Глава III Акты 18 февраля 1905 г.

1 февраля, в тот день, когда А. С. Клопов в своем письме повторял угрозы А. С. Ермолова, предсказывая «страшную катастрофу», и требовал крайней поспешности («то, что удовлетворило бы сегодня, завтра уже не удовлетворит»),1 Николай распорядился созвать на 3 февраля Совет министров с участием С. Ю. Витте, Д. М. Сельского, вел. кн. Александра Михайловича, государственного контролера П. Л. Лобко, управляющего императорской канцелярией А. С. Танеева, главноуправляющего канцелярией прошений на высочайшее имя барона А. А. Будберга, а также управляющего делами Комитета министров барона Э. Ю. Нольде.2 Витте на следующий день просил и получил у царя разрешение пригласить забытого председателя Департамента законов Государственного совета Э. В. Фриша.3 Судя по всему, именно заседание 3 февраля было определено Витте в его воспоминаниях как «совет по вопросу о привлечении выборных к законодательству». По словам Витте, Ермолов, С. С. Манухин, преемник Н. В. Муравьева на посту министра юстиции, А. Г. Булыгин и В. Н. Коковцов поддерживали созыв выборных, причем Булыгин мотивировал это внутренним положением страны, а Коковцов — необходимостью новых заграничных займов. Сам Витте, по его словам, молчал. Он утверждал, что, хотя царь поручил Булыгину составить проект рескрипта на его имя с поручением разработать план привлечения выборных к законодательству, заседание ничем определенным не кончилось.4

На «политическом вечере», состоявшемся сейчас же после заседания у товарища министра финансов А. Д. Оболенского, роль Витте излагалась иначе, как, впрочем, и результат заседания. Описав этот вечер с участием Ермолова, начальника Главного управления уделов В. С. Кочубея, петербургского губернатора А. Д. Зиновьева, губернского предводителя дворянства В. В. Гудовича, посвященный чтению записок С. Н. Трубецкого, Ермолова и самого Оболенского в пользу немедленного созыва представительства, А. А. Бобринский заметил: «Сегодня состоялось в Царском Селе совещание министров, на коем, однако, не пришли к окончательному решению. Витте — против. Есть

85

течение опубликовать манифест не в смысле призыва, но с нотою „циц". Вот было бы безумие!».5

Мы еще вернемся к ходу этого заседания и второго, 11 февраля, на котором обсуждение было продолжено, а пока — о дальнейших событиях этих дней.

4 февраля в Москве бомбой эсера-боевика И. П. Каляева, участника убийства В. К. Плеве, был убит вел. кн. Сергей Александрович, дядя царя, женатый на сестре царицы. Причиной вынесенного ему террористами смертного приговора было избиение полицией учащейся молодежи.6 Оппозиционность московских буржуазных кругов проявилась на сей раз в сочувствии убийству только что ушедшего с поста генерал-губернатора.7

Поначалу гибель Сергея Александровича как будто не произвела на царя ни малейшего впечатления (принц Фридрих-Леопольд Прусский, находившийся при русском дворе, был после получения известия из Москвы как ни в чем не бывало приглашен к обеду, после которого Николай II и вел. кн. Александр Михайлович «развлекались тем, что перед изумленными глазами немецкого гостя сталкивали друг друга с узкого и длинного дивана»).8 Но, конечно же, это событие, как и общественная реакция на него, не могло не оказать психологическое воздействие на царя, склонив его к реформаторским уступкам.

Если после 9 января Мария Федоровна ужасалась, что сын ее был «совершенно спокоен и доволен», а сам он, несмотря на угрозу скорой революции, которой принц Петр Александрович Ольденбургский подкрепил CBOir настояния на созыве представителей или земского собора, заявил: «Что же мне делать, если это против моей совести?», — то можно допустить, что после 4 февраля лишенный по требованию своей охраны возможности поездок куда бы то ни было, царь должен был последовать поддержанному Александром Михайловичем совету Ольденбургского: «Есть минуты, когда своей совестью одной нельзя руководствоваться».9

С этой точки зрения самым удачливым прорицателем грядущих успехов российского конституционализма оказался один московский городовой, который после взрыва каляевской бомбы на вопрос прохожих, кого убили, отвечал: «Проходи, проходи. Убили, кого надо!».1

Отметив, что убийство Сергея Александровича произошло в разгар газетных слухов о скором созыве земского собора, кн. Е. А. Свя-тополк-Мирская писала: «Интересно знать, какое впечатление произвела на государя смерть Сергея Александровича. Повлияет ли это в смысле земского собора, или, наоборот, к реакции, хотя куда в этом смысле идет — неизвестно; кажется, дальше нельзя».11 А затем в сущности уже независимо от убийства Сергея Александровича дела пошли таким образом, что ограничиться одним только усилением репрессий было невозможно. Как раз 4-го вел. кн. Константин Константинович как президент Академии наук обратился к шестнадцати ее действительным членам, подписавшим записку 342 ученых, к которой затем присоединились многие другие. Он обвинил ученых в стремлении «из науки сделать орудие политики», попрекал их «казенным содержанием, коим пользуются от порицаемого ими правительства» и т. п. Как бы в ответ на это 7 февраля на большой

86

студенческой сходке в Петербургском университете — а движение петербургских студентов охватило к этому моменту даже Духовную академию — была принята социал-демократическая резолюция и под звуки революционных песен разорван царский портрет.12 Случаи такого непочтительного отношения к царскому образу бывали и раньше, но на сей раз это было в непосредственной близости к дворцу, да и присутствовавшие солдаты выражали сочувствие происшедшему. В Петербурге ходило по рукам написанное 7 февраля письмо Л. Ф. Пантелеева Булыгину с призывом уйти в отставку.14

Сейчас же после истории в Петербургском университете царь в своем «уединении в Царском», как выразился кайзер, получил от Вильгельма подробный обзор того, что думает о событиях в России «так называемый цивилизованный мир», сопровождавшийся уточненным повторением прежних советов.1 Одновременно Вильгельм обратился и к «кузине» Марии Федоровне, чтобы через нее повлиять на Николая, заставить его пообещать «проведение каких-либо надлежащих реформ», так как «это произвело бы решительное умиротво-» ряющее действие». Вильгельм все еще исходил из того, что царь накануне 12 декабря такие реформы и предполагал, «чему, к несчастью, воспротивился Витте». В письме Николаю Вильгельм не без ехидства отмечал, что «основа европейского общественного мнения» — это факты, идущие из Франции, от «друга и союзника» России. «Говорят: режим Мирского слишком внезапно дал печати большую, чем прежде, свободу, и чересчур быстро отпустил повода, которые Плеве держал так туго натянутыми, — рассуждал Вильгельм. — Отсюда внезапный поток неслыханных статей и открытых писем, адресованных правителю, — вещь, до сего времени считавшаяся в России невозможной; некоторые из них, крайне дерзкие, рассчитаны на то, чтобы умалить уважение к самодержавной власти». Но Вильгельм считал его поколебленным и независимо от дерзостей. «В одном только, кажется, в Европе все согласны, а именно, что царь лично всецело ответствен за войну», — писал Вильгельм, отмечая крайнюю ее непопулярность.17 Он советовал Николаю после царского выговора за опубликование посланных ему писем и адресов самому провозгласить намечаемые реформы, чтобы они не могли быть отнесены на счет министров. Но реформы эти, по мысли Вильгельма, должны были оказаться самыми скромными («Никаких обещаний общего законодательного собрания, никаких учредительных собраний или национальных конвентов, а просто Habeas Corpus Act и расширение компетенции Государственного совета. Никакой свободы собраний или печати, но строжайший приказ всем цензорам избегать каких-либо придирок»). Программа эта должна была прельстить Николая своей минимальностью, но даже ее невозможно было осуществить. Вильгельм упорно настаивал на том, чтобы этот акт был произведен с большой торжественностью и обязательно в Москве («единогласно говорят, что постоянно царь не может оставаться в Царском или в Петергофе»), а поездка царя в Москву считалась опасной. ..

