Глава II Вокруг 9 января

Хотя царь во время всеподданнейшего доклада кн. П. Д. Святополк-Мирского 26 декабря говорил о сдаче Порт-Артура «вскользь», «по поводу какого-то назначения», был весел и показывал, что «падение Порт-Артура на него никакого впечатления не сделало», (1) последствия этого, прямые или косвенные, приобретали все более грозный для режима характер. С 13 декабря в Баку проходила всеобщая забастовка. Бакинские события продолжались до 4 января 1905 г., а в конце декабря и первых числах января возникла угроза массовых выступлений пролетариата столицы. Обсуждались ли в верхах накануне нового года общеохранительные меры, политические или чисто полицейские? Признаком разногласий по поводу их характера явился уход вел. кн. Сергея Александровича с поста московского генерал-губернатора. Как мы знаем, он поднял перед царем вопрос о своей отставке еще во время борьбы вокруг указа 12 декабря. Студенческие выступления в Москве в начале декабря и последующие события означали для него сигнал к резкому усилению карательной политики, но одновременно ввергли его, как и других правящих лиц, в состояние известной растерянности. 29 декабря в Москве было назначено собрание общества распространения технических знаний. Не решаясь запретить его сам, Сергей Александрович пытался добиться того, чтобы запрещение исходило от Мирского или от вел. кн. Константина Константиновича как покровителя общества. Оба они уклонились, а на собрании раздавались даже возгласы «Долой самодержавие». 1 января появился царский указ об «учреждении временного управления московской столицей». Впредь до новых указаний должности генерал-губернатора и его помощника были объявлены незамещенными, а взамен обер-полицмейстерской должности учреждена по петербургскому образцу должность градоначальника, которому было поручено административное управление Москвой. Сергей Александрович был назначен командующим Московским военным округом, а московская администрация возглавлена его помощником А. Г. Булыгиным. Обер-полицмейстер Д. Ф. Трепов уехал в Петербург.

Сейчас же вслед за уходом Сергея Александровича министр юстиции Н. В. Муравьев стал через него хлопотать о должности посла (2). Сергей Александрович и Трепов мотивировали свой уход противо-

60

действием Мирского их жесткому курсу. В результате 3 января Мирский получил от царя грозное письмо, в котором говорилось, что «теперешнее бездействие вполне равносильно преступному попустительству». На следующий день он требовал от Мирского общего запрета собираться и говорить. На слова Мирского, что для этого «нужно всех запереть, объявить осадное положение», Николай ответил: «Ну, что же, может быть, и придется объявить». Мирский заключил, что с указом 12 декабря «выйдет скандал, что государь его подписал бессознательно». Он опять просил об отставке, царь обещал отпустить его через неделю или две и разрешил не посещать заседания Государственного совета и Комитета министров, продолжая лишь текущие дела. (3) Хотя вдовствующая императрица, вел. кн. Александр Михайлович и Е. Милашевич (Гендов) уговаривали Мирского не покидать своего поста, он оставался министром на чемоданах, испытывая оскорбленное чувство отвергнутого спасителя режима. С одной стороны, он утешался уверенностью в том, что отклоненное его предложение о введении выборных в Государственный совет стало бы панацеей от всех бед и опасностей, угрожавших самодержавию, («П. может быть спокоен, он все высказал и предупредил», — писала его жена). С другой — он считал себя «часовым», который, пока не сменен, должен охранять прерогативы самодержавной власти.

В такой обстановке — при уходящих со своих постов министрах внутренних дел и юстиции — должны были рассматриваться грозные признаки нараставшего движения петербургского пролетариата. Оценке их, несомненно, мешало то обстоятельство, что, по словам С. Ю. Витте, в глазах властей «центральным местом проявления смут или, выражаясь более современно, революционного настроения, революционного движения была все время Москва». (4) К тому же 6 января двор и сам царь были поглощены расследованием принятого было за покушение случайного выстрела боевым снарядом по дворцу во время салюта при религиозной церемонии. Однако разброд в правительственных кругах сам по себе не объясняет происхождения кровавых событий 9 января.

В нашу задачу не входит специальное рассмотрение событий 9 января в Петербурге, характера рабочей организации, созданной здесь агентом полиции священником Г. Гапоном, и массового движения петербургского пролетариата, не только далеко вышедшего за установленные ему инициаторами гапоновщины рамки, но и принявшего, особенно с осени 1904 г., политические черты. Отсылая читателя к специально посвященной предыстории «Кровавого воскресения» литературе, отметим лишь, что хотя нет достаточных оснований считать решение о стрельбе и непринятие мер к предотвращению шествия составными частями одного и того же определенно установленного провокационного плана или образа действий со стороны властей, факт введения ими рабочих в заблуждение несомненен. (5)

Решения земского съезда, воспринятые как покушение на прерогативы самодержавия, банкетная кампания, только что стихнувшая борьба вокруг пункта о представительстве в проектах указа 12 декабря и провал Мирского с его умереннейшей идеей введения выборных в Государственный совет — все эти еще не успевшие уйти в прошлое события должны были вызвать особенную не только политическую, но и

61

психологическую решимость правящих кругов не давать голоса «улице» в вопросе о характере государственного устройства. Настроение, царившее в канун Нового года в верхах по отношению к «обезумевшей толпе», как выражались К. П. Победоносцев и Витте в эпистолярной полемике друг с другом по поводу осуществления указа 12 декабря, нашло в их письмах полное отражение. Победоносцев, порицая Мирского как либерала («сидит теперь в Комитете без слов и без движения»), требовал «охранять самую идею и самый принцип власти». Витте же, хотя и заявлявший, что «ничего не делать во внутренних наших делах невозможно» и «нужно удовлетворить наболевшие потребности», тут же провозглашал: «Нужно, чтобы публика знала и чувствовала, что есть правительство, которое знает, что оно хочет, и обладает волею и кулаком, чтобы заставить всех поступать согласно своему желанию». (6)

Не рассматривая здесь всех событий кануна 9 января, остановимся на одной из причин ужаса властей перед надвигавшимися событиями..

Как известно, вечером 8 января группа либеральных деятелей и литераторов, с ними был и М. Горький, посетила сановников, пытаясь предотвратить кровопролитие. Лица эти были без всяких формальностей выделены из своей среды собравшимися в тот вечер в редакции газеты «Наши дни» представителями интеллигенции, взволнованными предвидением кровавой расправы. В ночь на 11-е члены этой делегации были арестованы. Впоследствии, когда все члены делегации были уже на свободе, несомненно общавшийся с ними проф. С. А. Венгеров писал: «Мудрая полиция усмотрела в депутации временное правительство». (7) Нелепость этого была очевидна. Но власти нарисовали себе именно такую картину. Однако новый директор Департамента полиции М. И. Трусевич, сменивший на этом посту А. А. Лопухина, твердил: «Да, конечно, теперь над этим смеются и вышучивают, а могло бы кончиться иначе, и мы не были бы далеки от истинных предположений». (8)

В какой-то мере эти предположения могли быть основаны на происходившем в редакции «Наших дней». Один из присутствовавших там известный историк и публицист В. В. Водовозов, призывая не проводить выборов депутации «беспорядочно», добавил: «Мы, ведь, не знаем, какую роль депутации придется сыграть». (9) Очевидно, присутствовавший в публике осведомитель усмотрел в этом свидетельство намерения избрать временное правительство. Впрочем, по свидетельству находившегося в редакции проф. Брандта, некоторые из присутствовавших действительно «были уверены, что 9 января начнется настоящая русская революция, и тут же готовы были выбирать временное правительство». (10)

Не исключено, что в Департаменте полиции имели сведения об авантюристическом плане государственного переворота с объявлением временным правительством совета «Союза освобождения». План этот обсуждался освобожденцами еще весной 1904 г.11 Некоторый свет на представления властей проливает письмо директора Департамента полиции Лопухина начальнику Петербургского жандармского управления 14 января 1905 г., которым этому управлению поручалось дознание по делу депутации. Документ этот был опубликован еще в 1933 г.,12 но не рассматривался исследователями

62

в связи с предысторией событий 9 января. Между тем из него явствует, что с конца 1904 г. полицейское начальство разыскивало некий комитет, который, по агентурным сведениям, был образован революционерами в России и в эмиграции «из представителей всех действующих в империи противоправительственных фракций» и «должен был приступить в конце текущего января к руководству одновременными действиями всех подпольных организаций, непосредственно направленными к ниспровержению самодержавной власти, одновременными возбуждениями стачек и беспорядков, волнениями в учебных заведениях, предъявлениями правительству разными кружками самых крайних требований о реформе государственного строя и т. п.».

