Польские дела в начале года

Со вступлением генерал-адъютанта Лидерса временно в управление Царством Польским и в командование 1-й армией (за отсутствием графа Ламберта, сохранявшего еще звания наместника и командующего армией) наступило в Варшаве и во всем Царстве Польском некоторое затишье. Уличные беспорядки, сборища, манифестации - почти прекратились, так что в исходе февраля 1862 года варшавское начальство признало возможным допустить некоторые облегчения в строгих полицейских правилах, установленных 2 октября 1861 года при объявлении края на военном положении. Вместе с тем поведено было не возбуждать преследование по тем нарушениям порядка, которые были совершены до означенного срока; в случае же открытия важных политических преступлений не иначе начинать дело, как с особого разрешения исправлявшего должность наместника.

Видимое успокоение в Царстве Польском отразилось, конечно, и на тогдашнем настроении петербургских правительственных сфер. Из двух противоположных течений общественного мнения относительно польского вопроса решительный перевес склонился на сторону политики примирительной, уступчивой, гуманной. В годовщину 19-го февраля объявлено было, в числе Царских милостей, помилование или облегчение участи многих арестованных и сосланных поляков. Большое число лиц, участвовавших в прежних беспорядках и манифестациях, возвратилось на родину, чтобы снова приняться за прежнюю ситуацию.

Маркиз Велепольский, вызванный в Петербург еще в ноябре 1861 года, провел там всю зиму и оставался до мая месяца следу-

319

юшего года. Продолжая с большим успехом пропаганду своей политической теории относительно Царства Польского между нашими государственными сановниками и в великосветских салонах, он все более приобретал влияние в правительственных сферах. Велепольский имел наружность внушительную: высокого роста, плотный, широкоплечий, с густыми седыми бакенбардами, он держал себя с большой важностью; говорил на чистом французском языке, тоном человека, знающего, чего хочет, и убежденного в том, что говорит. Такая личность не могла не производить впечатления в нашем обществе. С каким-то любопытством и уважением смотрели на человека, высказывающего решительно свои самостоятельные взгляды, предлагающего целый план переустройства Царства Польского с твердым убеждением в том, что предлагаемое им решение польского вопроса есть единственное средство рассечь гордиев узел, которого никто у нас не умел распутать. Его самоуверенность, логическая последовательность его планов казались чем-то новым для наших государственных людей, привыкших к шаткости и бесцветности нашей канцелярской деятельности. Позволю себе употребить иностранное выражение - маркиз «импонировал» нашим государственным людям. Как уже было мною сказано, в числе наиболее поддавшихся его чарам были Великий Князь Константин Николаевич, князь A.M. Горчаков, князь Вас<илий> Андр<еевич> Долгоруков, Валуев. Велепольский был принимаем с почетом и любезностями у Великой Княгини Елены Павловны, даже в Зимнем дворце; его слушали с любопытством и приглашали на совещания по польским делам. Он, можно сказать, руководил в то время законодательной работой по Царству Польскому. Не занимая пока официального положения в управлении Царства и проживая в Петербурге, он уже проводил негласно свой план преобразования. Подаваемые им записки и проекты отправлялись в Варшаву для разработки подробностей в тамошнем главном управлении.

В половине марта возобновились, под председательством генерал-адъютанта Лидерса, заседания Государственного Совета Царства Польского. На обсуждение его предложен был целый ряд новых законопроектов, из которых главными можно признать Положение об очиншевании (или замене барщины и натуральных повинностей в пользу помещика денежным оброком), переустройство губернских, уездных и городских советов, организацию всей учебной части в Царстве и т.д. Все эти дела первостепенной важности решались в том направлении, которое давал

320

маркиз Велепольский, то есть в смысле полной и безусловной автономии Царства Польского с преобладанием аристократического начала.

