Святейшему Отцу; не хочу повторять заявления, которое уже раз отказались выслушать; но уполномочиваю вас передать кардиналу Антонелли, для прочтения, письмо графа Ламберта и настоящую мою депешу...» Однако ж и на это новое заявление получен был от кардинала Антонелли уклончивый ответ, что «Святейший Отец выразил конфиденциально порицание поведения польского духовенства». На замечание нашего посланника, что в подобных случаях необходимо не конфиденциальное, а сколь можно более гласное неодобрение, кардинал ответил, что Папе трудно в этом случае высказаться открыто потому, что до Его Святейшества доходят постоянные жалобы самого польского духовенства на встречаемые им со стороны русского правительства препятствия к исполнению их религиозных обязанностей. При этом был сделан намек на то, что Папа, не' имея ни свободных сношений с местным духовенством, ни своего органа в Петербурге, лишен возможности следить за действиями означенного духовенства и руководить ими. Заявление это не было оставлено без внимания: князь Горчаков сообщил Киселеву, что жалобы польского духовенства не имеют никакого основания; что Государь наш, всегда питая самые искренние чувства веротерпимости, ограждает все вероисповедания в пределах существующих узаконений; что Его Величество, в доказательство полного своего внимания к религиозным потребностям всех своих подданных, готов сделать новую уступку желаниям Святого Отца, предлагая прислать своего посла специально для того, чтобы лично удостовериться в истине современных событий в Польше95. Посланнику нашему было поручено, при передаче этого заявления Императорского кабинета, дать заметить, что Государь может пойти еще далее на уступки, обратив означенное временное посольство в постоянное.

190

В то время, когда наше правительство выказывало такую уступчивость и когда кардинал Антонелли заявлял о «конфиденци- ^ альном» порицании Папою действий польского духовенства, вместо того послано было тайно варшавскому архиепископу папское «бреве», которым эти действия одобрялись. Существование этого документа, уличавшего Ватикан в крайнем двуличии, обнаружилось по смерти архиепископа Фиалковского, при осмотре его бумаг. Когда же нашим Министерством иностранных дел было указано римской курии на прямое нарушение конкордата присылкою означенного документа, то кардинал Антонелли имел наглость отговариваться тем, что обращение Святого Отца к архиепископу Фиалковскому было не формальным «бреве», а простым письмом, написанным хотя и по-латыни, но не на пергаменте96. Однако ж отговорка эта, по-видимому, была скоро позабыта; ибо означенное «простое письмо» попало в изданный впоследствии (в 1866 году), по распоряжению курии, сборник официальных документов97.

При таких-то отношениях с Ватиканом возник вопрос о замещении вакантной кафедры варшавского архиепископа. Правительство наше выбрало в преемники Фиалковскому профессора Петербургской римско-католической академии каноника Фелинского. Выбор этот, сверх всякого ожидания, был одобрен курией. При личном приеме по этому случаю нашего посланника (15 (27)-го декабря) Папа выразил свою благодарность русскому Императору за доброе его расположение и за предложение отправить нунция98; вслед за тем (25-го декабря/6-го января) получено из Рима по телеграфу извещение об утверждении Папою выбранного русским правительством кандидата на место архиепископа варшавского.

Таким образом, в конце 1861 года казалось, что наступил благоприятный поворот в настроении Ватикана; можно было думать, что курия воспользуется уступчивостию русского правительства; но вышло совсем иначе: отношения между Римом и Петербургом скоро приняли оборот совсем враждебный. Нетрудно догадаться, в чьем интересе было ссорить нас с Ватиканом.

Не менее польских дел озабочивало Государя брожение умов в России и в особенности в среде учащейся молодежи. Всего же прискорбнее были проявления упадка дисциплины и извращение понятий между молодыми офицерами — питомцами тех заведений, которые состояли под таким близким надзором и попечением Царского брата и самого Государя.