Но что же происходило на заседаниях 3 и 11 февраля? Ответ на этот вопрос дают при всей их неполноте и отрывочности записи Ноль-де.19

87

Особенный интерес этих записей в том, что в них довольно обстоятельно изложены необычно пространные царские высказывания. Другие источники донесли до нас царские слова, как правило, в неполной, неточной или искаженной передаче мемуаристов или в виде лапидарных резолюций и помет на официальных документах. Объяснять или обосновывать перед кем бы то ни было свои действия и подробно излагать свои намерения царь не привык.

На сей раз речь царя, которой открылось первое из двух заседаний, была весьма выразительна. Он прямо сказал, что разрывается («мечусь направо и налево») между желанием не делать никаких отступлений от самодержавного образа своего правления («отложить до более спокойного времени», что, скорее всего, означало воздерживаться от уступок до последней возможности) и боязнью «потерять все». Упомянув о том, что он вычеркнул из указа 12 декабря пункт о представительстве, царь объяснил это «вескими соображениями», которыми он продолжал руководствоваться, сведя их к затейливой формуле: «парламент-риляндия адвокатов». Каждый из ее элементов: парламент, Финляндия с ее особым положением и правами и, наконец, адвокаты — представлял собой раздражавшие его понятия.20 р Обоснованию ненужности перемен была подчинена и историческая концепция царя («у нас не было феодализма, всегда было единение и доверие»), соответствовавшая почти общепринятому в профессиональной дореволюционной историографии представлению о традиционном отсутствии противоречий политических интересов в русском обществе.

На случай, если избежать введения представительства не удастся, имелось в виду обеспечить благоприятный для царской власти его состав путем проведения выборов по сословиям, созывать его на определенный срок со специально указываемой всякий раз целью и т. д. И все это в надежде «своевременностью» акта произвести «хорошее впечатление на благомыслящих». С самого начала, не скрывая своего отношения к представительству («Пред [ставительства ] не понимаю. Земс [кий ] собор никто не понимает»), введение которого должно было составить предмет рескрипта министру внутренних дел, царь готовился издать манифест об усилении карательных мер («властного голоса о смуте не слышно»). Участники вечера у Оболенского 3 февраля были таким образом недалеки от истины. Если рескрипт и проекты его были предметом продолжительных дискуссий, то манифест царь и не думал обсуждать с кем-либо из присутствовавших 21 и утверждал, что сам «набрасывал» его текст.

Из присутствовавших большинство было за созыв представительства, однако по поводу сроков созыва, способов его составления и пределов компетенции существовали самые различные точки зрения. К безоговорочному согласию были близки вел. кн. Александр Михайлович, Булыгин, Фриш, Манухин и, разумеется, Ермолов, который сразу же заявил, что его взгляд относительно представительства известен и он «еще решит [ельнее ] теперь за это», поскольку «положение ухудшилось». Александр Михайлович твердо стоял на том, что «акт необходим теперь». Манухин пошел так далеко, что заявил даже: «Ответа не было от государя. Ясность желательна». О «своевременности царского слова» заявил и Булыгин. Но уже Фриш, первым

88

высказавшийся за созыв представителей, тут же добавил: «Другой вопрос об особом собрании. Призывать, когда будет нужно». За этим крылось стремление не допустить существования представительства в форме как специального, так и постоянно действующего учреждения. Идея приглашения сведущих людей с мест по тому или иному вопросу всегда противопоставлялась планам введения представительства. В этом смысле весьма выразительна была позиция Коковцова. На втором заседании, 11-го, он заикнулся о своей озабоченности изысканием кредитов за рубежом, для чего введение представительства казалось неизбежным. 3-го же министр финансов, не упоминая о заграничных кредитах, заявил, что обязанность заседания — «охранить самодержавие», а «общее представительство несовместимо с самодержавием», и предложил свести представительство к приглашению для рассмотрения отдельных вопросов «доверенных лиц», «экспертов— специалистов». «Не в специалистах дело. [Обсуждается] мысль об общем представительстве», — возразил ему Фриш. Танеев советовал выжидательную тактику.

За оттяжку созыва представительства начал высказываться Сольский, вскоре ставший активным его сторонником. Он считал, что царскую волю созвать представительство надо выразить, снять запрет с мысли о нем, но с разработкой закона не торопиться в надежде на то, что либеральная оппозиция будет поставлена этим в тупик («увидят, что не так легко»). «Увидим, какие выборы. [Составить собрание из] выборных земских — далеко от представительства населения», — успокаивал он царя. Витте же, наоборот, пугал его, как это он всегда делал впоследствии, тем, что представительство не останется законосовещательным, а станет законодательным, правительству придется с ним считаться, а возможно, и конфликтовать. Противореча себе — это тоже стало весьма характерным для его поведения на последующих совещаниях 1905—1906 гг., — он вдруг подавал надежду на то, что удастся ограничиться введением выборных в состав Государственного совета. Что же касается мысли о том, чтобы поставить оппозицию в тупик, то первым высказал ее именно Витте в свойственной ему манере («Все передерутся. Дружный напор [будет ] значительно ослаблен»).

Противником представительства — чем дальше, тем более определенным — был Лобко. При этом он исходил из того, что бояться следует не либеральной оппозиции, а революционного народа. «Не преобразовательную цель имеют волнения — устранить самодержавие, власть господствующих классов», — говорил он.

Как же в целом оценивалась на заседаниях революционная угроза? Сам царь поначалу просто боялся произнести слова о революционном народе, хотя и избегал вопреки обыкновению говорить о преданности народных масс монархической идее и ему самому. Но уже на втором заседании, 11-го, он ясно выразил свое намерение обратить против народа карательные меры, а рескрипт предназначить либеральной оппозиции. Однако нежелание разделить власть с представительством отнюдь не отступало на задний план, и он продолжал всячески оттягивать решение о его созыве. «Стачки рабочих, беспорядки в средних даже [учебных ] заведениях, смута в умах, все это приводит на путь законного воздействия правительства, знающего чего оно хочет. По успокоении смуты постараться прийти к

89

решению», — говорил он. В словах его проскальзывала надежда на то, что представительства вообще удастся избежать, если заключение мира поможет в борьбе с революцией.

Николай II играл мячом, который ему кинул Витте, предупредивший об опасности агитации, которая связана с выборами представительства и может «поднять м [оре ] петиций, сборища». «Имеет и выгоды, и невыгоды. . . Надо взвесить, что удобнее. В нормал[ьное] время готов бы присоединиться», — заявил Витте. «В спокойное время легче было бы», — подхватил Николай. Видя это, Ермолов прямо выступил против Витте («и без этого находимся в фазисе агитации») с позиции сторонника созыва представительства для удовлетворения «благонамеренных». При этом он совмещал эту позицию с требованием «прежде усмирить [смуту ]». Так же рассуждали и другие сторонники представительства. «Успокоение благоразумных людей... Разумные желания удовлетворить. Надо и твердость [проявить]. Насилие насилием уничтожить. Забастовок [не допускать]. Был бы водворен поряд [ок ]. Не должно останавливать ход реформ», — говорил Фриш. «Живем в такое время, когда всюду смута, руководимая сотнями и тысячами [посреди] инертного миллионного моря», —добавлял Манухин.