Лопухин имел, скорее всего, в виду посредническое бюро для обмена сведениями между партиями, созданное состоявшейся осенью 1904 г. в Париже конференцией либеральных и революционных партий. Агентурные сведения о конференции и ее решениях были получены, по-видимому, от Е. Азефа, представлявшего там эсеров. На деле посредническое бюро ничем себя на практике не проявило, как установил новейший исследователь этого вопроса К. Ф. Шацилло.13 Кстати сказать, никаких последствий не имела и конференция социал-демократических организаций России, проведенная в январе уже после «Кровавого воскресенья».14

Тем не менее, судя по письму Лопухина, Департамент полиции связывал все происходившее с деятельностью казавшегося грозным своей таинственностью и неуловимостью комитета, и розыск его велся со всем усердием.

Трагические события 9 января, вызвавшие взрыв возмущения во всем мире и многочисленные массовые выступления по всей России и тем положившие начало первой русской революции, дали толчок как либерально-оппозиционному движению, так и острой борьбе в правительственных верхах вокруг дальнейшего направления внутренней политики.

Особенное значение приобретало одно из главных в программе либеральной оппозиции требование созыва выборного представительства. Если раньше, вычеркивая пункт о представительстве из проекта указа 12 декабря, царь должен был бояться жарких речей на оппозиционных банкетах, то теперь, после «Кровавого воскресенья», оказалось, что в роли застрельщика общеполитической борьбы выступают петербургские рабочие. Сама официальная версия событий 9 января, основанная на противопоставлении общеполитических требований петиции «чисто рабочим» притом, что такое противопоставление было несколько искусственным, подчеркивала это. В официальном правительственном сообщении как «пропаганда явно революционная» были определены «дерзкие требования политического свойства», появившиеся в петиции «рядом с пожеланиями об изменении условий труда». В этой ее части официальная версия отражала действительные представления высших сановников, для которых выдвинутые рабочими требования созыва Учредительного собрания с целью организации выборного представительства или предоставления гражданских свобод были страшнее, чем требования 8-часового рабочего дня и свободы борьбы труда с капиталом. «Ведь, вы хотите ограничить самодержавие!» — с ужасом заявил Гапону министр

63

юстиции Муравьев, ознакомившийся с текстом петиции. На введенные «в программу требований рабочих коррективы политического характера», «предъявление требований об изменении существующего государственного строя» и «последовательно общеконституционные положения» ссылался и директор Департамента полиции Лопухин, заявляя, что «мирному движению рабочих» был придан «характер народной демонстрации, направленной к ограничению самодержавия».

Сейчас же возник и вопрос об объединенном правительстве. На самом деле теснейшим образом связанный с проблемой представительства и имеющий длительную историю, он был поднят теперь как бы вне этой связи, на основе чисто практических потребностей: Витте и другие министры объясняли трагические события 9 января отсутствием единства государственного управления, разобщенностью министров и руководителей ведомств, лишенных традицией и законом возможности совещаться -между собой (собиравшиеся у Святополк-Мирского 7 и 8 января совещания военных и полицейских чинов носили сугубо частный характер). С разобщенностью министерств оказывалось связанным и то обстоятельство, что никто не принял петиции рабочих вместо царя.

И наконец, важное значение приобрел частный как будто бы вопрос о петиционном праве, ближайшим образом, однако, связанный с причинами «Кровавого воскресенья». Формально-юридическая сторона дела заключалась в том, что в России в сущности не было права петиций. Лишь дворянство пользовалось по закону правом возбуждать перед царем ходатайства о сословных и общегосударственных нуждах. Но выступление московского дворянства в 1865 г. вызвало рескрипт Александра И, запрещавший какому бы то ни было сословию ходатайствовать «об общих пользах государства» и соответствующие изменения в законодательстве, аннулированные при Александре III.17 Земские, городские и другие общественные учреждения также не имели права ходатайств по вопросам общегосударственного значения. Всеподданнейшие прошения частных лиц допускались, только если они носили характер жалоб на судебные решения, действия властей, просьб о не предусмотренных законом милостях или о помиловании. Уложение о наказаниях предусматривало кары за участие в составлении документов в нарушение этих правил, причем наказание усиливалось, если просьба предназначалась к подаче самому царю, да еще была «не дельной, но основанной на i ложных, противных существующим установлениям и порядку раз- \ глашениях».18 Существовала, таким образом, юридическая возможность объявить гапоновскую петицию, даже безотносительно к спосо- > бу ее подачи, преступлением, а Гапона и других руководителей обще- > ства арестовать. Однако возможность эта носила лишь формальный : характер,19 ибо к 1905 г. право петиций в сущности получило ) фактическое признание. Мы уже говорили, что преследование за петиции становилось затруднительным, как это было по отношению к ноябрьскому земскому съезду и банкетной компании. Теперь, после < 9 января, легализация петиций становилась неизбежной.

Хотя неотвратимость перемен сознавалась сановниками после i 9 января с большей ясностью, чем раньше («брешь пробита, и государь, при всем нежелании изменить существующий строй, или если

64

не он, то его заместитель должны будут это сделать», — записала в дневнике Е. А. Святополк-Мирская), сам царь был несокрушим. Наоборот, по мнению Лопухина, («жестокая решительность военных начальников и покорность войскттгроявленные в этот день, вполне укрепили в нем уверенность в безопасности и его лично, и престола». И вместо уступок общественным требованиям, продолжал Лопухин, последовало учреждение должности петербургского генерал-губернатора и назначение на эту должность Tpenoeauj0 Действительно, это назначение, состоявшееся 11 января, было не только пощечиной для Мирского, принимая во внимание обвинения его в либерализме, которым вел. кн. Сергей Александрович и Трепов объясняли уход со своих постов в Москве, но и попыткой Николая усилить карательный курс («Теперь его назначили — значит о беспорядках нечего беспокоиться», — передавал царское мнение о назначении Трепова товарищ министра внутренних дел К. Н. Рыдзевский) .21

По рассказу А. А. Мосолова обстоятельства назначения Трепова выглядели следующим образом. 10-го Трепов посетил Мосолова, женатого на его сестре, и подверг критике действия карательных сил накануне. «Он нашел особенно неуместным, — вспоминал Мосолов, — что войска наступают фронтом иной раз на припертую к стене домов толпу. Это вызывает ожесточение толпы и заставляет ее оказывать противодействие». Трепов, по словам Мосолова, считал, «что следовало бы войскам и полиции стараться вклиниваться в толпу и отрезанные части вгонять во дворы домов, где поодиночке полиции записывать имена и также поодиночке выпускать, когда толпа рассеется. Главных же крикунов препровождать в участки, где подвергать краткому допросу, после чего и их выпускать. Таким способом, по его словам, ему в Москве удавалось многократно рассеивать толпу без кровопролития».22 На Мосолова это произвело, по-видимому, большое впечатление, и он заявил Трепову, собравшемуся ехать на войну с Японией, что тот «не имеет права не предложить воспользоваться его полицейскою опытностью». Трепов на это ответил, что в разговоре с ним царь намекал на административное назначение, но что он этого не хочет. В объяснение Трепов изложил ту позицию, которую он занял перед царем, — «систематическою строгостью восстановить порядок в России, но одновременно с этим вводить постепенно и последовательно либеральные мероприятия, клонящиеся к установлению конституционного порядка». При этом, — говорил он Мосолову, — он спросил царя, принял ли тот «окончательное решение относительно дарования конституции и неуклонного ее проведения», на что получил «уклончивый ответ».