191

Поэтому в числе первых вопросов, обративших на себя внимание Его Величества по возвращении из Крыма, было - решение участи пятерых офицеров, арестованных на студенческой сходке 2-го октября. Четверо из них были артиллеристы, а именно: три состоявшие при Петербургском арсенале - поручики Энгель-гард и Семевский и прапорщик Странден, а четвертый - прапорщик Богданов был в числе обучавшихся в Михайловской артиллерийской академии. Все эти четверо были преданы военному суду по распоряжению Великого Князя генерал-фельдцейхмей-стера. Суд признал первых трех виновными «в неисполнении приказания коменданта выйти из толпы студентов» и подлежавшими строгому наказанию; но во внимание к их прежней службе взыскание ограничено арестом, одного - на месяц, других - на две недели. Конфирмация Его Высочества генерал-фельдцейхмейсте-ра в таком смягченном виде была утверждена Государем 9-го ноября. Относительно же четвертого офицера, прапорщика Богданова, последовало 14-го декабря еще более мягкое решение: он был даже оставлен в академии для окончания курса, и вменено ему в наказание лишь то, что во все время следствия и суда он оставался на половинном жаловании.

В тот же день, 14-го декабря, объявлен Высочайше утвержденный, согласно заключению Государственного Совета, приговор Сената о государственном преступнике отставном губернском секретаре Михайлове, который «за злоумышленное распространение сочинений, имеющих целью возбуждение бунта против верховной власти», лишен всех прав состояния и сослан в каторжные работы в рудниках на шесть лет. Строгостию взысканий за подобные преступные действия полагали в самом начале пресечь зло, угрожавшее подрывом основ государственного строя России, надеялись примером устрашить злонамеренных пропагандистов вредных учений. Однако ж надежды эти не оправдались: общее настроение умов было таково, что строгость взысканий только возбуждала фанатизм в массе заблудшейся молодежи и вызывала сочувствие к преступнику, на которого смотрели как на мученика за святое дело. Когда приговоренного к каторжным работам Михайлова отправили в ссылку, то никакие предосторожности полицейские не могли воспрепятствовать разного рода демонстрациям и заявлениям сочувствия к преступнику на всем его дальнейшем пути.

Между тем вопрос университетский оставался нерешенным. Как уже прежде было сказано, лекции в Петербургском универ-

192

ситете возобновились с 11-го октября; но почти никто из студентов не посещал их, и профессора большею частию перестали приходить в опустелый университет. Между всею петербургскою молодежью продолжалось сильное брожение; беспрестанно случались новые столкновения студентов с полицией; число арестованных все увеличивалось. Государь, по возвращении из Крыма, выразил неудовольствие свое по поводу бывших в Петербурге беспорядков и неудачных распоряжений городского начальства. Вследствие этого граф Петр Андреевич Шувалов оставил свою должность и уехал за границу, а вместо него назначен (23-го октября) генерал-майор свиты А.Л. Потапов*. Вслед за тем, 4-го ноября, и генерал-адъютант Павел Николаевич Игнатьев уволен от должности петербургского военного генерал-губернатора, с оставлением членом Государственного Совета; место его занял рижский генерал-губернатор генерал-адъютант князь Александр Аркадьевич Суворов, замещенный в Риге генерал-адъютантом бароном Ливеном. Князь Суворов, в награду за 14-летнее управление Прибалтийским краем, получил орден Св. Владимира 1-ой степени, при благодарственном рескрипте, хотя управление это в сущности принесло весьма прискорбные плоды: за это время заметно усилились притязания местной немецкой аристократии в ущерб туземному населению, благодаря слабости генерал-губернатора, искавшего популярности между прибалтийскими баронами. Слабость эта в погоне за популярностию скоро выказалась и на его новом посту в Петербурге.

В то же время и прежний попечитель Петербургского университета, а потом директор Департамента народного просвещения тайный советник Делянов совсем уволен от службы (17-го ноября), и на место его директором этого департамента назначен действительный статский советник граф Дмитрий Андреевич Толстой, служивший прежде в Морском министерстве и состоявший членом Главного правления училищ.