Помимо поддержки карательной политики сторонники представительства готовы были согласиться и на оттяжку его созыва и на всемерное ограничение его состава и функций — иначе уговорить царя не было никаких надежд. Витте и на втором заседании с нарочитой прямотой пугал Николая ролью конституционного монарха («права гос[ударя] в парламентах ограничиваются. Не угодно ли справиться?»), предсказывал, что конфликты с представительством и вокруг него могут принять даже вооруженный характер («Попробуйте несколько раз штыками на выборах»). Тут же он говорил, что «бояться нечего», «настало время», и предлагал не торопиться с карательным манифестом. Цель его словно состояла в том, чтобы заставить царя поверить, будто единственный, кто знает верный путь к выходу из трудностей, это он, Витте. Напомним, что под его председательством разрабатывался в эти дни проект объединенного министерства, и перед ним маячило видение премьерского кресла.

После первого заседания Нольде получил поручение составить проект рескрипта на имя Булыгина, в котором как бы главной темой должна была стать благодарность дворянским собраниям за поздравления по поводу рождения наследника, которая несколько запоздала.

«Указания, преподанные мне г. министром внутренних дел», — так назвал Нольде полученные им разъяснения, записав их в следующих шести пунктах:

«1. Рескрипт должен касаться лишь адресов дворянских собраний.

2.   За выраженные в них чувства его величество поручает министру благодарить дворянство.

3.  Вопрос о внутреннем нестроении озабочивает его величество и он, по примеру предков, от коих всегда исходила инициатива реформ, наметил преобразования.

4. Но прежде всего надо покончить сообразно достоинству России с внешней войной. Затем на первую очередь встанут задачи о внутреннем переустройстве.

90

5.  К участию в этом деле его величество призовет дворянство и другие сословия (п. 3 зачеркнутый указа 12 дек[абря]).

6.  Это послужит к вящему преуспеянию России».22 Как видим, реформаторские намерения были здесь поданы как дело будущего, полностью зависящее лишь от царской воли.

Что же касается характера представительства, то оно рассматривалось как организованное на сословном принципе.

На этих основаниях Нольде составил два проекта манифеста — сокращенный и более пространный, которые стали предметом обсуждения на заседании 11 февраля.23 Сразу же Витте, Коковцов, Фриш, Ермолов и другие поставили под сомнение сословный принцип организации представительства как могущий вызвать «осложнения», да и неосуществимый, поскольку различные группы населения были «не строго приурочены к сословиям». Даже В. Г. Глазов заявил: «Сословия практически неудобно». Причем все они, включая Ермолова, готовы были вместо создания специального представительства ограничиться введением выборных в Государственный совет, который Витте объявил «представительством русской земли». Ермолов заявил, что указанная царем редакция проекта, исходящая лишь из дворянских заявлений, «слишком узка» и «может подать повод к недоразумениям». И хотя Коковцов призывал не выходить за пределы данных 3 февраля царских указаний, пришлось от них отойти.

При работе над текстом рескрипта после заседания 11 февраля это проявилось, как увидим, в полной мере.24 Как и впоследствии, при подготовке Манифеста 17 октября, было две группы авторов. Витте и Сольский исправляли текст, составленный Нольде, Будберг и государственный секретарь Ю. А. Икскуль фон Гильденбандт составляли свой. Однако существовали и другие проекты. На основании пометы Глазова («Лобко — неискренность; в рескрипте не говорится о выборных») можно заключить что 11-го обсуждался и проект без выборности представителей, предположительно предусматривавший назначение «сведущих лиц».25 Бобринский 2 февраля записал в дневнике: «Я скроил сегодня проект манифеста и вручил его Бази Гендрикову. Посмотрим, что будет. Государю писали и Васильчиков Борис, сын Льва Толстого, и Ермолов». 5-го он продолжал: «Проект манифеста в смысле призыва представителей, составленный мною, был передан императрице Александре Федоровне, апробован, показан нашему царю. Что из этого выйдет, неведомо».26

Исправляя проекты Нольде, Витте решил во фразе о царской благодарности распространить эту благодарность и на «некоторые» земские собрания.27 Дело было здесь в том, что дворянские и земские адреса с требованиями созыва представительства при всем их верноподданническом характере вызывали у царя и других участников заседания тревожное чувство, ясно отраженное в записях. Притом что подготовка рескрипта о представительстве была рассчитана на удовлетворение «благомыслящих», игнорировать земские адреса было невозможно. Ермолов ясно выразил это на заседании 11 февраля. Витте же добивался не только нейтрализации либералов, но и использования их как союзников «в борьбе со смутою», усматривая основания к этому в содержании большинства адресов.

91

Он пытался убрать из проекта рескрипта упоминания о сословном характере выборов в представительство и о закреплении прав верхней палаты за Государственным советом. Слова «выбираемых для сего сословиями лиц» в одном из вариантов он заменил словами «выбираемых для сего населением местных лиц», а указание на то, что выборное представительство рассматривает законопроекты «до рассмотрения их Государственным советом», заменил было формулой о рассмотрении представительством законопроектов «государственной важности». Этому последнему изменению воспротивился, однако, как явствует из памятной записки Нольде, вел. кн. Александр Михайлович. Булыгин предложил опустить фразу о переживаемых трудностях. Во втором из представленных царю проектов содержалось, однако, вставленное Сольским и одобренное Витте пометой «хорошо» упоминание о «трудных вопросах, требующих времени для обдуманного их решения».

Давление на царя в пользу уступок либералам продолжалось с разных сторон. В день заседания 11 февраля опять обратился с письмом к царю Клопов. Он опровергал тот взгляд, согласно которому «в настоящее время необходимы репрессии более, чем когда-либо». «Управлять массами, — заявлял он, — правительство может только при посредстве более развитых представителей общества».29 Этот аргумент относительно необходимости привлечь к управлению «благонамеренных» путем введения представительства подкреплялся в те дни ссылками на то, что «теперь дали выборную организацию рабочим (имелись в виду выборы в комиссию Н. В. Шидловского. — Р. Г.), студентам тоже разрешили сходки, а главным элементам — находят опасным, и [они ] должны сидеть безгласно».30

Царь, действительно, отовсюду видел угрозу самодержавному характеру своей власти и со стороны «главных элементов» — в особенности. Опасения такого рода иногда брали у него психологический верх над страхом за судьбу режима в целом. Вероятно, и в идее представительства он опасался не столько торжества парламентаризма западноевропейского буржуазного типа (до этого у нас не дойдет или дойдет не скоро, уговаривали его), сколько необходимости разделить свою власть с кем бы то ни было. Но так или иначе неотвратимость некоторых преобразований считалась очевидной даже в наиболее консервативных сферах, опасавшихся политического бездействия и усиления реакции, на чем как на единственном средстве настаивали крайние ее представители. Отвечая на предостережения В. А. Гринг-мута в «Московских ведомостях» по поводу опасности созыва земского собора, генерал А. С. Киреев в эти дни писал: «Еще опаснее ничего не делать». «Конечно, и тут беда может быть, а может и не быть, если только правители наши поймут, что земский собор ничуть не есть сумма современных земств», — утверждал Киреев, имея в виду с помощью земского собора расширить социально-политическую опору царизма для придания эффективности его карательной политике. «Никакой репрессии!», — возмущался он по поводу событий в Петербургском университете 7 февраля. Ссылаясь на слухи о весенних виттевских планах дворцового переворота, Киреев сообщал: «Теперь в благомыслящих кругах говорят о том, чтобы уговорить государя на время, по болезни, передать правление группе людей энергичных,

92

которые, конечно, в два-три месяца привели бы все в порядок и затем все бы передали царю... Но разве это легко?».31 Царь и сам понимал сложность положения, он вызвал обратившегося к нему с письмом графа Л. Л. Толстого, сына великого писателя, и имел с ним беседу о земском соборе. Невозможность сохранения прерогатив самодержца в их привычной неприкосновенности становилась предметом обсуждения как в салонном шушуканье, так и в бюрократической законотворческой деятельности.