Утром 11-го Мосолов сделал министру двора В. Б. Фредериксу грозный доклад («при общей растерянности и неумении начальствующих лиц бороться со смутою я считаю положение государя более чем опасным») и предложил в качестве единственного способа спасения назначение «авторитетного лица, могущего объединить все действия войск и администрации в Петербурге». Фредериксу он посоветовал отправиться в Царское Село, чтобы быть «в данную минуту около государя» и добиться назначения генерал-губернатора для борьбы «против крамолы__еще сегодня». При этом имелся в виду генерал-адъютант М. И. Чертков.

5 Р. Ш. Ганелин                                               65

Перед поездкой в Царское Фредерике приказал Мосолову посетить градоначальника И. А. Фу лона и командира гвардейского корпуса кн. А. И. Васильчикова, которому были подчинены все карательные войска, и затем доложить ему о положении столицы. Фулон сказал: «Доложите министру двора, что полиция совершенно выбилась из сил и положительно справиться с подавлением беспорядков не может. Каждые полчаса получаются известия о том, что открылись новые очаги беспорядков. Помощь войск настолько неумелая, что мне вовсе не помогает. Есть причина опасаться, что часть крамольников отправится в Царское Село. Этому я помешать не могу силами одной полиции». Васильчиков, распределявший над планом города части своего гвардейского корпуса по различным районам, на вопрос, «надеется ли он справиться с беспорядками», ответил, что «пока вполне рассчитывает на верность своих войск», хотя «некоторые начальники выражали ему свое беспокойство по этому поводу». К тому же генерал Зальца успел донести Мосолову, что Васильчиков «распоряжается, как на маневрах, распределяя крайне неосновательно войска, и вообще высказался весьма пессимистически относительно результатов подавления в этот день».23)

Независимо от того, насколько верно эти сообщения отражали положение в столице 11 января, именно с ними Фредерике отправился к царю. Еще до доклада Мосолов перехватил его по телефону и назвал Трепова как возможного помощника по полицейской части генерал-губернатора, если на эту должность будет назначен человек, мало знакомый с полицейским делом. О рекомендации Трепова как человека полицмейстерского ранга на пост генерал-губернатора не было и речи. Однако вызванный к царю, он вышел от него именно генерал-губернатором, которому был к тому же подчинен столичный гарнизон. На сей раз он, очевидно, не повторял своих требований конституционалистских уступок, с которыми царь опять решил не торопиться.

Возникший было у приближенных царя замысел созыва земского собора был немедленно ими отставлен, как только опытные царедворцы поняли, что на одобрение рассчитывать не могут. «Говорят, что Воронцов с Сольским поехал в Царское уговаривать написать манифест о земском соборе», — записала 12 января Святополк-Мирская. Но уже 14-го она опровергла этот слух: «Воронцов, оказывается, не ездил в Царское. Сольский ему сказал, что Коковцов повез что-то в том же духе, и решили, что не нужно».24 Однако 19-го вел. князья Александр Михайлович и Константин Константинович все еще спорили о земском соборе. Первый был за созыв его, второй считал это несвоевременным.25 Понадобилось, как утверждал Лопухин, убийство Сергея Александровича, чтобы страх заставил царя вступить на путь уступок. р!                    Однако на самом деле уже в первые после событий 9 января дни

п              при всей отчаянной решимости царя не допускать перемен в политиче-

щ              ской жизни и государственном строе страны необходимость каких-то

Щ              преобразований становилась непреоборимой. Они были нужны с

oi|              различных точек зрения — и для того, чтобы предотвратить нара-

ставший подъем рабочего движения, добиться прекращения стачечной борьбы, принимавшей общероссийский характер, и для того, чтобы

66

удовлетворить либеральную оппозицию, видевшую причины событий в отклонении ее требований. Из министерской среды выдвигался и та-"кой аргумент в пользу преобразований, как необходимость эффективного функционирования правительственной власти, которому препятствовали некоторые черты самодержавного образа правления.

Поселенный в Зимнем дворце после .назначения петербургским генерал-губернатором Трепов, представитель так называемой конногвардейской партии (министр двора Фредерике и некоторые другие приближенные царя были из его любимого конногвардейского полка), стал пользоваться в области карательной политики диктаторскими правами. Витте, считавший свои акции резко поднявшимися, теперь уже не собирался довольствоваться постом министра внутренних дел, а надеялся возглавить правительство в результате таких преобразований, которые создали бы пост его главы. «Из всего внутреннего хаоса выплывает ... хитрая, вероломная и умная фигура Витте», — писал в эти дни в своем дневнике А. А. Бобринский. Его матери жена Витте сделала сообщение, согласно которому «ее муж говорил государю, что скорее даст себе отсечь руку, чем подпишет конституцию».26 Одновременно он развернул довольно широкую кампанию, доказывая, что если бы царь прислушивался к его мнению, а Комитет министров под его председательством был органом реальной власти, то 9 января все обошлось бы мирно и благополучно, чуть ли не ко всеобщему удовольствию. Взваливая ответственность на Мирского и шумно сердясь, он открыто заявлял в кругу высших сановников, что «стрелять совсем не нужно было».27 По своему обыкновению он принялся распространять инспирированные сообщения в этом духе, лишь чисто формально скрывая, что инспирированы они им самим. Пригласив к себе'Одного из университетских приват-доцентов, он сообщил ему «для самой широкой огласки среди молодежи», что до субботнего вечера, когда к нему явилась депутация интеллигентов, стремившихся предотвратить кровопролитие, он ничего не знал о готовившейся расправе. Горячо опровергая обвинения в причастности к случившемуся, он заявил, что не мог ночью после приема депутации ехать в Царское Село, будить царя и «поставить себя в фальшивое положение», если оказалось бы, что «решили ничего не делать».28 Твердил он и о своей бесправности в Комитете министров, сравнивая его с тюрьмой и заверяя, что «всегда стоял за прогрессивные реформы», «был против суровых административных мер» и «боролся с усиленной охраной».