План Велепольского, как уже отчасти было мною объяснено, заключался, в сущности, в том, чтобы Царство Польское, оставаясь только в династической связи с Россией, получило свое отдельное, самостоятельное государственное устройство, со своими законами, своими финансами, своею армией. Велепольский безусловно исключал из управления Царством все русское; даже полагал ополячить другие народности, входящие в состав населения Царства. Притом идеалом его была прежняя Польша, шляхетская и клерикальная. Во всех своих проектах Велепольский прежде всего и систематически ограждал интересы и влияние крупной аристократии и католического духовенства. Этой заботой проникнуты были все его преобразования: так, в губернских и уездных советах дано было решительное преобладание помещичьему элементу*; в крестьянском вопросе он отстаивал прежние права помещиков в устройстве гмины и тминного суда; в правилах очиншевания (утвержденных 12/24-го мая) все направлено было к ограждению помещичьих интересов. В особенности выразились тенденции маркиза в плане учебной организации (введенной в действие 20-го мая): по этому плану начальные школы (народные) были поставлены в полную зависимость от местных помещиков и ксендзов; даже специальные училища (как, например, агрономические) были предоставлены в распоряжение помещиков, которые имели даже право пользоваться в своих имениях работой учеников. Во всех учебных заведениях не допускалось никакого различия во внимании к национальностям и вероисповеданиям. Несмотря на то, что почти целая треть населения Царства состояла из евреев, немцев и малороссов, все школы и все учебные заведения были исключительно польские и католические; а между тем посещение школ было признано обязательным для всех детей, без различия. Наибольшее гонение было обращено на русскую национальность: оказавшиеся во всем Царстве 49 преподавателей русских были все уволены; многие из них совсем удалены из Царства; наложено было положительное запрещение обучать русскому языку. Существовавшие в крае учебные заведения для девиц были все закрыты и упразднены с той

* В 89 уездных советах из всего числа 615 членов состояло 540 из крупных землевладельцев.

321

целью, чтобы устранить всякую конкуренцию воспитанию девиц в монастырях.

Таким образом, весь план Велепольского направлен был к двум главным целям: с одной стороны, восстановить прежнее значение аристократии и духовенства для противодействия вторжению ненавистных демократических элементов, а с другой стороны, совершенно вытеснить русское влияние. Нельзя не отдать справедливости мастерству и логической последовательности, с которыми проведены были эти цели во всех частях и подробностях плана Велепольского; но спрашивается, каким образом могла подобная программа найти сочувствие в русском правительстве?

Как могли такие личности, как Великий Князь Константин Николаевич, князь Горчаков и другие увлечься теорией, прямо направленной к тому, чтобы вырвать Польшу из-под русского влияния и передать ее всецело в руки двух самых враждебных нам классов польского населения - аристократии и католического духовенства?

Были, конечно, и противники идей Велепольского. Многие голоса восставали вообще против уступок и потворства польским притязаниям. Не без основания высказывалось, что поляки никакими уступками не удовлетворятся, пока не добьются полного отделения от России не только Царства, но и всей западной полосы Империи до Двины и Днепра; что только силой оружия можно подавить польскую крамолу и только отменой всех следов прежней польской автономии закрепить власть России на берегах Вислы. Но подобные мнения имели мало веса при том настроении, которое тогда взяло верх в высших сферах петербургских; мнения эти считались несовместными с духом времени. Влиятельнейшие из наших государственных людей признавали, что строгостями полицейскими и военной силой невозможно водворить спокойствие и русскую власть среди народа, сохранившего дух независимости и стоящего притом на высшей степени цивилизации сравнительно с Россией (таков был у многих взгляд на польский народ); что единственное надежное орудие против революции, подкопавшей все основы русской власти в Польше, заключается в планах Велепольского. В глазах нашего шефа жандармов польский вопрос сливался с внутренней борьбой против революции; предлагаемое же польским аристократом средство успокоения и умиротворения наиболее приходилось по характеру князя Василия Андреевича, имевшего наклонность все сглаживать, примирять и не терпевшего ничего резкого, крутого. Со своей стороны министр иностранных дел заботился о поддержании добрых

322

отношений с Европой и даже смотрел на польское дело сквозь призму иностранной дипломатии и заграничной печати. Что же касается до министра внутренних дел Валуева, то его симпатии вообще клонились более к полякам, немцам, ко всему иностранному, чем к своему русскому, более к аристократии, чем к демократии. Таким образом, есть возможность объяснить себе, почему названным трем нашим сановникам нравились глубоко обдуманные планы польского аристократа, несмотря на то, что эти планы явно клонились к полному отторжению Польши от России. Но труднее понять, как могли подобные планы увлечь Великого Князя Константина Николаевича, как мог он сочувствовать ультра-аристократическим и клерикальным тенденциям Велепольского, направленным совершенно вразрез общему духу совершавшихся в России реформ? В то время, как в Империи крестьянское сословие освобождалось от ига помещиков, Велепольский предлагал в Царстве Польском упрочить полновластие панов и зловредное влияние ксендзов.