9 февраля одновременно с представлением царю проектов рескрипта Нольде представил Витте проект положения о преобразовании Совета министров. Проект предусматривал, что председательствовать в обновленном Совете министров будет, как и раньше, сам царь, а в его отсутствие — особо им назначенное лицо. Витте исправил проект таким образом, чтобы председательствование поручалось лишь одному из постоянных членов Совета. В своей помете на подготовленных канцелярией Комитета министров <Соображениях об объединении в Совете министров высшего государственного управления» Витте чуть смягчил это предложение, предписав «основательно развить доводы за и против назначения председательствующего а) из числа постоянных членов Совета и главным образом министров и б) из числа других членов». «Но я склоняюсь к первой комбинации», — все же заключил он.32 Самая возможность председа-тельствования в Совете министров не царя, а другого лица, как и предположенное со ссылками на идеи Сперанского и на указ 12 декабря правило о том, чтобы Совет министров до царя рассматривал доклады министров по делам, превышающим их компетенцию, выходили, конечно, далеко за пределы ранее в этой области допускавшегося. «С принятием предложенного порядка по всем более важным законодательным и административным делам и запросам испрошение монарших указаний исходило бы' от Совета, а не единолично от министров», — говорилось в «Соображениях». Царя хотели уверить в том, что создание кабинета по европейскому образцу ему не угрожает, непосредственное руководство правительством все равно останется за ним, а «благомыслящих» предлагаемая реформа удовлетворит.33

Против утверждения об удовлетворении благомыслящих Витте написал: «Это можно и не говорить, так как, конечно, не удовлетворит», а слова о непосредственном руководстве монарха зачеркнул, вероятно, чтобы не раздражать царя, поскольку, как бы Витте ни осторожничал, прерогативы самодержца оказывались в его проекте задетыми. Можно предположить, что в своих возражениях против введения представительства он видел средство не допустить превращения объединенного правительства в кабинет западноевропейского типа и тем несколько пацифизировать Николая. Да и самому ему визират, как выражались во времена М. Т. Лорис-Меликова, импонировал гораздо больше, чем амплуа главы европейского кабинета.

Иной была позиция Коковцова. Вынужденный добиваться представительства ради поддержания кредита на Западе, он выступил

93

охранителем неприкосновенности царских прерогатив в связи с созданием объединенного правительства. Коковцовский проект предусматривал превращение в центр объединения Комитета министров без слияния его с Советом. Чтобы «вернуть Комитету министров утраченное им объединяющее значение», Коковцов предлагал, в частности, передать ему «функцию объединения законодательной инициативы министров, присвоенную ныне Совету министров, фактически не собирающемуся».35 Основываясь на трудах русских правоведов А. С. Алексеева.А. Д. Градовского и Н. М. Коркунова, Коковцов развил теорию об особой роли Совета министров, непременном участии в нем царя и недопустимости «образования однородного министерства, т. е. кабинета министров с первым министром во главе». «Что Совет министров, — писал Коковцов, — имеет целью не столько установить гармонию в действиях министров, сколько служить органом, при посредстве которого государь обозревает направление министерского управления и осуществляет свое право законодательной инициативы, видно уже из того, что министры не собираются самопроизвольно в Совет и никогда не совещаются вне присутствия государя, который созывает Совет и всегда самолично председательствует в нем». Этот-то наиболее «существенный признак» — председательствование царя, по мнению Коковцова, был бы утрачен в случае слияния с Комитетом из-за обилия дел. Что же касается «объединенного министерства», то Коковцов с помощью пространной цитаты из Градовского доказывал, что кабинет министров в конституционных государствах служит средством влияния палат на администрацию, установления ответственности исполнительной власти перед ними, а неограниченной монархии (это после рассмотрения вопроса о введении представительства на заседаниях 3 и 11 февраля!) «составление однородного министерства вряд ли принесло бы какую-нибудь пользу». При этом давалось понять, что разъединенность министров удобнее для самодержца, чем их единство («В большинстве случаев оказывается крайне полезным разнообразие в мнениях и направлениях министров»). Но и «отдельность министров», цитировал Коковцов Градовского, «имеет свои пределы... Закон может потребовать, чтобы они не расходились в общих целях управления, не уклонялись бы от некоторых общих начал политики, принятой верховной властью».38

Коковцовская записка, проникнутая заботой о сохранении основ прежней структуры власти (утилитарное использование в ней трудов государствоведов, в частности Градовского, было подчинено именно этой цели), стала предметом рассмотрения, когда у царя лежал уже обсужденный • 11 февраля проект рескрипта о представительстве, за созыв которого высказывался в числе прочих и Коковцов. Но представительство мыслилось таким урезанным, что не должно было повлечь никаких изменений в функционировании правительства.

Собственным видам Витте, выступавшего в качестве противника созыва представительства, коковцовский проект не так уж противоречил. Пост председателя Комитета министров, который в коковцов-ской записке предлагалось превратить в орган, объединяющий министров, был за ним, а попытки отстранить царя от председатель-ствования в Совете министров при его реформировании были слишком опасным делом. Как бы то ни было, коковцовский проект

94

был для него выгодней, чем точка зрения К. П. Победоносцева, который выразил сомнение в целесообразности слияния обоих органов и предложил «оставить Комитет при его функциях присутственного места для решения некоторых дел, оживив рядом с сим Совет в качестве постоянного учреждения».39

Официальная полемика по поводу преобразования органов высшего управления отражала, хотя, может быть, и не с фотографической точностью, «борьбу партий» в верхах, которую, охарактеризовав ее как «хаос в правительстве», описал в своем дневнике применительно к этим дням Л. Тихомиров со слов Грингмута. «Невеселые вести петербургские» заключались в существовании двух партий. Первая из них, которую Тихомиров называл «придворной», «консервативной», группировалась вокруг дворцовых фигур — П. П. Гессе, М. С. Путятина, может быть, Фредерикса, и к ней как будто была близка Мария Федоровна. («Мелкие деятели» этой партии все были друзьями Грингмута). Придворным противостояли министры, среди которых была «деятельная часть конституционная» во главе с Ермо-лаем, как называли Ермолова «абсолютисты», видевшие в нем «смехотворное соломенное чучело» в руках ненавистного им Витте. Самого Витте они в соответствии с установившейся уже традицией его противников справа представляли врагом не только царя, но и монархии, стремящимся лишь к собственному возвышению, вплоть до поста президента республики в случае свержения монархии. Заявляя себя перед царем «сторонником самодержавия — вполне абсолютного», он не только «руками Ермолова» добивался созыва представителей, но и якобы подстрекал «все смуты — от конституции до революции», подавал царю советы, «способные привести к хаосу», имея целью «довести дело до революции и затем явиться спасителем, захватив в свои руки всю власть». При всей нелепости этой версии в ней сквозила осведомленность о позициях Витте в вопросе о преобразовании Совета министров, и в частности о председательствовании в нем. Ему приписывалось намерение не только получить от царя диктаторские полномочия, но и разогнать министров и Государственный совет, назначив «однородных людей (т. е. его креатур)». «Это значит повторить старояпонскую систему. Императора — посадить в положение микадо; сам Витте — в шогуны», — записал Тихомиров со слов Грингмута.4

Возведя перед царем все эти страшные обвинения на Витте, «патриотические абсолютисты» сами никаких планов не имели («Они стараются мешать Витте... и только»).