В «Эко де Пари» появилось короткое интервью ее петербургского корреспондента Дрю с Витте, в котором тот с нарочитой сухостью повторял лишь, что его накануне событий никто ни о чем не спрашивал, что он председатель не Совета, а Комитета министров, члены которого ему не подчинены.29 Здесь же, однако, было помещено пространное заявление некоего «бывшего министра», в котором нельзя было не узнать Витте.30 «Случилось именно то, что предвидел Витте», — не без злорадства провозглашал «бывший министр», доказывая, что Витте всегда был противником зубатовщины. Упомянув, что ни Совета, ни Комитета министров перед 9 января не собирали, Витте в образе таинственного анонима обвинял царя (избегая только прямо его называть) в том, что рабочих «принялись дико, нелепо рас-

5*                                                                   67

стреливать», хотя, если уж царь сам не хотел к ним выйти, он мог послать кого-нибудь вместо себя. «Только авантюрист или дурак» может решиться теперь стать министром внутренних дел, заявлял «бывший министр». Ему было, конечно, совершенно точно известно, что «не соглашается принять этот пост и Витте, если только ему вместе с титулом канцлера не предоставят полной свободы применять свою программу».31

И когда царь, вызвавший его как будто бы по делам Комитета министров, заговорил о революционных событиях, Витте с показной прямотой заявил, что, хотя, «наверно, все будут уговаривать» назначить министром внутренних дел именно его, «он советует государю этого не делать, так как если он будет министром внутренних дел, то он всех заберет в руки, что у него такой характер, что он иначе не может, а что это государю не понравится». По мнению Мирского и П. Н. Дурново, Витте в этом разговоре вынашивал «мысль фактически всем заправлять (оно и безопаснее), а министром сделать подставное лицо». В качестве такового он избрал Дурново, задав ему вопрос: «Что, если Вас назначат министром внутренних дел, Вы будете идти со мной рука об руку?». Дурново, хотя и выражал свое возмущение, отнесся к вопросу Витте по принципу: и хочется и колется.32

Тем не менее 18 января — а разговор Витте с царем состоялся не позже 17-го— министром был назначен вызванный из Москвы А. Г. Булыгин, ставленник Сергея Александровича и Трепова.33 Однако виттевский расчет не был построен на песке. 17-го в ответ на вопрос все-таки обеспокоенного царя «о настоящем положении дел» — тот же, что был задан Николаем Витте, — министр земледелия и государственных имуществ А. С. Ермолов предпринял решительный демарш в пользу приступа к государственным преобразованиям. Действуя, несомненно, по крайней мере с ведома Витте, Ермолов произнес перед царем настойчивый монолог, требуя перемен для поисков «опоры» «самодержавному правлению». Х)н начал с предостережения по поводу возможного покушения на его жизнь и вероятного отказа войск «стрелять в беззащитную толпу». Николай отвечал, что не боится смерти, но не имеет права рисковать жизнью из-за судьбы трона и понимает, что «невозможно положение правительства, если оно опирается только на войска». Ермолов не остановился перед тем, чтобы прямо обвинить царя в событиях 9 января («Я не знаю, возможно ли было бы Вашему величеству выйти к этой толпе, но я думаю, что ее заявления должны были быть заблаговременно выслушаны и рассмотрены и, быть может, Вашему величеству можно было бы заранее объявить, что Вы соизволите принять депутацию от рабочих ...»). Рисуя создавшееся положение в самых мрачных тонах, Ермолов добился согласия на издание царского манифеста по поводу событий 9 января, прием царем депутации рабочих и оказание помощи жертвам (сообщение В. Н. Коковцова и Трепова, опубликованное в газетах 15 января, и послание Синода от 14 января, опубликованное 16-го, он считал недостаточными).34

Расширяя щель в стене обычного царского упорства, Ермолов сейчас же обратился к первой из двух основных проблем государст-

68

венных преобразований, традиционно определявшейся в бюрократической практике как проблема единства государственного управления, или объединенного министерства. «В том, что произошло, виновато правительство, — патетически восклицал Ермолов, — виноваты мы, Ваши министры, но что же мы могли сделать при настоящем строе нашей государственной организации, при котором в действительности правительства нет, а есть только отдельные министры, между которыми, как по клеточкам, поделено государственное управление».35

Эту разобщенность министров Ермолов даже дерзнул обратить в упрек царю, заявив, что в некоторых случаях, когда Николай созывал особые совещания из министров под своим председательством, они оказывались бессмысленными, так как министры даже не извещались о предмете совещания. Весьма прозрачно намекнув на цель такого образа действий царя, не желавшего дать министрам «возможность заблаговременно обсудить эти вопросы между собою», Ермолов не без ехидства дал понять, что страх царя перед сговором министров за его спиной вызывал такие разногласия во мнениях, в которых ему самому «бывало не легко разобраться».

Николай II ответил, что потому так редко и созывает эти совещания, что они не достигают цели. Но тут же заявил, что решил образовать совещание министров и послал Ермолова к Витте передать повеление о его созыве в составе всех министров и председателей департаментов Государственного совета. Целью совещания Николай II поставил «обсуждение тех мероприятий государственной важности, которые вызываются событиями последнего времени», и выработку «мер, необходимых для успокоения страны». Царь предписывал Витте собирать такие совещания по вопросам высшего государственного управления и впредь как по его собственной инициативе, так и по вопросам, вносимым отдельными министрами. Назвав Витте председателем совещания, Николай, однако, упорно не желал вводить объединенное министерство, создавать пост главы правительства и выпускать пред-седательствование в нем из своих рук. Он тут же заявил, что еще раньше хотел изменить порядок созыва Совета министров, с тем чтобы в исключительных случаях заседания Совета происходили под его личным председательствованием (допуская, по-видимому, возможность учреждения поста председателя для повседневной деятельности) . Но об этом, добавил он, можно будет еще подумать, учитывая необходимость изменений в законе о Комитете министров. Пока же роль Совета министров царь отводил виттевскому совещанию, тем более что, как сейчас же заявил он, в «самом близком будущем» намеревается созвать это совещание «и под своим председательством».

Ермолов продолжал наседать. «Позвольте мне откровенно сказать Вашему величеству, что в настоящее время у нас правительства нет, — заявил он. — Я имею счастье сидеть перед Вами и всеподданнейше докладывать. Это и есть в данную минуту правительство, но завтра на это же место сядет другой министр и будет другое правительство, и этот другой министр может докладывать Вашему величеству дела в совершенно обратном направлении тому, как их докладывал его предшественник». «На таких началах прочное государственное управление существовать не может», — заключил Ермолов,36 и в этих словах царь

69

должен был услышать несомненный вызов, потому что в его государственной практике такие приемы, как игра на противоречиях между министрами, были не только привычными атрибутами самодержавного образа правления, но и приятным занятием. «Но это только одна сторона дела», — продолжал Ермолов, переходя ко второй важнейшей проблеме из области государственных преобразований — проблеме представительства. Он не собирался немедленно добиться согласия царя на созыв выборных, но сдвинуть его с мертвой точки считал необходимым и здесь. «Несколько лет тому назад, — говорил он, — опорою правительства считалось дворянство, и был предпринят целый ряд мер, чтобы усилить влияние дворянства на местах, было коренным образом изменено земское положение, чтобы дать в нем дворянству преобладающее влияние. Но с тех пор положение дела существенно изменилось». «В самом дворянстве происходит раскол, — утверждал он, ссылаясь на события в среде московского дворянства, — земские собрания, несмотря на преобладание дворян, не получили консервативного направления, которого от них ожидали, а скорее — наоборот».37 Ермолов призывал Николая не считать «преступными» адреса земских и дворянских собраний («не от одних только представителей крайних партий они исходят») и даже соглашался признать «некоторое основание» за пресловутой версией о «непроницаемой стене», образуемой министрами между царем и народом. Напомнив о своей позиции по вопросу о представительстве в совещании по подготовке указа 12 декабря, он решительно заявил: «Теперь надо пойти в этом вопросе далее». «Мы живем быстро, и того, что было достаточно 1х 12 месяца тому назад, теперь уже слишком мало, — заявил Ермолов. — Теперь уже нельзя ограничиться теми слабыми формами участия выборных представителей в подготовительной разработке отдельных законопроектов, о котором была речь тогда». И х^тя пока от обсуждения форм представительства он воздержался, предупредив, что «при настоящих условиях ни за один день поручиться нельзя», он добился согласия царя на то, чтобы виттевское совещание рассмотрело и вопрос о реформах сверх тех, которые были предусмотрены указом 12 декабря.38

Тут же, не покидая дворца, Ермолов составил текст царского повеления. Получив его в половине двенадцатого ночи, Витте на следующий же день собрал у себя совещание.