Что же касается самого Государя, то в его мыслях как мне казалось, происходила тяжелая борьба двух противоположных течений: с одной стороны, всякое проявление революционных притязаний поляков, пренебрежения их к русской власти, уличные беспорядки и дерзкие выходки возбуждали в нем негодование, возмущали его; он огорчался неблагодарностью, с которой поляки принимали все оказываемые им услуги и даруемые льготы; под впечатлением этих чувств являлось у него требование строгих репрессивных мер, энергических распоряжений, не исключая и употребления оружия; с другой же стороны, его мягкое сердце и природное благодушие склоняли его к мерам кротким, примирительным, внушали ему желание испробовать все средства к установлению доброго согласия между Россией и Польшей; для этого он был готов на всякие уступки, на всякие пожертвования, совместные с достоинством и пользами Империи. Мне кажется, что Государь склонен был к тому, чтобы Царству Польскому предоставить такое же положение в отношении к Империи, в какое поставлено Великое Княжество Финляндское. Думаю, что Польша могла бы достигнуть такого же, вполне благоприятного положения, если бы только вожаки польские обладали таким же здравым смыслом, таким же спокойным, сдержанным характером, какими отличаются финляндцы.

При таком колебании Государя между двумя противоположными побуждениями, при полном отсутствии определенных взглядов на способ решения польского вопроса в среде ближайших

323

советников царских, при высказанном бессилии всех чередовавшихся местных властей в самой Польше можно ли удивляться тому, что предъявленный Велепольским с такой самоуверенностью готовый план был охотно выслушиваем Царем, особенно при дружной поддержке таких лиц, как шеф жандармов, министры иностранных и внутренних дел, а также и Великого Князя Константина Николаевича *, относившегося с живым участием к польским делам. Те же из министров, которые не разделяли с названными лицами сочувствия к планам Велепольского и к его личности, не высказывались определительно против него, да и не могли бы перевесить его голос. К этой категории причисляю и себя; хотя мне и случалось выражать сомнения в успешном результате предлагаемого образа действий относительно польских дел, однако же мнения мои в то время не могли еще повлиять на решение столь важного и сложного вопроса. На мою долю приходилось уже довольно и своих забот специально по военной части.

В самом начале года последовало окончательное назначение патера Фелинского на должность варшавского архиепископа (остававшуюся вакантной со смерти Фиалковского). Фелинский был уроженец Волынской губернии; по окончании курса в Московском университете он путешествовал за границей и потом уже, решившись посвятить себя духовному званию, поступил в житомирскую семинарию, прошел курс Петербургской римско-католической духовной академии; затем назначен капелланом той же академии и профессором философии. Ему было всего 37 лет, когда пал на него выбор правительства на высокий пост варшавского римско-католического архипастыря. По получении официального на то согласия Ватикана и папской буллы последовал 12-го января указ о назначении Фелинского, а 14-го числа исполнен был со всею торжественностью, по католическим правилам в католической церкви Иоанна Иерусалимского (в здании Пажеского корпуса), обряд возложения на нового архиепископа присланного от Папы паллиума митрополитом римско-католическим Жи-линским при участии трех епископов: могилевского - Станевско-го, тельшевского - Бересневича и варшавского - графа Платера. На другой день, 15-го числа, митрополитом Жилинским дан был в честь нового архиепископа парадный обед, на котором после

* Далее в автографе зачеркнуто: «выказывавшего колебания». (Прим. публ.) 324

тоста за здоровье Государя министром внутренних дел возглашен был тост за здоровье Папы Пия IХ-го. В сказанной при этом речи статс-секретарь Валуев восхвалял установившиеся, наконец, искренние отношения между римско-католической церковью и русским правительством. Затем предложен был также министром внутренних дел Валуевым тост за здоровье присутствовавшего на обеде маркиза Велепольского.