Такой разброд, отражавший колебания Николая II, царил в рядах правящей бюрократии незадолго до 19 февраля, когда в день годовщины отмены крепостного права ожидались новые и усиленные массовые выступления. С другой стороны, день этот считался наиболее подходящим для провозглашения «царских милостей». Между тем рабочее и студенческое движение продолжалось с неослабевающей силой и члены царской фамилии хотели «решительных мер». «Власть как будто отсутствует», — записал в дневнике 15 февраля вел. кн. Константин Константинович.41

95

В центре царского внимания этих дней были события в Петербургском университете, которые, как мы увидим, стали предметом обсуждения на заседании Совета министров 18 февраля и оказались связанными с происхождением рескрипта Булыгину. Хотя на заседании Совета министров 11-го события эти не затрагивались, чувства царя выплеснулись на следующий день, когда при всеподданнейшем докладе Глазова ему было приказано объявить выговор попечителю учебного округа, отрешить от должности ректора и инспектора студентов, закрыть университет с увольнением всех студентов, назначением времени открытия его и условий обратного приема по особому распоряжению, лишить профессорский персонал жалованья на время закрытия университета. Глазов, не сумевший сразу же возразить царю или только впоследствии осознавший неосуществимость и опасность царского приказа, приступил к составлению объяснительной записки, сопроводив ее особым частным письменным обращением к царю. Он объяснил, что царские распоряжения противоречат законам. 16 февраля ему удалось уговорить царя отменить их, за исключением закрытия университета. 31 января вопрос о положении в учебных заведениях стал предметом обсуждения совещания под председательством Витте. Он сам, как и Коковцов, стояли за умеренность в действиях правительства. Трепов возражал, и 7 февраля Витте собрал совещание снова. Было принято решение, подтвердившее линию Витте и Коковцова, которое царь утвердил как раз 18 февраля.42

В сущности во всех рекомендациях, которые царь получал, преобразовательные меры рассматривались всегда в связи с недостаточной эффективностью карательной машины.43 Так поставил вопрос и Эд. Нецлин, представитель Парижско-Нидерландского банка, организатор французских кредитов самодержавию, приехавший в Петербург, по словам Коковцова, с ведома французского правительства в начале февраля и принятый царем, по-видимому, 15 или 16-го.

Заявление Нецлина совершенно соответствовало тому сочетанию «строжайших мер для восстановления порядка» с «приведением в действие благодетельных предначертаний», которое в депеше посла в Париже А. И. Нелидова 13 января было подано как сумма требований французской буржуазии к российскому самодержавию. И царь, еще до приема Нецлина сказавший Коковцову, что, «быть может, было бы полезно подумать» об уступках «общественному настроению», французу отвечал в полном соответствии с его требованиями. Прежде всего, «поручил ему передать, кому он признает нужным, что революционное движение в стране гораздо менее глубоко, нежели предполагают в Париже», и власти сумеют его подавить («мы справимся с ним»). Затем обещал благоприятный поворот в войне с прибытием на Восток эскадры Рожественского и сообщил, что «сам он серьезно думает» о «реформах».44

Меры, принятые царем 17 и 18 февраля, поэтому вовсе не противоречили одна другой, как считали современники. Они были продиктованы одним и тем же политическим расчетом. 18-го утром за завтраком московский губернатор Г. И. Кристи произносил перед почтительными подчиненными наставительные речи о «„смуте" и о „кучке" злонамеренных подстрекателей». А затем отвел в сторону свою родственницу О. Н. Трубецкую, братья которой были среди

96

лидеров либеральной оппозиции, и заявил ей: «Милый друг, ты понимаешь, я все это так говорю, но очень хорошо понимаю, что кучка эта не маленькая... и положение очень и очень серьезное... Но я могу тебя успокоить: на днях будет обнародовано нечто такое, что вполне вас удовлетворит. Я вчера вернулся из Петербурга и определенно это знаю. Ты увидишь». А накануне, 17-го, в Петербурге такую же речь держал министр юстиции Манухин перед сидевшим в его кабинете прокурором Киевской судебной палаты С. А. Лопухиным. Сказав, что «вероятно, вскоре будет дано что-нибудь положительное, потому что дальше так жить нельзя», Манухин произнес: «Будет, конечно, переходный момент...». При этих словах курьер подал ему два пакета, в которых были препровожденные для опубликования царский манифест и указ Сенату.45 Написанный, по словам Витте, «вероятно, одним из столпов черносотенцев», хотя, как мы знаем, царь говорил, что сам «набрасывал» его текст, и горячо одобренный Победоносцевым,46 манифест предупреждал против «злоумышленных вождей мятежного движения», пытающихся «разрушить существующий государственный строй» и «учредить новое управление страной», требовал от властей усилить карательные меры и содержал призыв к «благомыслящим людям» поддержать царскую власть в войне и «в разумном противодействии смуте внутренней». При условии «искоренения в земле нашей крамолы» манифест обещал выполнение царских предначертаний, в том числе и в «усовершенствовании государственного порядка». 7 Таинственность происхождения текста привела к недосмотру, который В. Н. Ламздорф счел столь досадным, что уже на следующий день, 19 февраля, обратился с всеподданнейшей запиской. 3 февраля, напоминал он царю, первоначальный текст манифеста обсужден не был, поскольку ему предпочли рескрипт. Когда же появился манифест, писал Ламздорф, в нем оказалось заявление «о том, что Россия ведет кровопролитную войну не только за свою честь и достоинство, но и за „господство" на водах Тихого океана». Ламздорф видел в этом «коренное изменение намеченной Россией и ранее открыто возвещенной политической программы». И хотя определяя эту программу, он сам включал в нее «расчет, что со временем при развитии военно-морских сил России удастся занять подобающее ей положение на Дальнем Востоке», заявление манифеста о господстве на Тихом океане явно ставилось царю в укор. Ламздорф утверждал, что оно «совершенно меняет общую политическую картину и может в известной степени послужить косвенным оправданием образа действий Японии».48

Указ Сенату легализовал петиции на высочайшее имя, посвященные «общей пользе и нуждам государственным», возложив их рассмотрение на Совет министров.49

Манифест, как и указ, явились полным сюрпризом для сановников и министров, в центре их внимания был манифест, указ оставался почти незамеченным. Директор Департамента полиции Лопухин, к которому прямо от Манухина приехал с известием о новых актах его дядя С. Лопухин, схватился за голову со словами: «Как! Быть не может!» — и сейчас же по телефону сообщил о случившемся Булыгину. Тот, как оказалось, тоже ничего не знал об издании манифеста, пребывая в уверенности, что ему удалось отго-

7 Р. Ш. Ганелин                                               97

ворить царя от такого намерения, появившегося после убийства Сергея Александровича.50 Оба они боялись, что манифест послужит поводом для политических демонстраций 19 февраля. Утром в пятницу, 18 февраля, в вагоне по дороге в Царское, куда они опять ехали обсуждать меры «для успокоения общества», узнали о манифесте и указе и другие министры. Все они восприняли манифест как совершенно не соответствовавший моменту и потому опасный акт, противоречивший указу 12 декабря. Однако в ответ на недоуменные вопросы министров до открытия заседания Николай заявил, что он продолжает придерживаться указа 12 декабря и никаких противоречий между ним и новыми актами не видит. Как считал Витте, царь просто-напросто «благодушно злорадствовал, так как он всегда любил неожиданностями озадачивать своих советчиков».51 На заседании 18-го все министры действовали «общим единодушным напором», за исключением Витте, который, по собственным его словам, «все время молчал», а по другим сведениям, был единственным высказывавшимся против представительства в какой бы то ни было форме и получил от других участников заседания такой отпор, что оказался, как выразился один из них, оплеванным. «Смута идет таким ходом» внушали царю, что без представительства, «хотя бы в форме совещательной», не обойтись.52