Представляется, что он располагал программой занятий совещания, составленной Ермоловым из шести первоочередных вопросов: 1) обращение царя к населению с обещанием удовлетворить «законные» требования рабочих и помочь «пострадавшим семьям жертв кровавого столкновения 9 января», 2) рассмотрение рабочего вопроса в целом и «проектирование мер как к окончательному успокоению рабочих, так и к предупреждению возможного повторения подобных глубоко прискорбных явлений в будущем», 3) назначение царем верховной комиссии для установления «ответственности как тех лиц, которые виноваты в возбуждении сих беспорядков, так и тех, кои не приняли своевременно надлежащих мер для их устранения», 4) рассмотрение адресов дворянских и земских собраний о призыве представителей населения, 5) «образование особой комиссии из назначаемых его величеством высших государственных чинов и выдающихся русских деятелей для проектирования того способа, коим могло бы осу-

70

ществиться, когда то будет государем признано благовременным, призвание выборных представителей всех классов населения для обсуждения тех вопросов, которые государю императору угодно будет передать на их рассмотрение», 6) «обсуждение вопроса о способах и формах участия представителей населения в обсуждении вожнейших законодательных мер и намеченных высочайшею волею государственных реформ».39

Витте ограничил круг обсуждавшихся вопросов характером непосредственной реакции правительства на события 9 января. Проблемы государственных преобразований он решил, очевидно, не касаться. Указание о разработке реформ «сверх» указа 12 декабря, среди которых главной, как и говорил царю Ермолов, было введение представительства, для Витте, добившегося в декабре исключения из указа именно пункта о представительстве, должно было прозвучать двусмысленно. Иначе, казалось бы, обстояло дело с вопросом об объединенном министерстве, во главе которого Витте видел себя. Но он и здесь проявил осторожность, с одной стороны, зная болезненное отношение Николая и к объединенному министерству и к представительству, а с другой — сознавая связь между этими проблемами. Прочитав письмо Ермолова с царским повелением, Витте составил следующую заметку: «1) Можно ли допускать о всем говорить откровенно. Война. Представительство (земс[кие] соборы) Провинциальное устройство. Единение п[равительст]ва. Церковь. Учебные заведения. 2) Ответственность?».4

В исторгнутом Ермоловым царском повелении Витте как бы не пожелал увидеть возможность обсуждать в совещании министров под своим председательством ни один сколько-нибудь важный политический вопрос, включая созыв представительства. А поставленное под вопрос слово «ответственность», по всей вероятности, означало, что объединенное министерство как ответственное перед представительством было немыслимо и могло в существовавшей обстановке действовать лишь на началах полного подчинения царю. На этих началах вопрос уже и без того разрабатывался под руководством Витте, как будет показано ниже. Но готовился он занять положение куда более важное. «Так как во всей этой сумятице мне приходится играть некоторую роль, а может быть, в ту ли, другую минуту придется дать решительный совет, то для блага России не напишете ли Вы мне, на что Вы рассчитываете?» — запросил он главнокомандующего А. Н. Куро-паткина в «откровенном письме о положении русского дела».41

Судя по черновой записи министра народного просвещения В. Г. Глазова,42 на совещании, созванном 18-го, Витте потребовал «сегодня же» представить проект манифеста, объявив это «общим вопросом огромной важности». Не очень даже придерживаясь верноподданнической почтительности, он сказал, что уже 10 января царь должен был выступить с обращением, но в результате различных советов и частного совещания у Д. М. Сольского это так и не было сделано, между тем ни Совет министров, ни Комитет министров собраны не были. Характер царского обращения сразу же вызвал разногласия. Манифест вызвал сомнения, так как в нем невозможно было ограничиться рабочим вопросом, говорить же, по выражению В. Н. Коковцова, «о коренной ломке» было нельзя. Возникла мысль о рескрипте на имя буду-

71

щего председателя суда, который должен был покарать виновных, об установлении ведомств, несущих ответственность за случившееся. Но образование комиссии для рассмотрения «причин бывших беспорядков» встретило решительные возражения Фриша: «Комиссия должна коснуться неправильных действий высших органов управления и разоблачить неприятные стороны. Пожелает ли государь огласить эти результаты?». Тут же со слов вел. кн. Александра Михайловича и Коковцова выяснилось, что назавтра Трепов без ведома министров финансов и внутренних дел устроил прием рабочих царем. «Этот факт указывает на нашу дезорганизацию», — заявил Витте, тут же, впрочем, сведя единство правительства лишь к «общности взглядов» («нам надо уступить друг другу в деталях, иначе единства не будет ... В публике есть мнение, что правительство неспособно ничего сделать. Надо взаимную поддержку, особенно в смутное время») и отвергнув мысль о конституции.

Обсуждение носило довольно тревожный характер и, несмотря на произнесенную Коковцовым общую установку о «необходимости отделить царя милующего от правительства, от министра карающего», в прениях ощущалось, что «министры карающие» полностью отдают себе отчет в том, что «царь милующий» — легенда. Между Витте и Сольским произошел следующий диалог о проекте манифеста. «Витте: Важно, чтобы в редакции было высказано две вещи: что государь существует и 2) скорбит; что это произошло не по его велению.

Сольский: Да.

Витте: Надо царское слово, чтобы из него было видно, что он существует, а народ говорит, что только министры.

Сольский: Нельзя допустить, что его в[ойска] действуют не по его велению.

Витте: Вчера Гриппенберг потерял 10 580 человек, ведь он действовал не по его велению. Надо знать, нужен ли манифест?

Сольский: По-видимому, манифест не надо».43

14 голосами против 9 решено было высказаться за манифест и был принят его текст, так и не утвержденный Николаем.44

19 января царь принял «депутацию» рабочих. Как и предсказывал накануне Витте, «делегатов» оказалось возможным «взять лишь нахрапом».45 По заранее намеченным спискам полиция и жандармы хватали наиболее благонадежных, обыскивали, переодевали. Окруженных сыщиками, запрещая переговариваться, их привезли в Царское Село, где царь в прочитанной по бумажке речи признал, что жизнь рабочего «не легка» и что «многое надо улучшить и упорядочить». Однако, продолжал он, «мятежною толпою заявлять мне о своих нуждах преступно», и в соответствии с ролью «царя милующего» заключил: «Я верю в честные чувства рабочих людей и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их».46 Как записал Глазов на заседании Комитета министров, вся затея имела обратный эффект.47 Царский корреспондент и доверенный советчик А. А. Клопов писал царю, что прием «не принес ожидаемых результатов», так как представители рабочих были назначены, а не выбраны «благодари бестактности администрации».48

Прием «депутации» был одной из мер, предложенных царю министром финансов, к которому, по выражению Б. А. Романова, «в