Несколько дней спустя, 23-го января последовал указ о назначении Фелинского постоянным членом Государственного Совета Царства Польского. При представлении нового архиепископа Государю Его Величество лично высказал ему свои благие виды относительно Польши и сетования римско-католического духовенства. Фелинский выразил Государю самые положительные заверения в своем благонамеренном усердии и стремлении к восстановлению мира и согласия в католической церкви Царства Польского.

По приезду в Варшаву, 28-го января, новый архиепископ был встречен на станции железной дороги католическим духовенством in corpore, а 1/13-го февраля были вновь открыты и освящены остававшиеся еще запечатанными костелы: кафедральный Св. Яна и Бернардинский; богослужение возобновлено во всех прочих костелах. При открытии лично кафедрального костела Фелинский произнес прекрасную речь, в которой убеждал свою паству не вмешивать политические демонстрации в дело религии: «Почитаю себя счастливым, - сказал он, - открывая ныне церкви, в которых опять начнем молиться; но заклинаю вас, во имя любви к краю, перестаньте петь воспрещенные песни...» «Ныне прихожу к вам, - продолжал архиепископ, - чтобы объявить, обрадовать вас доброю вестью, что Монарх истинно желает удовлетворить нужды края. Я говорил с Монархом, говорил долго, и он сказал мне, что не хочет лишать нас ни народности, ни веры нашей; что обещания свои выполнит и что все даст, чего желаем; но с одним условием - чтобы край успокоился, чтобы пение воспрещенных песен прекратилось...» и т.д. По окончании этой речи вся присутствовавшая паства преклонила колени; казалось, что слова архипастыря произвели на многих благотворное впечатление.

Но такая благонамеренная речь не пришлась по вкусу вожакам революции. Даже в среде варшавского духовенства послышались оскорбительные толки о новом архиепископе. К нему явилась депутация «от народа» с открытым протестом против сказанных им слов и с требованием, чтобы он шел по стопам своего

325

предместника покойного Фиалковского. В первое время Фелинс-кий твердо держался предначертанной им программы: пренебрегая все возраставшим против него раздражением, он в продолжение всего Великого поста, каждую неделю, по четвергам, произносил проповеди в прежнем благонамеренном смысле; но когда он отказался совершить 27-го марта/8-го апреля панихиду в годовщину прошлогодней народной демонстрации на площади Замка, тогда агитаторы устроили скандал: в первый после этого четверг (29-го марта/10-го апреля) обычная его проповедь была прервана шумом и свистками; вожаки беспорядков начали выгонять народ из церкви, дабы «не слушал нечестивого пастыря». При выходе из костела полицией арестованы 14 человек замеченных вожаков произведенного беспорядка*.

С этого времени опять возобновились пение запрещенных гимнов и открытое сопротивление полицейским мерам. 20-го и 21-гс апреля (2-го и 3-го мая) в некоторых костелах пение запрещенных гимнов снова подало повод к столкновениям: в первый день, по распоряжению полицейского начальства, некоторые из виновных арестованы при выходе из церкви; во второй же день собравшаяся значительная толпа начала бросать в полицейских камни и была рассеяна прибывшими на помощь полиции военными командами. В пении преимущественно участвовали женщины, хотя и они не избавлялись от ареста.

Архиепископ Фелинский все еще надеялся подействовать убеждением на духовенство и прихожан для прекращения кощунства в храмах; по его просьбе генерал Лидере согласился испытать еще раз меры кротости, приказав устранить всякое вмешательство полиции при предстоявшей в субботу и воскресенье следующей недели (5-го/17-го и 6-го/18-го мая) церковной службе. Однако же опыт оказался безуспешным; пение гимнов и разные манифестации в костелах продолжались, так что пришлось снова прибегать к расправе полицейской и военной. Да и сам Фелинский не мог долго устоять против поднявшихся на него со всех сторон нападков и преследований, тем более, что и надежды, возникшие было на перемену в образе действий Ватикана относительно польских дел, оказались напрасными.