Прямой же и главный виновник университетской неурядицы - министр народного просвещения граф Путятин и бесхарактерный исполнитель его распоряжений генерал-лейтенант Фи-липсон продержались еще некоторое время на своих местах. Граф

* Окончательно утвержден он в должностях начальника штаба корпуса жандармов и управляющего III отделением Собственной Е.В. Канцелярии 15-го декабря. В то же время последовало утверждение генерал-майора свиты графа Крейца в должности московского обер-полицмейстера.

193

Путятин, в какие-нибудь четыре месяца своего управления, не только раздул огонь, уже тлевший в массе университетской молодежи, но умел довести до раздражения и профессоров, вообразив себе, что может обращаться с этою корпорацией, как с экипажем корабля. Он оскорблял их на каждом шагу своею неде-ликатностию и грубостию; они же не скрывали своего неудовольствия, и не раз он должен был извиняться пред ними. Не менее было озлобления и на попечителя генерала Филипсона: профессора отзывались с презрением о его трусливости пред высшим начальством, о его двуличности и неискренности; а студенты не могли простить ему, что он, для успокоения их, обманывал обещаниями, которых не мог сдержать.

Пятеро из числа лучших профессоров, принимавшие горячо к сердцу интересы университета, решились оставить его: Кавелин, Утин (Борис), Спасович, Пыпин и Стасюлевич. Профессор Константин Дмитриевич Кавелин, с которым я был давно в приятельских отношениях, человек высоких чувств и в высшей степени чистой души, извещая меня о своем решении письмом от 24-го октября, так объяснял мне причины, побудившие его покинуть кафедру: «Перенести горе опустения моей аудитории я не в состоянии. Связь, соединявшая меня со слушателями, которая доставляла мне столько утешения и радости, порвана; лучшие из наших студентов бедствуют и будут еще бедствовать. Как же мне оставаться 'на кафедре и даром получать жалование? Следовало только выбрать время, когда выйти, и мне казалось всего удобнее сделать это теперь. Университет на факте уже не существует...»99

В этом же письме К.Д. Кавелин, выражая опасение, чтобы отставка его не была принята начальством за демонстрацию, упоминал о своих стараниях успокоить студентов и между прочим писал: «После открытия университета я читал лекцию, глотая слезы, в злосчастное 12-е октября...» «Читать лекции в несуществующем университете я не в состоянии; это свыше моих сил. Начальство на меня дуется; студенты озлоблены; они находят, что профессора ничего не сделали для их защиты. Быть полезным университету при таких обстоятельствах я не могу, - и потому ухожу прочь, в частную жизнь, измученный, изверившись во все, в том числе и в самого себя. 1861-й год доконал меня совсем. Мысль о какой бы то ни было демонстрации также далека от меня, как надежды и мечты, которые похоронил с летами».

Прочие профессора, последовавшие примеру Кавелина, находились почти в таком же, как он, настроении и движимы были

194

теми же побуждениями. Поданные ими прошения были все-таки приняты начальством за явную демонстрацию, и в этом отношении высказанные Кавелиным опасения вполне оправдались. Об этом была речь и в Совете министров. 20-го ноября последовало увольнение четырех профессоров: Кавелина, Утина, Ста-сюлевича и Пыпина. Только Спасович отступил и оставался в университете еще до июля 1869 года. Вскоре потом (13-го декабря) оставил свою должность и почтенный, всеми уважаемый ректор, профессор Плетнев, занимавший эту должность более двадцати лет. Обязанности ректора, по распоряжению министра, были временно возложены на профессора А.А. Воскресенского*.

Таким образом граф Путятин своим крутым и резким образом действий, вместо предполагавшегося обуздания студентов и профессоров, успел в короткое время только разогнать и тех, и других и довести Петербургский университет до полного распадения.