72

эти дни блестящего провала рабочей политики Министерства внутренних дел перешла первая скрипка в растерявшемся правительстве».49 Его доклады 11,16 и 19 января и сделанный, по-видимому, устно в присутствии Витте 14-го, как отмечал опубликовавший все январские доклады Коковцова Б. А. Романов, были проникнуты духом «ведомственного торжества», которое вызывалось «самодовольной мыслью» о том, что отстраненное от рабочего вопроса Мин-во внутренних дел даст возможность Мин-ву финансов овладеть рабочим » движением, направив его по чисто экономическому пути. Пугая царя откликами на 9 января в стране и за границей, в частности падением русского кредита, Коковцов намеревался договориться с петербургскими фабрикантами и заводчиками об удовлетворении «без всякой задержки» некоторых из предъявленных рабочими требований-«Такое направление дела», рассуждал он, «убедило бы рабочий люд в попечительном отношении к нему правительства и содействовало бы постепенному отдалению рабочих от революционных элементов, внушающих им, что улучшение быта рабочего может быть достигнуто только с помощью насильственных действий».5121 января Николай утвердил коковцовскую программу из четырёх пунктов, предусматривавшую учреждение больничных касс и примирительных камер, а также некоторое сокращение рабочего дня и пересмотр закона о стачках.52 В тот же день Коковцов внес в Комитет министров представление «О постановлениях, определяющих взаимные отношения промышленников и рабочих». Первая его цель состояла в том, чтобы, воспользовавшись моментом, полностью взять рабочий вопрос в руки своего министерства, закрепить в его составе фабричную инспекцию, установив, что ее деятельность «не под силу полиции и лежит вне сферы задач, которым и по существу дела и по закону должна служить полиция». Новый министр внутренних дел Булыгин соглашался на то, чтобы рабочим вопросом ведало финансовое ведомство, но возражал против изъятия фабричной инспекции из ведения губернаторов.53 Исходя из того, что «государственная широта взгляда может быть доступна лишь сравнительно небольшому числу фабрикантов», Коковцов настаивал на государственном вмешательстве в рабочий вопрос «с осторожностью ... и без развития в рабочих притязательности». В предложенную Коковцовым для разработки законодательных мер по рабочему вопросу комиссию должны были войти выборные от промышленников, а представительство интересов рабочих предполагалось поручить фабричной инспекции. Министр юстиции Манухин, судя по записям Глазова, отметил отсутствие рабочих в комиссии, но Коковцов решительно отклонил их включение.54

Тщательно готовясь к совещанию с фабрикантами и заводчиками 24 января, Коковцов составил конспект своего к ним обращения, в котором заявлял, что действия рабочих незаконны, но, ссылаясь на «особые обстоятельства данного времени», призывал заводчиков «стать на почву спокойного и беспристрастного рассмотрения» требований рабочих, «забыв о той форме, в которой они представлены».55 Однако промышленники восприняли призыв министра, по словам одного из Участников совещания, «равнодушно-спокойно», предпочитая ожидать «уступок рабочих и мер со стороны правительства».56 Политический смысл отпора, данного промышленниками правитель-

73

ству, был сформулирован ими в особой записке министру финансов. Не буржуазия должна уступать требованиям рабочих, а правительство — ее требованиям, поучали Коковцова фабриканты. Нельзя допускать, чтобы рабочие добивались «удачи в своих домогательствах», заявляли промышленники, «это будет опасное логическое последствие того факта, что к грубым демонстрациям прислушиваются внимательнее, чем к заявлениям корректным».57 Вслед за этой запиской 28-го последовала записка Совещательной конторы железозаводчиков председателю Комитета министров, в которой та же, по словам Б. А. Романова, мысль о «полной ответственности за происшедшее правительственного аппарата, не оказавшегося на высоте для ограждения классовых интересов промышленной буржуазии»,58 связывалась с общей платформой буржуазно-либеральных преобразований. Как и в предшествовавшей записке, в записке железозаводчиков было со всей определенностью заявлено, что ни на какие экономические уступки предприниматели идти не собираются, так как это означало бы «превратить промысел в благотворение». Выступления пролетариата, утверждали железоза-водчики, «хотя и построены на экономической почве, в то же время являются крупным политическим движением, связанным с общим настроением русского общества». Они присоединялись к требованиям основных свобод, заявленным земскими и городскими деятелями, представителями различных обществ и сословных организаций.

Требуя «правового государства» западного образца, они и для рабочего класса намечали «спокойные законные формы борьбы, подобно тому, как это наблюдается в Западной Европе и Америке», «разрешение столкновений между трудом и капиталом, помимо участия полицейской опеки, помимо применения вооруженной силы и помимо расстреливания мирных и безоружных жителей».

Поступившая в середине января записка группы крупнейших фабрикантов и заводчиков Москвы и Московского района требовала правового порядка, при котором рабочее движение «могло бы вылиться в спокойные законные формы борьбы, как это наблюдается в Западной Европе и Америке, где от этого промышленность не только не пострадала, но достигла, наоборот, такого расцвета, которого далеко еще не наблюдается в России».59 Записка фабрикантов и заводчиков Центрального района, представлявших 47 предприятий со 125 тыс. рабочих, решения съезда уральских промышленников были выдержаны в том же духе. Все эти документы объединялись стремлением расценить события 9 января не как факт промышленной войны, а выступление общеполитического характера.

В обзоре общественного движения в России с 1 января 1904 г. по 17 октября 1905 г., составленном несколько позже по указанию Витте — председателя Совета министров, по этому поводу говорилось: «Промышленность, класс у нас, как и везде, консервативный и боящийся всяких резких перемен, на этот раз в лице своих наиболее крупных групп высказался за коренное изменение государственного строя и сделал это, очевидно, потому, что видел в происходящих событиях „грозное предостережение"».

В программе промышленников по рабочему вопросу, представлявшей собой систему мер подавления, не находилось места лишь для элементов правительственного попечительства.

74

Оборот, который приняли события, толкал власти к тому, чтобы, не прекращая патерналистских попыток отвлечь пролетариат от революционной борьбы, не только усилить карательную политику против революционных сил, но и с помощью политических мер возможно надежнее изолировать их от либерально-буржуазного лагеря.

Широкий размах забастовочной борьбы после 9 января в Петербурге, поддержанной рабочими Москвы и других городов империи, сопровождался нарастанием интенсивности и боевого характера рабочих выступлений, скачкообразным ростом политического сознания рабочих масс. Предъявление рабочими наряду с экономическими и политических требований получило распространение в общероссийском масштабе. С особой наглядностью проявилось оно в Петербурге, в частности, в событиях вокруг выборов в учрежденную 29 января комиссию под председательством члена Государственного совета Н. В. Шидловского. Кроме представителей ведомств, в нее ♦должны были войти представители промышленников и рабочих. Под влиянием агитации РСДРП рабочие выставляли требования свободы слова, собраний, неприкосновенности выборщиков, освобождения арестованных, гласности работы комиссии, не отдавая себе иногда полного, отчета в общеполитическом характере этих требований. Вот каким образом комментировали рабочие и только что избранный ими их представитель данный ему наказ: « Ты там в комиссии-то насчет политики не больно... Ну ее к лешему! — О политике? Да Боже меня сохрани, но чтобы свободу слова дали... И нужно будет еще сказать, чтоб арестованных выпустили. Еще я думаю, — сказать, чтоб наши заседания в газетах печатались и все полностью, конечно... Нужно, мол, нам свободу союзов, собраний, а самое главное, свободу стачек ... Насчет государственного страхования... — Не забудь чего-нибудь. .. Как сегодня все говорили, так там и валяй... А политики не нужно».62 Выборщики-металлисты ( выборы должны были быть двухстепенными) на своем собрании поднимали вопросы об отделении церкви от государства и школы от церкви, о прекращении войны. Политический характер рабочих требований, заранее объявленный Шидловским неприемлемым, был одной из важных причин сопровождавшегося новым подъемом стачечной борьбы провала выборов в комиссию, созвать которую так и не удалось.

Важный элемент политической ситуации составляли выступления либеральной и демократической интеллигенции, а также студенческое движение.-Вечером 9 января собравшиеся в зале Вольного экономического общества несколько сот представителей интеллигенции приняли заявление с протестом против расстрела, которое встретило широкие отклики в интеллигентских и либеральных кругах.» Множество резолюций различных общественных организаций содержали сходные идеи, требования буржуазных свобод и введения представительства.