Начавшиеся в конце 1861 года переговоры с курией о предполагавшемся назначении в Петербург чрезвычайного посла пап-

* Из них один, признанный зачинщиком, предан военному суду; из остальных некоторые отданы в солдаты, другие подвергнуты аресту на несколько недель.

326

ского не привели к желанному установлению modus vivendi между русским правительством и Ватиканом'. Последний, по своему обыкновению, не удовлетворился предложенной ему важной уступкой со стороны нашего правительства и пытался достигнуть большего успеха в своих властолюбивых стремлениях. В феврале 1862 года кардинал Антонелли, при объяснениях с нашим посланником Киселевым, поставил ему вопрос: будет ли распространяться и на папского нунция существующее воспрещение прямых сношений польского духовенства с римским престолом? На это князь Горчаков ответил (27-го марта), что присутствие папского посла в Петербурге не может изменить установленный конкордатом порядок сношений местного католического духовенства, что порядок этот существует даже и в тех государствах, в которых римско-католическая церковь признана господствующей. После этого переговоры затянулись; Ватикан не торопился воспользоваться сделанным ему, в его же интересах, предложением". Как уже было замечено, в Риме имело большую силу польское

Еще 9-го/21-го января 1862 года посланник в Риме Ник<олай> Дм<итрие-вич> Киселев писал своему брату графу Павлу Дм<итриевичу> Киселеву: «La perspective d'avoir un Nonce chez nous (et ce sera un Nonce et non autre chose par le rang meme du prelat qu'on sera oblige d'envoyer en mission temporaire, avec la chance de Гу laisser en permanence) — cause une joie extreme au bon vieux Pape. Cette idee le «rajeunit et il ne cache pas son contentement...» («Перспектива иметь у нас нунция (и это будет нунций и не что-либо другое по самому прелатскому чину того, кого должны будут прислать с временной миссией, с возможностью оставить на постоянно) является причиной чрезвычайной радости для старого доброго Папы. Эта идея его омолодила, и он не скрывает своего удовольствия...») (Пер. с фр.)'36 В письме от 8-го марта (нов. ст.) Н.Д. Киселев писал своему брату графу Павлу Дмитриевичу Киселеву: «Le Papa et le Cardinal (т.е. Антонелли) continuent de s'occuper serieusement du choix du personnage a envoyer chez nous, et s'ils ne se pressent pas de le proclamer, c'est qu' on veut menager l'individu et lui eviter «les horreurs d'un voyage chez nous dans la mouvaise saison...»

Ho l-ro/13-ro мая наш посланник уже писал в ином смысле: «Le bon Papa fait gratuitement des maladresses, pour troubler la bonne entente avec nous, qui prenait, une si bonne direction; mais j' espere que tout n'est pas encore gate et que nos affaires avec la St. Siege ne perdront pas le bonne assiette que nous etions parvenu a leur donner...» («Папа и кардинал продолжают всерьез интересоваться выбором лица, чтобы послать к нам, и если они не торопятся его объявлять, так это потому, что хотят поберечь этого человека и избавить его от ужасов «путешествия к нам в плохое время года...» «Добрый Папа щедро творит препятствия, чтобы поколебать доброе согласие, установившееся между нами, которое развивалось в столь благоприятном направлении; но я надеюсь, что не все испорчено, и что наши дела со Святым Престолом не утратят хорошей основы, которую нам удалось под них подвести...») (Пер. с фр.)"1