Между тем следственная комиссия, назначенная для разбора степени виновности арестованных студентов, окончив свою работу, представила доклад, и 4-го декабря последовало Высочайшее повеление: пятерых студентов, признанных наиболее виновными в бывших беспорядках, исключить из университета и выслать в отдаленные губернии, под надзор полиции, с дозволением однако ж поступить там на службу; других 32-х студентов IV курса - также исключить из университета, с отдачею на поруки ближайшим родственникам и с допущением на службу, где пожелают; 192-х студентов III, II и I курсов - простить, сделав им строгое внушение и дозволив им в двухнедельный срок или поступить снова в университет, приняв матрикулы, или выехать на родину, или, наконец, остаться в Петербурге под надзором полиции.

Затем, 7-го декабря, открыты заседания Комиссии, назначенной для обсуждения вопроса о мерах к приведению университетов в лучшее устройство, с целью устранить поводы к беспорядкам, так резко проявлявшимся в последнее время. Комиссия эта была образована под председательством попечителя Дерптс-кого учебного округа действительного тайного советника Брад-

* Инспектор студентов А.И. Фицтум был уволен еще 13-го октября, то есть на другой день после крупного скандала 12-го числа. На место его назначен один из его бывших помощников Н.В. Озерецкий

195

ке, из попечителей других округов: Петербургского - генерал-лейтенанта Филипсона, Московского - генерал-майора свиты Исакова, Казанского - действительного статского советника князя Вяземского и Киевского - действительного статского советника барона Николаи (бывшего ранее попечителем Кавказского учебного округа), помощника попечителя Харьковского округа-действительного статского советника Фойгта, профессоров - фон Эттингена (проректора Дерптского университета), Ленца, Ни-китенко, Соловьева, Бабста, Овсянникова, Бунге (ректора Киевского университета) и Пахмана.

Не выждав заключений этой комиссии, граф Путятин 20-го декабря представил Государю доклад о том, чтобы ввиду продолжающихся в Петербургском университете беспорядков временно закрыть университет, впредь до пересмотра университетского устава 1835 года, с тем, чтобы открыть его снова уже на новых началах, какие будут выработаны комиссией. Всех состоявших еще в университете студентов положено считать уволенными, а профессоров и должностных лиц оставить за штатом; впоследствии же, при открытии снова университета, допустить прием уволенных студентов уже на новых основани-* ях. Доклад этот был Высочайше утвержден 20-го же декабря100; при этом была отпущена в распоряжение петербургского военного генерал-губернатора некоторая сумма, для выдачи пособий нуждающимся студентам, которые встретили бы затруднен ние переселиться в другие места и не имели бы средств существования в Петербурге.

Чрез пять дней по утверждении доклада графа Путятина и почти одновременно с объявлением о закрытии университета, в праздник Рождества Христова (25-го декабря) последовало увольнение от должности самого министра народного просвещения и назначение на его место статс-секретаря тайного советника А.В. Головнина, состоявшего лично при Его Высочестве генерал-адмирале и считавшегося членом Главного правления училищ. Новым своим назначением он был, очевидно, обязан покровительству Великого Князя Константина Николаевича, имевшего полное к нему доверие.

С назначением нового молодого министра последовали немедленно и некоторые другие перемены в личном составе министерства. Товарищем министра назначен (28-го декабря) киевский попечитель барон Николаи, с которым А.В. Головнин был с молодых лет в товарищеских отношениях по Царскосельско-

196

му лицею; сослуживец Головнина в Морском министерстве действительный статский советник Борис Павлович Мансуров назначен членом Главного правления училищ и управляющим Департаментом народного просвещения, на место графа Дм<ит-рия> Ан<дреевича> Толстого, который, таким образом, очень недолго занимал эту должность; не пожелав оставаться под начальством прежнего своего товарища по Морскому министерству, он получил звание сенатора и удалился на некоторое время с административного поприща. Наконец, бывший вице-директор Департамента народного просвещения статский советник Воронов получил место директора канцелярии министерства. Последние эти назначения состоялись уже в начале следующего 1862 года.