Действительно, в Петербурге 18-го к бастовавшим рабочим Невского судостроительного завода, завода Розенкранца, Невской ниточной и Симпсониевской мануфактур, фабрики Кожевникова и Арсенала присоединились рабочие фабрики Паля, Спасско-Петров-ской мануфактуры, бумагопрядильных мануфактур Шау и Мальцева, чугунолитейного завода Нобеля и других предприятий. Накануне, 17-го забастовали рабочие в Полтаве, возобновилась стач,ка в Ревеле, в Риге к бастовавшим присоединились работники службы сборов Управления Риго-Орловской железной дороги, которые 18-го силой заставляли управление дороги прекратить работу. В этот день под влиянием социал-демократической агитации разрослась забастовка в Ростове-на-Дону, начались забастовки в Белостоке и Митаве, продолжались в Двинске, в Астрахани, в Лысьве. В Баку, помимо революционных выступлений, происходила армяно-татарская резня с сотнями жертв. В самых различных местах страны распространялись в эти дни воззвания, которые, по характеристике Департамента полиции, «по-прежнему касались последних рабочих беспорядков, главным образом петербургских, провозглашали неизбежное будто бы в ближайшем будущем крушение существующего государственного строя и требовали созыва Учредительного собрания на основании всеобщего, прямого и равного избирательного права».53

«Пока Булыгин находился в Царском, ему по телефону то и дело передавали о новых беспорядках то там, то здесь и, главное, в Баку», — записала О. Н. Трубецкая со слов С. Лопухина, отметив, что «все это поддерживало единодушие представителей бюрократии» в пользу введения представительства, и один только Витте высказался против.54

По сообщению Коковцова в его воспоминаниях,55 появление рескрипта Булыгину было вызвано его, Коковцова, и Витте настояниями на том, что в Париже после приема Нецлина царем «просто не поймут» манифеста.5 «Коковцов был против „представителей",

98

но пришлось доложить царю, что денег нет и занять нельзя будет, если остаться при манифесте. Пришлось согласиться на рескрипт», — рассказывал со ссылкой на «достоверный источник» И. И. Петрун-кевич.57

По утверждению Грингмута, отражавшему взгляды придворных «абсолютистов», царь «всеми мерами уклонялся от подписи рескрипта, а министры грозили революцией, финансами (Коковцов) и иностранными осложнениями». Грингмут утверждал также, что царь подписал рескрипт «благодаря ловкости Витте». По его словам, «Булыгин вел себя слабо и двусмысленно, Сольский и Ермолов вели передовую атаку, а Витте ловко поддержал их, сказав, чтобы вписать в рескрипт слово „самодержавие"».

Об упорстве царя сообщали и тесно связанные с петербургскими правящими сферами иностранные корреспонденты Г. Дрю в «:Echo de Paris» и Диллон в «Daily Telegraph». По сведениям Дрю, царь колебался, говоря: «Можно подождать!», но затем уступил. Диллон же утверждал, что царь впал в ярость, категорически отказывал в подписи, и министрам удалось добиться своего лишь с помощью «мягчайшей формы дворцовой революции», на которую царь ответил такой вспышкой гнева против министров, что они почувствовали всю шаткость своего положения.59

Как на заседаниях 3 и 11 февраля, Нольде вел свою запись и 18^ го.60 Обратимся к ней, с тем чтобы иметь возможность сопоставить ее с другими сведениями о ходе заседания. Заседание открылось, как это было и 3 февраля, речью царя. Она была посвящена объяснению царских действий растерянным министрам, которые покинули предыдущее заседание в уверенности, что предстоит издание акта о созыве представительства, а по дороге в Царское Село утром 18-го узнали из газет, что вместо такого акта Николай II — как бы вопреки тому, что говорилось на заседаниях 3 и 11 февраля, — издал манифест с требованием усиления карательной политики. Теперь он доказывал, что был вынужден издать манифест ввиду нарастания революционных событий, обвинял в происходившем отставленного П. Д. Святополк-Мирского с его либеральными поползновениями, обещал обсудить два проекта «рескрипта с призывом выборных доверенных] людей для участия в подготов [ке ] законодательных работ», но не сейчас же, а «в скором будущем» и уверял, что «с удовольствием» прольет свою кровь. Эти последние слова относились к убийству Сергея Александровича, хотя он с тех пор не покидал Царского Села и избегал появляться на людях. «Мне придется расхлебывать. Мне и отвечать», — заявил царь. Ссылаясь на «вековые устои и предания», он настаивал на особом пути исторического развития страны («Разница между [Россией и Европой] — 1/6 часть земного шара. Могущественное государство, ядро с коренным [населением]»). «Враги порядка, — продолжал он далее. — Удобное время. Все устремлены к одной цели, начинайте разрушительную работу. В такое-то время прав [ительственные ] власти не желают или не могут проявить закономерную деятельность».

Значительное место, как явствует из записи Нольде, занимал в царской речи «вопрос об учебных заведениях», в центре которого была тема сходки в Петербургском университете 7 февраля. Николай II потребовал применения против учащихся и преподавателей всего арсена-

7*

99

ла карательных мер. «Мерзостная сходка 7 февраля», как выразился Глазов, все время имелась царем в виду, хотя он, судя по записи Ноль-де, избегал прямо говорить о событиях в университете, ограничиваясь бранью («Этим подлецам все равно на университет»). «Распространяется движение, — говорил царь. — Злая шутка судьбы выжать последние мысли из головы каждого. — Предупредить в других заведениях. — Меры, подсказанные здравым смыслом. Арсенал правил и узаконений, разнообразных, от мелких до строгих, для пресечения и предупреждения беспорядков. — Полный разлад и полное отсутствие мер».

Обратившись к итогам рассмотрения студенческого движения в виттевском совещании, Николай выразил «полное изумление» умеренностью его решений, представленных ему как раз в этот день, и обратился с упреком к Глазову («Воспитателем был у молодых солдат») .

Вслед за вел. кн. Владимиром Александровичем, предложившим «лишение содержаний профессоров», все с энтузиазмом стали обсуждать эту меру. Глазов заявил, что «лишение содержания может осуществиться путем увольнения от службы». Царь, несмотря на данные ему Глазовым 16-го разъяснения, начал с предложения лишать содержания «без увольнений со службы», а затем заявил: «Уволить всех». Профессура вызывала у царя особую ненависть после записки 342-х, и на юридические препятствия он не желал обращать внимания.

Но так продолжалось недолго. Коковцов, также заговоривший было о лишении профессоров жалованья («считать открытым вопрос [ом]»), сейчас же заявил, что «видоизменяют обстановку сегодняшние обстоятельства». Положение русского кредита на европейской бирже министр финансов описал в катастрофических тонах. Вчерашняя оценка, решительно заявил он, имея в виду царский манифест, была сделана без учета положения денежного обращения в стране и поэтому потеряла смысл в свете поступивших вчера данных, свидетельствующих, что не военные неудачи, а революционные события препятствуют совершению кредитных операций. Запись Нольде в общей форме подтверждает сообщение Коковцова в мемуарах о его роли в давлении на царя в пользу рескрипта. «Видоизменяют обстановку сегодняшние обстоятельства. Важно. Вчера де-неж [ное ] обращение в России не замечено. — Полож [ение ] биржи России слабо, а загранич [ной ] — оч [ень ] ослаблено, — гласила запись Нольде слов Коковцова. — Иностран [ные ] биржи относились крепко. — Продолжалось и после Порт-Артура не встретило. С начала 1905 —под влиянием 9 янв[аря] тревога бирж. Ослабление — отражение внутреннего состояния.