327

революционное влияние, для которого было, конечно, невыгодно сближение Ватикана с русским правительством. В то самое время, когда велись означенные дипломатические переговоры, Папа опять обратился к новому варшавскому архиепископу с тайным посланием, которым приглашал Фелинского прибыть в Рим. Князь Горчаков, в депеше от 11-го апреля138, поручил Н.Д. Киселеву объясниться по этому случаю с кардиналом Антонелли и заявить ему, что при таком образе действий Ватикана предполагавшееся соглашение сделается невозможным. Папское послание не могло не повлиять на самого Фелинского: забыты были прежние его благие намерения, данные им лично Государю обещания, произнесенные в костеле Св. Яна разумные речи, - все стушевалось под давлением поглощавшей его революционной среды и внушений из Рима. Фелинский сделался таким же участником революционного движения, какими были его предместники на архиепископской кафедре. С апреля возобновились в Варшаве не только запрещенные гимны в костелах, но и духовные процессии с целью политических манифестаций. На замечание наместника по этому предмету Фелинский дерзко отозвался, что духовенство исполняет свой долг; что он сам, архиепископ, лично явится во главе процессии, запрещать которые правительство не в праве. Он даже позволил себе циническое выражение, что предпочтет видеть на земле 10 тысяч трупов человеческих, чем отказаться от самой незначительной доли прав, присвоенных ему каноническими уставами *. Слова эти были сообщены официально римской курии; но, разумеется, сообщение это оставлено было без всяких последствий.

Революционное движение в Царстве Польском, несмотря на видимое затишье в зиму 1861-1862 г., не только не укрощалось, но, напротив того, собиралось с новыми силами, организовалось и вместе с тем все более распространялось на западные губернии Империи. Втихомолку делались приготовления к открытому восстанию: заготовлялось оружие, молодежь обучалась военному делу; заграничная печать разжигала общественное мнение Европы против России; деятельно велась пропаганда не только в польском населении, но и в среде русской молодежи и даже в войсках.

* Об этом факте упоминается в официальной мемории князя Горчакова139, опубликованной впоследствии, 10-го января 1867 года.

328

В самой Варшаве образовался местный центр революционной организации, под названием «Центрального революционного комитета». Подпольная эта власть долго оставалась тайною для русской полиции и действовала анонимно. Только в позднейшее время открылось, что во главе «Центрального комитета» в начале 1862 года стоял ссыльный Гиллер, только что возвращенный из Сибири, один из ярых сторонников партии «красных». Членами же комитета были: Маевский, ксендз Кошевский, Авейде (бывший студент Петербургского университета) и Подлевский, бывший артиллерийский офицер. Личности эти принадлежали к разным партиям, одни, как, например, Маевский, - были поклонники Мерославского; другие, как Авейде, - находились в близких связях с партией «белых». Из названных лиц особенной энергией и страстностью отличался Подлевский.

Варшавский революционный комитет, сохраняя связи с заграничными руководителями, должен был по возможности ладить с обеими враждовавшими между собою партиями «белых» и «красных». Борьба между этими двумя лагерями эмиграции продолжалась сильнее, чем когда-либо. Hotel Lambert, т.е. партия «белых» (князя Чарторыйского) старалась всеми средствами привлекать на свою сторону более личностей смелых и энергичных, переманивая их из противного лагеря и подрывая авторитет Мерославского в среде «красных». Для этого употреблялись всякие козни. Мерославский, заведуя тогда польской военной школой в Генуе, приобретал чрез то большое влияние на польскую молодежь, из которой готовились вожди будущего вооруженного восстания. Чтобы столкнуть Мерославского с его места, подсылались в Геную тайные агенты, прикидывавшиеся сторонниками «красных»: сперва Лангевич, отставной прусский офицер, завербованный графом Дзялинским (зятем князя Чарторыйского), главным революционным заправилой в Познанс-кой области, а потом Подлевский. Последнему удалось уличить Мерославского и бывшего у него секретарем и кассиром истого революционера Куржину в подлогах в отчетности по расходованию сумм революционной кассы и тем сильно поколебать авторитет Мерославского, который и был вследствие того устранен от начальствования школой. Место его занял Высоцкий, но ненадолго; ибо вызванный означенными разоблачениями скандал и возникшие беспорядки между воспитанниками польской военной школы послужили итальянскому правительству поводом к закрытию этой школы, причинявшей ему немало затруднений в политическом отношении. Питомцы упраздненной шко-

329

лы рассеялись в разные стороны и почти все попали потом в шайки повстанцев.