197

Кроме упомянутых уже перемен в личном составе высшей администрации в последние два месяца года, произошли еще некоторые другие, более или менее значительные. 8-го ноября генерал-адъютант граф Берг уволен от должности финляндского генерал-губернатора. Уже замечено было в другом месте моего рассказа, что граф Берг не сочувствовал намерению Государя восстановить в Финляндии сейм на точном основании дарованной этому краю конституции. Он клонил к тому, чтобы ввести в Великом Княжестве Финляндском устройство, подобное существующему в прибалтийских губерниях. Все объявленные уже распоряжения правительства в смысле приготовительных мер к предстоявшему со-званию сейма были приняты Государем по представлениям статс-секретариата финляндского, то есть графа Армфельда, вопреки личным мнениям генерал-губернатора. После того графу Бергу становилось весьма неудобным оставаться на своем месте; он был уволен от должности с награждением алмазными знаками на ордене Св. Андрея и вместе с тем получил звание почетного президента Николаевской Академии Генерального Штаба. На место его, финляндским генерал-губернатором, назначен член Государственного Совета генерал от инфантерии барон Рокоссовский - человек уже преклонных лет, тихий, спокойный; но в былое время считавшийся дельным офицером Генерального Штаба.

8-го же ноября, как уже сказано, последовало назначение на место умершего генерал-адъютанта Герстенцвейга варшавским военным генерал-губернатором генерал-лейтенанта Крыжановс-кого, с оставлением его и в прежней должности начальника главного штаба 1-й армии.

На другой день, 9-го ноября, праздновался 50-летний юбилей военного министра генерал-адъютанта Сухозанета. Всем военным начальствующим лицам и чинам министерства приказано было собраться утром в квартиру министра (в Миллионной), для принесения поздравления; приехали сам Государь, Великие Князья, множество сановных лиц, так что весь верхний этаж занятого министерством дома оказался слишком тесным. Юбиляру пожалован в этот день украшенный алмазами портрет Государя для ношения на груди, при благодарственном рескрипте; но вместе с тем последовало и увольнение его от должности министра, с назначением членом Государственного Совета. Тем же приказом 9-го ноября я назначен военным министром.

В тот же день статс-секретарь Валуев утвержден в должности министра внутренних дел; также последовали назначения воен-

198

ными губернаторами: в Минск - генерал-адъютанта Ефимовича, вместо бывшего там гражданского губернатора графа Келлера, и в Нижний Новгород - генерал-майора Одинцова, на место генерал-майора Александра Ник<олаевича> Муравьева 4-го. Несколько дней спустя, 18-го ноября, на должность товарища министра внутренних дел (остававшуюся вакантною со времени увольнения моего брата Николая) назначен председательствовавший в совете того министерства тайный советник Тройницкий - человек почтенный и деловой.

Более важные назначения последовали 6-го декабря: председательство в Государственном Совете и Комитете министров возложено на графа Дм<итрия> Ник<олаевича> Блудова, с остав-

199

лением и председателем Департамента законов, но с освобождением от должности главноуправляющего II отделением Собственной Е.В. Канцелярии. По этому случаю граф Блудов получил весьма лестный Высочайший рескрипт, в котором выставлены были оказанные им видные заслуги в продолжение долговременного заведывания означенным отделением. На место его, главноуправляющим II отделением назначен статс-секретарь барон Модест Андр<еевич> Корф, с увольнением от должности директора Императорской Публичной библиотеки, в которой одна из зал, посвященная исключительно Русскому отделу (Rossica), получила в честь его наименование залы барона Корфа.

На должность директора означенной библиотеки назначен тайный советник Делянов, который, таким образом, оставался в отставке лишь несколько недель.