Три данные получил вчера: 1) Телеграмма от Ламздорфа— Нелидова — биржа первая — паника надвигается... 2) Тождественная депеша от Рафаловича б1... 3) в 5 ч. дня — банкир прибыл из Парижа дир [ектор ] Пар [ижского ] банка Нецлин.62 Рувье б3 рекомендовал только не малоуступ [чивость ]. — Франц [узское] м[инисте]рст[во], Делькассе 64 и Рувье [продолжают] бороться, истратив 2 мил[лиона] фр[анков] на печать, [но] едва ли удастся. Военное положение [тревоги на бирже] не вызывает. Неудачный исход войны на русский кредит не подействовал бы. Внутренние дела беспокоят. Рабоч[ая]

100

забастовка [ожидается ] вес [ной ]. — Конституционное движение. Определенные указания не м[ожет] дать. Возможность кредитных операций. — Переговоры о кредитных операциях».

Если Коковцов не стал кончать решительным требованием рескрипта, то Сольский сейчас же заявил: «Издание манифеста и рескрипт». Что касается Витте, то он, вопреки своему утверждению в мемуарах, не молчал, а выступал. Запись Нольде показывает, что Витте высказался за подписание рескрипта, хотя, по-видимому, не так безоговорочно, как это представлено в мемуарах Коковцова. «От Рувье не м[ожет] зависеть расценка, — заявил Витте, как бы даже возражая кое в чем Коковцову. — Общественное мнение. На днях надо издать. [В виде уступки ] Нецлину едва ли удобно. Рескрипт надо подписать. От внутренних] соб[ытий] и от воен[ных] событий зависит. Рескрипт м [ожет ] помочь делу — но его нужно подписать». «В ужасное время живем, — заговорил он снова. — Спешить надо. Страна [в] опасности. Создается, где не чуешь. Авторитет потеряли — физическую силу. Военные традиции. Опереться на общество». «Главное — организовать секретную полицию», — записал Нольде еще одно высказывание Витте, а кончил Витте тем, что в самом конце заседания стал утешать царя возможностью подмены выборов представителей их назначением («М[ожет] б[ыть], выборов не будет». «Представители экспедиц [ионируются ]»).

Энергичнее всех за рескрипт выступал Булыгин, получавший по телефону и сообщавший на заседании сведения о все новых революционных выступлениях. Поддержал Коковцова и Манухин. «Не финансист, разделил мысль [министра финансов ]. Всякий утерянный день [опасен]. Не поднять фонда», — записал его выступление Нольде.

Представляется, что записи Нольде дают основание видеть еще одну причину, побудившую царя согласиться на рескрипт. «Витте. Рассказ о Шидловском. — Участие прессы», — записал Нольде. Царь сейчас же откликнулся на сказанное Витте: «Это подсказано — заявил он. — Всех призвать обеспечить безопасность. Шидл [овский ] — сегод-няш [ний ] день». Объяснение этих слов заключается в том, что 17 февраля общегородское собрание выборщиков от рабочих в комиссию Шидловского предъявило правительству требования, сформулированные Петербургским комитетом РСДРП, которые были властями отклонены. Страх перед революционным пролетариатом обнаружил не только сам царь (еще раньше Коковцов), но и вел. кн. Алексей Александрович. Когда Булыгин, требуя рескрипта, сказал: «Ожидать [нельзя ]. На будущей неделе будет поздно», — великий князь возразил ему: «Важно, чтоб [ы ] не было исторгнуто». Но в конце заседания пожаловался на рабочих заводов возглавлявшегося им морского ведомства («Морские заводы. — Выбирайте вожаков [— ] выбрали»).

Такими предстают в записи Нольде те прения, в ходе которых царю пришлось отказаться от последней попытки оттянуть издание рескрипта о созыве представительства. Судя по различным свидетельствам, прочитанный Булыгиным проект был принят без возражений и подписан царем. Сольский, старейший среди присутствующих, растроганно объявил, что Россия вступила в «новую эру», а министр путей сообщения кн. М. И. Хилков крестился и плакал от умиления. Сам царь тоже разрыдался, но от досады, что рескрипт

101

пришлось все же подписать. По сведениям Грингмута, это произошло, когда он после подписания пришел к Александре Федоровне, а та «жестоко его упрекала».

Ставший вечером известным в Петербурге из «Добавления к Правительственному вестнику» рескрипт содержал запоздалую благодарность дворянским и земским собраниям, купеческим, городским и крестьянским обществам за поздравления с рождением наследника, в которых при этом выражалась готовность содействовать царю «в усовершенствовании государственного порядка». Как бы в развитие легализации петиций Николай заявлял о желании осуществить свои предначертания в этой области «совместной работой правительства и зрелых сил общественных». Уступкой, сделанной этим силам (так называемая зрелость служила благовидным синонимом консервативности) , было привлечение «избранных от населения людей к участию в предварительной разработке законодательных предположений». Булыгину поручалось председательствование в особом совещании для разработки этого преобразования, «вся сложность и трудность» которого прямо связывалась с «непременным сохранением незыблемости основных законов империи».65

Как и в декабре, замысел царя состоял в том, чтобы, удовлетворив «благомыслящих», создать возможность с предельной эффективностью обратить карательную политику против революционных сил. И как тогда он пытался добиться этого сочетанием указа 12 декабря с правительственным сообщением, так и теперь все три акта в его глазах не противоречили друг другу, а, наоборот, были направлены к одной и той же цели — овладеть положением во что бы то ни стало. Разумеется, февральские обстоятельства были сложнее декабрьских, да и манифест вышел таким драконовским, что ни указ о петициях, ни даже рескрипт уравновесить его не могли. И в качестве довеска к ним был издан с все той же целью умиротворения «благомыслящих» циркуляр министра внутренних дел, которым полиции предписывалось «не препятствовать существующим общественным и сословным учреждениям» обсуждать «предположения по вопросам государственного благоустройства».66

Однако против бастовавших рабочих решено было принимать не менее решительные меры, чем те, что привели к «Кровавому воскресенью». Так, циркуляром нового петербургского градоначальника В. А. Дедюлина 21 февраля полиции предписывалось «ни в каком случае» не допускать никаких «группировок людей на улицах», рассеивать их с помощью войск, не останавливаясь ни перед чем, хватать зачинщиков, усилением конвоя предотвращать возможность освобождения задержанных. Дворникам приказывалось следить «за недопущением в домах сходок», способствовать полиции и войскам в арестах при попытках войти в помещения не только бастующих рабочих, но и «уличных мальчишек». Всем — высшим и низшим — полицейским чинам Дедюлин угрожал «самыми серьезными для них последствиями» в случае «нерадения».67

Во многих городах в дни, почти совпавшие с актами 18 февраля, учащаяся молодежь, гимназисты, реалисты участвовали в политических выступлениях. Они прошли в Харькове, Саратове, Казани, Пскове, Курске, Вятке. Черносотенные и цравомонархические эле-