' Студенческое движение получило в результате событий 9 января мощный импульс*Как отмечал Глазов, уже в конце осеннего семестра были сомнения, что в весеннем семестре занятия возобновятся обычным порядком. Действительно, в четырех университетах из девяти (Петербургском, Московском, Харьковском и Юрьевском), в Демидовском лицее в Ярославле, в Петербургском женском

75

медицинском институте, на петербургских и московских Высших женских курсах занятия так и не начались, а в остальных университетах, во всех четырех ветеринарных институтах, в Петербургском и Нежинском историко-филологических институтах, в пяти высших технических учебных заведениях и в Институте сельского хозяйства и лесоводства в Новой Александрии, хотя и начались, но между 15 и 28 января были прекращены попечителями учебных округов по ходатайствам ректоров и решениям советов учебных заведений. В Варшавском и Томском университетах, отмечал Глазов, поведение студентов «столь дерзкое и неприличное», что попечители ходатайствовали о приостановке занятий вплоть до осени.63

В Варшаве в университете и в Политехническом институте 14 января были изорваны царские портреты.64 В Томском университете 24 января была принята резолюция протеста против зверств казаков и полиции над демонстрантами 18 января, кончавшаяся призывом к забастовке, особенно на Сибирской железной дороге, чтобы положить конец «разорительной кровавой бойне на Дальнем Востоке», к народному восстанию, демократической республике, созыву Учредительного собрания.65

342 профессора, в том числе 16 академиков, подписали записку, напечатанную 19 января в газете «Наши дни», а затем и в других газетах. В ней они связывали требование реформ в области научной и преподавательской деятельности с необходимостью общегосударственных преобразований. Присоединяясь к постановлениям земского съезда и губернских земских собраний, московской городской думы и др., ученые требовали привлечения выборных представителей к осуществлению законодательной власти и контролю над действиями администрации.

Записка эта, составленная еще в конце 1904 г., выросла из банкетной кампании. «Профессорам как-то неудобно было начинать свою политическую деятельность с банкета, — вспоминал директор Института инженеров путей сообщения заслуженный профессор А. А. Брандт, — поэтому Л. И. Лутугин (профессор Горного института, один из наиболее радикальных представителей профессорской корпорации, впоследствии организатор Академического союза, изгнанный властями из института. —Р. Г.), который, я думаю, действовал по поручению ЦК Союза освобождения, обратился ко мне с просьбой созвать нескольких профессоров, сочувствующих идее введения конституции и составить и широко огласить записку о том, что конституция вызывается и нуждами просвещения. Не только я, но и многие из профессорских кругов понимали, что введение конституции в России значительно опоздало. Она должна была быть дарована если не в царствование императрицы Анны Иоанновны, то во всяком случае непосредственно после освобождения крестьян от крепостной зависимости, в то время, когда русская промышленность еще не успела расцвести, когда еще не образовался русский пролетариат и когда первые государственные думы еще могли быть составлены из одних или почти одних дворян с присоединением лишь немногих иных цензовых элементов. Введение конституции в 1904 г. уже могло привести к очень неприятным последствиям, а затем не к политической, а к социальной революции, так как в то время

76

рабочие и крайние левые партии уже начали лязгать зубами. Тем не менее введение конституции было неизбежно».66 Составленная с таких позиций записка впоследствии, в эмиграции, производила на Брандта «необычайно пресное и невинное впечатление», но тогда — и в этом он прав — казалась «очень революционной». В самом деле, вслед за появлением записки в газетах стали печататься заявления о присоединении к ней профессоров и преподавателей высших учебных заведений всей страны. Вскоре число присоединившихся составило 1420 человек.

В том же духе, что и записка 342-х, были выдержаны и решения советов некоторых высших учебных заведений, записки других групп интеллигенции. Таким образом, было удостоверено, что»ученый мир, да и интеллигенция вообще, — против самодержавного образа правления.» Студенты собирались на сходки перед зданиями университетов и институтов, и администрации приходилось из страха перед присоединением к ним рабочих допускать сходки в помещениях. Прибегать к полиции администрация опасалась, чтобы не отдать сходки в руки «крайних» элементов студенчества, резонно полагая, что «наиболее спокойные», испугавшись полиции, устранятся.

Несмотря на «совершенно исключительные обстоятельства настоящего времени», делающие «суровые репрессии» неудобными, «все-таки не видится возможности оставить виновных без всякого воздействия», — писал Глазов Витте. «Закрывать просто учебные заведения..., — рассуждал он, — было бы несомненно равносильно признанию отсутствия власти и подчинению партии беспорядка». Что же касается «привлечения профессорских коллегий к доброму воздействию на студентов», предписанного Министерством народного просвещения попечителям 1 февраля, то министр и сам признавал, что «опыт нынешнего года мало утешителен». «Сами профессорские коллегии, — писал он, — вовсе не обнаруживают, как должно было бы ожидать, охоты к возобновлению занятий, и помимо того, видимо, проявляют стремление отстоять в противоположность ныне действующим правилам для студентов право свободных общих сходок...».

Эффективность карательных мер в этой сфере оказывалась сведенной к минимуму отчасти благодаря позиции профессуры, вместе с большинством либерального лагеря требовавшей государственных преобразований и прежде всего представительства.- 14 и 19 января состоялись два террористических акта — убийство прокурора Финляндского сената и покушение на полицмейстера в Одессе.-Это были, как мы знаем, дни, когда под натиском, предпринятым Ермоловым, царь чуть сдвинулся со своей позиции недопущения перемен. Однако в высших полицейских сферах расценивали события по-своему, считая, очевидно, что при всех государственных преобразованиях главное — это карательная политика, а для нее теперь — самое время. «Все перемололось и становится яснее, кончились дни весны, кончается и либеральная сутолока», — писал 20 января начальник московских филеров Е. Медников видному жандарму А. И. Спи-ридовичу.

Тем временем * давление на царя в пользу преобразований все усиливалось. 24 января свой план предложил ему Вильгельм П.'Он еще 27 декабря передал Николаю II свое мнение о том, что «только

77

самыми энергичными действиями» можно «остановить дальнейшие успехи элементов беспорядка и анархии». С одной стороны, предостерегал он, «сохрани Бог от какой-либо уступки бунтующей черни: малейший шаг в этом направлении должен иметь гибельные последствия». С другой — он уговаривал Николая ехать в Москву и там с большой торжественностью объявить, что после войны с участием «совета людей, облеченных высочайшим доверием, будут обсуждены вопросы о внутреннем благоустроении», причем приняты будут меры, которые он сочтет полезными. Особенно энергично предостерегал Вильгельм «от вверения внутреннего переустройства России» Витте, считая его «весьма опасным» из-за «нанесенных его самолюбию уколов».69 Теперь, после 9 января, /он рекомендовал собрание представителей земств, которое было бы «придано к Государственному совету» и подготовляло бы для него законопроекты.» Это должно было, по мысли Вильгельма, дополняться приглашением по специальным вопросам компетентных людей, выбираемых из всех слоев населения, но обязательно «для каждого отдельного случая».70 Это было нечто вроде отвергнутой накануне 12 декабря идеи Мирского. Вильгельм советовал Николаю II хотя бы «время от времени» самому председательствовать в этом собрании, ссылаясь на свой опыт 1890 г., когда он после крупной забастовки «председательствовал неделями» в комиссии для выработки рабочего законодательства. Это поможет царю, учил его кайзер, эффективнее контролировать и Государственный совет, и Комитет министров. «При таком порядке, — заключал Вильгельм, — исполнительная власть всегда будет в руках самодержавного царя, а не в руках руководящего министра с целым штатом беспомощных сотоварищей, слепо ему повинующихся». Это должно было прозвучать для царя особенно веско, ибо разработка проекта «объединенного министерства» уже началась, опередив решение проблемы представительства, а на подступах к креслу «руководящего министра» находился Витте, который обольщался лишь по поводу отношения к себе Вильгельма, но никак не Николая,-