В том же декабре месяце праздновались два 50-летние юбилея: графа Владимира Федоровича Адлерберга и графа Сергея Павловича Сумарокова. По этому случаю им пожалованы звания шефов: первому - Смоленского пехотного полка и 5-ой роты лейб-гвардии Московского полка (в котором граф Владимир Федорович начал свою службу); а второму- Батарейной № 2-го батареи лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Оба юбиляра получили благодарственные рескрипты. Для принесения поздравлений графу Адлербергу съехались к нему, в назначенный час утра, почти весь официальный Петербург, сам Государь и члены Императорской фамилии.

Вообще 1861 год представляется обильным разными переменами в личном составе администрации: много последовало перемещений в высших должностях; но много видных личностей и сошло в могилу. В течение этого года выбыло из числа членов Государственного Совета пятеро: князь А.Ф. Орлов, князь М.Д. Горчаков, Ал<ексей> Пет<рович> Ермолов, статс-секретарь Гофман и тайный советник Сенявин; из числа же генерал-адъютантов (сверх князя Орлова и князя Горчакова): Иван Онуфриевич Сухозанет, Алексей Фед<орович> Арбузов и Сергей Алекс<анд-рович> Кокошкин.

Лично мое положение совершенно изменилось с 9-го ноября, то есть с окончательным назначением меня военным министром. Назначение это развязало мне руки; я мог уже вести дело самостоятельно и приняться решительно за разработку тех изме-

200

нений и преобразований, которые считал необходимыми для усовершенствования наших вооруженных сил и военной администрации. Предположения эти были так обширны и находились в такой тесной между собою связи, что обозрению их я должен посвятить отдельную статью, в которой постараюсь объяснить в сжатом очерке предстоявшую мне задачу. Здесь же скажу только, что мне пришлось провести очень тяжелую зиму с 1861 на 1862 год. Надобно было поспевать и к ежедневным докладам у Государя, и на частные совещания по поводу тогдашних смутных и тревожных обстоятельств, и в заседания Государственного Совета, Военного Совета, Комитета министров, многих других комитетов и комиссий, а в довершение появляться на разных придворных и военных церемониях, парадах, разводах и т.д. Самому теперь не верится, что при всех этих разнородных обязанностях находил я время для предпринятых по министерству серьезных работ. Зато и не оставалось не только ни одного часа на отдых в течение дня, но и достаточно времени для сна (приходилось спать не более 5 или 5 '/2 часов в сутки), - что, конечно, не могло не отозваться на состоянии здоровья: почти постоянно я был в каком-то нервном напряжении, семьи своей почти не видел. Всего же тягостнее были для меня обязанности придворные, тем более, что в этой сфере я чувствовал себя как бы во враждебном лагере. Все, что считало себя аристократиею, высшим кругом, смотрело на меня косо; старые сановники видели во мне молодого выскочку; крепостникам я был не люб по брату. Никогда не имев охоты к светской жизни, далекий от всяких приманок тщеславия, с сильной дозой застенчивости и неуверенности в самом себе, я всячески избегал поводов соваться на глаза; да и необходимо было избегать их по крайнему недостатку времени для настоящей работы. Я решался иногда обращаться к обер-гофмарша-лу графу Андрею Петр<овичу> Шувалову с просьбою об исключении меня из списка приглашаемых на какой-нибудь бал, вечер и т.п., к крайнему удивлению истого царедворца, не понимавшего, как может человек отказываться от такой чести, которой все другие добиваются всякими путями. Зато и прославили меня демократом, чуть не революционером.

Но благосклонность и доверие, которые оказывал мне постоянно Государь, поддерживали во мне бодрость духа и облегчали мое положение в официальной сфере. Вспоминаю также с сердечною признательностию о Великой Княгине Елене Павловне, У которой всегда находил я радушный прием. Необыкновенная

201

эта женщина обладала замечательным умением вести разговор с каждым собеседником, кто бы он ни был; всякий чувствовал себя в ее обществе, как говорится, a son aise*, поэтому и я, при всей своей дикости, нисколько не тяготился ее приглашениями то к обеду, то на вечернюю беседу. Великая Княгиня Екатерина Михайловна и супруг ее герцог Георг Мекленбург-Стрелицкий также благоволили мне и приглашали иногда запросто к обеду. [