Стараясь парализовать своих противников, князь Чарторыйс-кий и его сподручники сознавали однако же, что сами они не могли непосредственно стать во главе открытого мятежа в Польше. Чтобы не компрометировать себя пред дипломатией и удержать за собою роль ходатаев за Польшу пред европейскими кабинетами, они придумали создать из своих клиентов особую партию, под названием «партия действия», которая, не сливаясь с «красными», могла бы действовать под негласным руководством и при содействии Отеля Ламбер. Такая тонкая уловка доставила «белым» возможность оторвать от партии «красных» большое число действующих лиц, из которых многие сами даже не подозревали о своей солидарности с партией «белых». Этим обстоятельством объясняется многое, что казалось темным и странным в последующих действиях и отношениях главных участников восстания.

Так и в составе образовавшегося в Варшаве местного революционного комитета сошлись личности, принадлежавшие к противным партиям, - что не мешало им действовать с равным задором.

Представители той и другой партии работали с одинаковым усердием над «организацией» восстания в крае, вербуя в свои ряды сколько можно большее число новобранцев. При этом держались известной системы десяточной, то есть лица каждого десятка знали только своего десятника и никого из прочих участников организации. Кроме названных выше членов первоначального состава Варшавского центрального комитета, постепенно число главных деятелей возрастало. Они старались перещеголять друг друга своей революционной ревностью, предлагая самые крайние средства и не останавливаясь ни пред какими злодейскими изобретениями.

В числе таких личностей явился в Варшаве, в апреле 1862 года, Хмеленский - разорившийся помещик, бывший артиллерийский офицер, человек безнравственный и жестокосердный. Отвергнутый партией «белых», он бросился в среду «красных» и сделался самым ярым деятелем этой партии. Он первый внес в Центральный комитет злодейскую мысль - прибегнуть к убийствам посредством подкупленных негодяев из низшего слоя населения. Гнусная эта мысль была, разумеется, охотно принята, и решено неотлагательно привести ее в исполнение, избрав первыми жертвами высшие правительственные власти, а затем применять ко

330

всем вообще личностям, признаваемым наибольшею помехой успеху революционного дела.

В Западном крае хотя и не было еще открытых, резких нарушений общественного спокойствия и безопасности, однако же польская революционная работа очевидно продолжалась и делала успехи в северо-западных губерниях. Как уже было прежде замечено, все, что творилось в Варшаве, отражалось как эхо в Вильне. И там полиции приходилось бороться с польскими манифестациями, ношением траура и национальных польских костюмов, с пением патриотических гимнов пред образами и распятиями, выставленными на улицах и площадях.

В Вильне образовался и свой местный революционный комитет. Впоследствии оказалось, что он состоял в начале года из следующих личностей: капитана Генерального Штаба Жвирждовс-кого*, служивших на железной дороге двух поручиков Корпуса инженеров путей сообщения Малаховского и Вериго, врача Длус-кого и бывшего кандидата Петербургского университета Кали-новского. Затем устроена была в крае целая сеть революционной администрации: назначены были начальники «воеводств»; при каждом из них особый комиссар; начальники уездов и т.д. Состав виленского комитета был столь же разнороден, как и тогдашнего варшавского «Центрального» комитета. Жвирждовский сочувствовал партии «белых», мечтал о слиянии Западного края Империи с Царством Польским под королевским знаменем Чарторыйс-ких; он действовал с замечательными коварством и скрытностью: будучи во главе революционного движения в Литве, он между тем оставался на службе в Генеральном Штабе и умел вкрасться в полную доверенность генерала Назимова; в летнее время даже проживал у него в генерал-губернаторском загородном помещении. Противоположность ему составлял Калиновский - сын ткача, принадлежавший к партии «красных» и проповедовавший самые крайние меры, как, например, раздачу земель крестьянам для привлечения их на сторону мятежа; он противился подчинению Западного края Польше, а мечтал о самобытной Литве, организованной на демократических началах и в федеральной связи с Польшей.

Русской местной администрации, при вкоренившейся с давних времен беспечности и доверчивости, при весьма плохой по-

* Кончил курс в Академии Генерального Штаба в 1858 году и переведен в Генеральный Штаб в 1860 году.