В качестве председателя учрежденного царем 17 января совещания министров и председателей департаментов Государственного совета Витте продолжил разработку проекта объединения в Совете министров высшего государственного управления, исходя из того, что обстоятельства «переживаемой годины», в частности рабочее и студенческое движение, требуют «единства в действиях правительства».72 Начало этому было положено несколько раньше. В составленном 16—17 января проекте всеподданнейшего доклада о преобразовании Комитета министров в Совет министров с царем в качестве председателя и с вице-председателем в отсутствие царя (на этом посту Витте, несомненно, видел себя) он прямо написал (хотя потом это было зачеркнуто), что, обсуждая мероприятия по указу 12 декабря, Комитет выполнял «одну из существеннейших обязанностей».73 Доклад этот, по-видимому, не состоялся, но в нем уже появилась сакраментальная формула, с помощью которой Витте и в дальнейшем склонял Николая II к образованию объединенного правительства. Она гласила: «Не создавая отнюдь кабинета в западноевропейском значении этого слова и не присвояя никому из членов Совета преобладающего над сотоварищами его положения, не нужного у нас при

78

непосредственном руководстве монарха в делах правительственных, предлагаемая мера как направленная к вящему укреплению единства в государственном управлении должна, казалось бы, удовлетворить всех благомыслящих людей независимо от оттенков их мнений».

Однако сейчас же появились, по выражению Ермолова, «новые признаки раздвоения и расчленения власти».75

Таким образом, самодержавный принцип казался царю поставленным под угрозу еще до приступа к вопросу о представительстве. Впрочем, уже упоминавшийся корреспондент Николая Клопов,сейчас же после 9 января настаивавший на неотложности призыва «выборных»,76 уже 1 февраля писал царю, что повсюду носятся слухи о царском согласии на это. «Призыв их ожидается всюду с величайшим нетерпением — он один только водворит в жизни России мир, покой и порядок», — уговаривал Клопов, обещая «успокоительное впечатление обнародования указа о выборных» на рабочих и «оздоровляющее воздействие на профессоров и молодежь».77 Еще 28 января вызванный Александрой Федоровной для политической беседы Бобринский, который «убеждал в неотложной необходимости созыва представителей, указывал на надвигающуюся революцию», услышал в ответ, что царь «решился объявить о предстоящем созыве».78

31 января, вернувшись после ужина с великими князьями в яхт-клубе, Бобринский записал в дневнике: «Страшно испуганные наступлением революции, великие князья теперь отбросили всякую спесь и сближаются со смертными... В министерских сферах также перепугались и ищут исхода».79 В этот день к царю снова обратился Ермолов.80 Его крайне настоятельные предложения сводились на сей раз к трем пунктам. Помимо «полного объединения правительственной власти» он требовал теперь созыва выборной земской думы, которая сама или в виде ее делегации участвовала бы в предварительном рассмотрении важнейших законодательных мер, а также легализации обращенных к царю адресов. Особенная настойчивость Ермолова на сей раз объяснялась, по-видимому, распространенностью тревожных слухов, о которых писал Клопов. Ермолов мотивировал свои требования неудачами в войне с Японией и «столь же неуспешной пока борьбой с внутренним врагом». «Всеобщая дезорганизация», «внутренняя и глубокая смута», доказывал он царю, гораздо опаснее «внешних уличных беспорядков».81 «Толпы бунтарей можно разгонять войсками, где они есть в достаточном количестве и доколе можно рассчитывать на их повиновение начальству при столкновениях с народными массами», — утверждал Ермолов, давая понять, что и опора на штыки ненадежна. Но «целый родник» проявлений «внутренней смуты», «даже более страшных, нежели уличные беспорядки» невозможно устранить «обычными мерами воздействия полицейского характера».8 Правительству не на кого опереться, провозглашал Ермолов.

Описав студенческие волнения и повторив свои рассуждения о «печальном расколе» в среде дворянства, он пугал царя крестьянским движением — предстоявшим «возникновением аграрных беспорядков среди сельского населения, которые будут во сто крат опаснее рабочего движения в городах и подавление которых будет неизмеримо труднее». «Самый болезненный для нашего крестьянства вопрос — о земле», —

79

заявлял Ермолов, не указывая никаких путей его решения.83 Несмотря на обычные заверения в преданности народа царю, Ермолов не повторил слов Витте, заявившего 18 января, что 80% «простого народа» еще не затронуто революционной пропагандой, и призывавшего царя на него опираться («Если государь утратит эту опору, останутся штыки, но они из народа», — предостерегал, правда, Витте) .84

Единственное средство сохранения режима Ермолов видел в том, чтобы «дать благонамеренной части русского общества пути и средства для борьбы с крайними элементами и способствовать сплочению элементов порядка». Чтобы заставить дворянские и земские либерально-оппозиционные круги «сплотиться вокруг царского трона на его защиту против смуты и крамолы», нужны преобразования, этого достичь «невозможно под давлением одного только полицейского режима, преследующего лишь внешний порядок», доказывал Ермолов, обещая царю, что революционные силы «неизбежно остались бы в меньшинстве и высказали бы полное свое бессилие при постановке дела на легальной почве».85 Но зная, что в земстве и в дворянской оппозиционности царь видит прежде всего угрозу самодержавному характеру своей власти, Ермолов упомянул еще и о покушениях, от которых «ничья жизнь не застрахована».

Отводя противоположные советы «даже из среды ближайших сотрудников» царя, предостерегавших его, «что земский собор может превратиться в учредительное собрание, что крестьянство может поднять вопрос о черном переделе» и что будут предъявлены требования ограничения царской власти и конституции, Ермолов твердил только о «беде» и «ужасе», которые ждут впереди.87 При этом он допускал в будущем предоставление царем конституции. Он предлагал царю самому заявить о предстоящих преобразованиях, созвав совещание из сановников и назначенных им лиц для обсуждения вопроса о характере представительства.

Грозное правительственное сообщение 12 декабря, по словам Ермолова, оказалось пустым звуком и даже возымело обратное действие.

В газетах появлялись статьи, в которых обсуждались внутренние реформы и проводилась мысль об их неотвратимости, «Новое время» опубликовало статью «На пороге к преобразованиям». Некоторые из этих статей Клопов представил царю 1 февраля.

Вероятно, наиболее сильное впечатление на Николая II произвел вытекавший из ермоловской записки вывод о том, что карательная машина забуксовала и, во всяком случае, теряет свою эффективность. Нельзя, разумеется, сбрасывать со счета и советы Вильгельма, которые оказались как бы суммирующими взгляды и требования наиболее расположенных к самодержавию западных сфер и поступили вслед за тем, как «первые же сведения о начале январского движения в Петербурге опрокинули царский кредит на парижской бирже» и вызвали на ней нараставшую панику, а французские банкиры и биржевые дельцы откликнулись на это обычным требованием увеличения субсидий французской прессе и настоятельной рекомендацией дополнить карательные меры применением и развитием указа 12 декабря.89 Советы Вильгельма должны были иметь тем большее значение, что в отличие от кредитной ситуации во

80

Франции для германского займа январские события, по словам Коковцова, прошли «почти бесследно».90