Великая Княгиня Елена Павловна, как я упомянул уже прежде, после своего пребывания в Бадене и на Женевском озере переехала в начале сентября в Ниццу, где оставалась до 27-го числа того же месяца, и затем отправилась через Южную Францию и Страсбург в Россию. На свидание с Ее Высочеством выехали в Дижон 28-го сентября (10-го окт.) граф П.Д. Киселев и брат мой Николай. 6-го ноября Великая Княгиня возвратилась в Петербург. Великий Князь Константин Николаевич возвратился еще позже: пробыв некоторое время в Гиере (Hiyeres), он вместе с Великой Княгиней Александрой Иосифовною и детьми переехал в сентябре чрез всю Францию в Англию, провел около месяца (с 12-го сентября по 10-е октября) на острове Уайте и прибыл в Петербург только 18-го декабря.

Большим лишением для меня и для моей семьи было отсутствие брата Николая, который провел часть осени на Женевском озере, в Вевэ, а зиму в Италии, преимущественно в Риме. Туда же приехала на зиму и сестра моя Мордвинова. Брат, никогда прежде не бывавший в Италии, вполне наслаждался своим отдыхом и спокойствием в этой прелестной стране; читал на римских развалинах Тацита и других древних классиков, заинтересовался образцовыми произведениями искусства и старался заглушить в своих мыслях грустные воспоминания о последнем времени трудовой своей жизни в Петербурге. Приведу любопытную выписку из его письма от 18 (30)-го декабря 1861 года из Рима:

«В Риме мы все блаженствуем... Нигде нельзя так фланировать, как в Риме: нежишься, а между тем мысль постоянно работает, внимание всегда возбуждено, без утомления; нет и следа тех неприятных угрызений совести, которые оставляет за собою бесплодное и неразумное бездействие. Я погрузился в классические древности, читаю Тацита и Тита Ливия, и сказать ли? - вполне убедился, что наше русское пренебрежение к классикам есть истинное варварство и великий пробел в нашем развитии.

' Свободно, непринужденно. (Пер. с фр.)

202

Ты улыбнешься моей наивности, достойной гимназиста, а я убежден, что вы все, отрешенные от обычной возни, испытали бы то же чувство на моем месте. Читаешь и не веришь прежнему равнодушию к тому, что действительно великолепно. Впрочем, прелести древнего мира не исключительно занимают мои досуги. Я не бросил прежнего намерения изготовить здесь материал для истории эмансипации. К выезду надеюсь кое-что сделать. Может быть, со временем пригодится...»

Таким образом, и среди совершенно новой обстановки мысли брата обращались невольно на то, что было всего ближе к его сердцу; и вдали от родины он с заботливостию следил за ходом дел в отечестве, размышлял о тех болезненных явлениях, которые в последнее время выказались в его организме. Вот еще несколько строк из того же письма:

«Последние известия из России, особенно при их отрывочности, неясности и неточности, не могли не расстроить тот душевный мир, которым без того я наслаждался бы здесь в такой полноте и невозмутимости. Брожение у вас сильное, сильнее, чем следовало ожидать; но признаюсь, опасности я еще не вижу нигде, разве в одной только неразумности будущих правительственных действий. Революционные замашки были бы просто смешны, если б не обнаруживали в обществе глубокого пренебрежения к моральной силе правительства. Две характеристические черты обрисовывают, как мне кажется, нашу русскую оппозицию, охватившую, по-видимому, все общество: во-первых, наружу выходят только крайние мнения (по аналогии можно, пожалуй, употребить французские выражения: extreme droite и extreme gauche*; во-вторых, либеральные стремления не получили еще определенных образов: все это слишком обще, смутно, шатко и исполнено противоречий. Такая оппозиция бессильна в смысле положительном; но она бесспорно может сделаться сильною отрицательно. Чтобы отвратить это, необходимо создать мнение или, пожалуй, партию серединную (говоря парламентским языком - le centre), который у нас нет, но для которой элементы, очевидно, найдутся. Одно правительство может это сделать, и для него самого это будет лучшим средством упрочения. Пример Польши, кажется, слишком ясно показал, каково положение правительства, даже располагающего всею материальною силой, когда в стране истребились все следы правительственной партии, некогда суще-

* Крайне правые и крайне левые. (Пер. с фр.)