331

лиции, трудно было справляться с настойчивостью и лукавством польской крамолы, которая исподтишка и с лицемерной покорностью всюду пускала свои корни, подкапывая все здание русского господства в крае. В Петербурге не замечали успехов этой враждебной нам работы и не придавали большой важности получаемым по временам донесениям местных начальств. Уже в исходе 1861 года виленский генерал-губернатор генерал-адъютант Назимов обращал внимание шефа жандармов князя Долгорукова и главноуправляющего путями сообщений генерал-адъютанта Чев-кина на двусмысленные распоряжения управления только что открытой железной дороги и на личный состав этого управления, почти исключительно из поляков и иностранцев. Указание это осталось без всяких последствий. Получив от попечителя Виленс-кого учебного округа князя Ширинского-Шихматова сведение, что польские помещики заводят для народа свои польские школы, очевидно, с той целью, чтобы парализовать распоряжения правительства о распространении русской грамоты, генерал Назимов предписал земской полиции наблюдать за подобными попытками польских помещиков и не допускать учреждения польских школ; но вслед за тем в «Северной Почте» - официальном органе Министерства внутренних дел, - появилась статья, восхвалявшая педагогическую деятельность польских помещиков и дам. Такое же противодействие было встречено ви-ленским генерал-губернатором со стороны министерства и шефа жандармов, когда генерал-адъютант Назимов нашел весьма подозрительным, что польские помещики, под предлогом недостатка рабочих рук в крае, стали выписывать целые партии польских семей из Познани и Галиции; генерал Назимов видел в этом действии замысел усилить польский элемент в тех частях края, где помещики не могли полагаться на сочувствие местного сельского населения польскому движению. Как бы в ответ на заявленное генералом Назимовым опасение состоялось в начале 1862 года Высочайше утвержденное мнение Государственного Совета о разрешении землевладельцам входить, помимо всякого вмешательства правительственной власти, в соглашение с иностранными подданными, изъявляющими желание водворяться в России140.

Правительство наше не только не принимало мер для противодействия польской работе в Западном крае, но даже помогало ей в некоторых отношениях, вследствие ложной системы покровительства польской аристократии, составляющей

332

будто бы консервативный элемент в крае, опору самодержавия! Система эта заставляла местные власти оказывать польским помещикам поддержку против крестьян и часто принимать против последних очень крутые меры в случаях вопиющей несправедливости и притеснений со стороны первых. Чрез это угнетенное, забитое крестьянское население, разумеется, отдавалось вполне в руки польских панов и дворовой их челяди. Шляхта смотрела на простой народ как на рабочий скот, а крестьяне были вынуждены выносить всякие угнетения и несправедливости.

Несмотря на такое вековое угнетение, крестьянское население в большей части края все-таки сохранило свою веру и язык; оно было пропитано ненавистью к польским помещикам и шляхте. Когда же раздался благовест о Царском манифесте 19-го февраля, народ, несмотря на все польские ухищрения и на несообразный образ действий местных властей, понял, что настало время избавления от тяжкого рабства и что этим избавлением он обязан Царю. Польской крамоле уже нельзя было рассчитывать на содействие массы сельского населения. Не говоря уже о юго-западных губерниях, где сельское население почти все православное, но и в большей части северо-западных губерний все старания вожаков революции привлечь на свою сторону крестьян остались напрасными. В этом крае контингент польской революционной силы заключался почти исключительно в польской шляхте, католическом духовенстве, городском пролетариате и отчасти в мелком чиновничестве.

В то время, когда в Петербурге маркиз Велепольский давал направление решениям высшего правительства относительно Царства Польского, Северо-Западный край также имел своего представителя и ходатая в лице графа Старжинского, о котором упоминалось уже прежде. Он также представлял нашим министрам разные записки, давал советы и вел польскую пропаганду в петербургском высшем обществе. Между прочим, он настаивал на учреждении в Вильне кредитного общества, на издании там польской газеты, и проч. К счастью, предложения его не имели успеха. Тем не менее граф Старжинский, как увидим, продолжал и позже интриговать в пользу ополячения края под маской заботливого и благонамеренного ревнителя его спокойствия и благосостояния.

333