203

ствовавшей и, следовательно, возможной (при Екатерине и даже при Александре была в Польше русская партия). В России, конечно, во сто раз легче склонить на свою сторону серьезную часть образованного общества, сделав своевременные уступки, но сделав их ясно, с достоинством, без оскорбительных оговорок и без канцелярских уловок. В чем должны заключаться эти уступки? -вот главный вопрос. По-моему, это- широкое развитие выборного начала в местной администрации (кроме исполнительной полиции) и удвоение бюджета народного просвещения. Невероятно, чтобы такие реформы не сгруппировали около правительства лучших людей, которые подняли бы моральную силу его, обессилили бы крайние мнения и дали бы истинное, пошленькое значение нынешней оппозиции...»

Однако ж несколькими строками ниже добавлено: «Знаю, как эти рассуждения должны казаться бесполезными и пустыми среди ежедневной, будничной, практической жизни; знаю, что нынешний состав нашего правительства не в силах возвыситься до общей, разумной программы, хотя бы она была написана семью древними мудрецами и заключалась бы в рамках крошечной четвертушки...»101

В заключение остается мне сказать несколько слов о фельдмаршале князе Барятинском, с которым переписка моя продолжалась, пока он находился в Дрездене. В начале октября он писал мне о своем намерении ехать на зиму в Египет, о чем поручил мне доложить и Государю; но поездка эта долго откладывалась, а в конце октября (28-го ст. ст.) он уже писал мне, что доктор Вальтер не соглашается на путешествие по Нилу, по случаю наводнения нижнего Египта, а посылает его на остров Тенериф, считая продолжительное путешествие морское лучшим средством от бессонницы. Фельдмаршал высказывал предположение свое возвратиться чрез Гибралтар, Мальту, Ионические острова, так, чтобы весною прибыть в Тифлис, где без хозяина нельзя оставлять долее военное, как и гражданское управление...102

Позднейшее известие о князе Александре Ивановиче из Дрездена заключалось в письме адъютанта его Брока (впоследствии состоявшего адъютантом при мне, а позже флигель-адъютантом), посланного из Тифлиса с бумагами к фельдмаршалу. Он писал 13 (25)-го ноября, что никогда еще не видел князя таким здоровым и веселым. Переписка же его со мною почему-то вдруг прерва-

204

лась. В течение всей зимы 1861- 1862 г. не было даже известно его местопребывание, а потому я не мог писать ему и только в феврале 1862 г. получил наконец от него письмо из Малаги. Он известил меня, что вместо острова Тенерифа решился остаться в Испании, где прожил зиму в полном incognito, так что сам русский посланник в Испании граф Стакельберг (с которым я также был в переписке) не знал о пребывании там фельдмаршала.

Из Тифлиса же я получал только загадочные намеки на причину таинственности, с которою князь Барятинский, в продолжение нескольких месяцев, скрывал свое местопребывание. Так в письме от 22-го октября генерал Карцов упоминал о ходивших в Тифлисе слухах об отъезде княгини Марии Ивановны Орбельяни с ее мужем, «чтобы венчать свою дочь с князем Барятинским...» Позже, 28-го декабря, Карцов писал: «Слухи в Тифлисе, что князь Барятинский уехал из Дрездена с Елизаветой Дмитриевной Давыдовой и что вернется в Тифлис женатым...»103

Только гораздо позже сделалась известна развязка романических похождений нашего фельдмаршала: его странная, почти комическая дуэль с бывшим его адъютантом Давыдовым, развод последнего с женой и женитьба князя Барятинского с Елизаветой Дмитриевной Давыдовой.