102

менты организовали избиение демонстрантов, среди которых были дети в полном смысле слова. Полиция же попустительствовала, а то и сама оказывалась причастной к этому. Глубокая нетерпимость к насилию, социальной и политической несправедливости, традиционно присущая различным слоям русской интеллигенции независимо от точной политической ориентации, вызвала к жизни протесты многочисленных интеллигентских групп из разных городов. Одной из первых пришла телеграмма 82 харьковских врачей 22 февраля с протестом против «массовых избиений учащихся средних и высших школ... при полном попустительстве и даже при непосредственном участии полиции». По поручению Сольского Нольде, до того как представлять телеграмму царю, обратился за разъяснением к Булыгину. Тот ответил пространным письмом с изложением событий во всех городах, заявляя, что полиция защищала революционных демонстрантов — учащихся от возмущенного населения. И хотя Булыгин тут же признавал, что в Саратове полиция избила демонстрантов нагайками, царь приказал эту телеграмму, как и заявление по такому же поводу екатеринославской интеллигенции, «оставить без последствий по неосновательности взводимых на губернские начальства и местные полиции обвинений».68 «Гражданин» уже 20 февраля выразил опасения, как бы рескрипт «не обратился в начало большой и опасной смуты», и заявил, что «правительство должно быть сильно». Одновременно с усилением репрессий в Петербурге возобновились попытки властей идейно обезвредить рабочее движение. Появились листовки со словами: «Долой социал-демократию, долой революцию, да здравствует труд». Под таким девизом готовилось издание журнала для рабочих «Труженик», во главе которого должны были встать И. Гофштеттер, Л. Л. Толстой как публицисты консервативного направления и М. К. Романов, активный деятель зубатовского движения в Москве, автор проекта общества «Надежда», собравший под ним при Трепове 4000 подписей рабочих.69

А в умеренно-либеральных кругах 18 февраля объявили «поворотным пунктом» в истории России. «Право» утверждало, что «власть желает опереться на народ, править в согласии с его волей», земские собрания, городские думы, различного характера общественные организации в адресах царю выражали благодарность и уверенность в том, что «дарованные» реформы укрепят монархию.70 С левого фланга либерального движения в статье П. Б. Струве в «Освобождении» раздались радикальные фразы о «растерянном, загнанном, мечущемся, умирающем самодержавии», которое, мобилизуя черную сотню, выкидывает белый флаг. Призывая к усилению напора на него, Струве был озабочен и тем, чтобы опередить «другой напор» — массовое революционное движение. Рескрипт 18 февраля не удовлетворял его тем, что «при характере и образе мыслей царя» он открывал «эпоху не внутреннего мира, а еще более напряженной борьбы». Струве считал, что освободительное движение «твердой демократически-конституционной реформой могло бы быть введено в русло спокойной преобразовательной работы».71

^ Между тем исполнять рескрипт у царя и у Булыгина не было ни малейшего желания. Запись об этом со слов Грингмута сделал в своем Дневнике Тихомиров.72 Клопов также сомневался в готовности царя

103

осуществить рескрипт, настаивая перед ним на том, что призыв выборных «должен быть осуществлен быстро, ясно, определенно и твердо». В том же духе писал С. Н. Трубецкому А. Д. Оболенский. Сам по себе рескрипт «никого и ничего успокоить не может», — утверждал он и призывал оказывать давление на Булыгина, хотя подчеркивал, что надежд немного. «Но кто знает, — добавлял Оболенский. — Если одно слово „доверие" Мирского доковыряли до указа 12 декабря, то неужели рескриптом нельзя воспользоваться и довести до настоящих свободно избранных представителей».74 «Во всяком случае, людям благоразумным, людям порядка нечего другого делать», — заключал он, объединяя своих единомышленников реформаторов-бюрократов с представителями либеральной оппозиции, у которых в следующем письме просил помощи. «Булыгина раскачать непомерно трудно. Одних ходатайств мало, надо депутации, которые прямо бы ломились в двери, — подстрекал Оболенский либералов. — Здесь имеются безумцы, в числе их С. Д. Ш [ереметьев ], с пеной у рта доказывающий, что вся смута выдумана, даже в Петербурге, что Россия спокойна...». Кроме натиска либералов, Оболенский и те, кто за ним стоял, возлагали свои реформаторские надежды на военные неудачи самодержавия — в эти дни русская армия с большими потерями вынуждена была отступить у Мукдена. «Удары, нанесенные нашей армии, все же, кажется, делают свое дело, и мне сдается, что поворот на этих днях должен быть и наверху. Мы ходим в большом волнении, и состояние растерянности и меня начинает охватывать», — сообщал Оболенский. Исходя из его упоминания о Витте («правильно по-моему смотрит на дело»), можно предположить, что призыв к либеральной оппозиции усилить натиск был известен председателю Комитета министров. Он и сам 28 февраля обратился со всеподданнейшим письмом, в котором требовал мира, чтобы выполнить рескрипт и тем «хотя немного успокоить Россию». «Дальнейшие затраты совершенно расстроят финансовое и экономическое положение империи..., — писал он. — Бедность населения увеличится, и параллельно увеличится озлобление и помрачение духа. Россия потеряет кредит, и все заграничные держатели наших фондов (между прочим вся французская буржуазия) сделаются нашими врагами. Новая мобилизация в широких размерах может быть сделана лишь при содействии силы. Таким образом, воины для Дальнего Востока начнут свое боевое поприще на месте их призыва. Если еще окажется слабый урожай и появление холеры, то аграрные беспорядки могут развиться в ураган. Вообще по теперешнему времени войско нужно в самой России». Витте предсказывал дальнейшие военные неудачи и предлагал, хотя это и «ужасно больно», начать мирные переговоры, обставив их «условиями, охраняющими престиж царской власти». Он требовал смирения духа и покаяния, завершив письмо нравоучительной фразой: «При несчастье решимость есть первая ступень к спасению».

Не довольствуясь передачей письма, Витте счел нужным сообщить о нем секретарю английского посольства в Петербурге Спринг-Раису. По словам Витте, сообщал Спринг-Райс, в письме к Николаю II он «употребил такой способ выражения, что, как он сказал, император должен либо принять его совет, либо уволить его». Явившись в

104

английское посольство, Витте «умолял сказать королю, что легкий толчок (push) мог бы склонить императора к миру».7

Под влиянием военных поражений усилились поиски политических решений и в рядах правого, консервативного крыла, связанного с дворцовой камарильей. Известный консервативный публицист генерал Киреев в письме к Тихомирову поднял вопрос о необходимости заключения мира для борьбы с революцией и заявил: «Все еще может быть спасено, если только земский собор будет созван не слишком поздно и будет состоять из консервативных элементов. И то и другое еще возможно. Думаю, что мы можем располагать 3, 4 месяцами, а потом в отставку». А Тихомиров, комментируя это, даже отметил: «Земский собор, конечно, был бы спасением, если бы он мог возникнуть как национальное собрание».78 Однако «переворот наверху», которого ждал «на этих днях» А. Оболенский, если и произошел, то в сторону торможения преобразовательной деятельности. Булыгин, по словам Крыжановского, привлеченного для разработки проекта представительства, относился к этому делу с видимой, неохотой, как бы не допуская мысли, что из этого что-то может выйти.79 В узкое совещание, образованное Булыгиным для разработки проекта, кроме рекомендованного Витте Крыжановского вошли также ближайший сотрудник Витте директор общей канцелярии Министерства финансов А. И. Путилов, брат Д. Ф. Трепова помощник статс-секретаря А. Ф. Тре-пов, профессор государственного права И. М. Ивановский и Ф. Д. Самарин, стоявший, как известно, на правом, славянофильском фланге земского движения и выступавший за сословное представительство.

Но совещание это действовало за кулисами, вся же официальная «преобразовательная» деятельность пока сосредоточивалась, как и до 18 февраля, вокруг вопроса об установлении единства высшего управления в совещании под председательством Витте, хотя в день подписания рескрипта 18 февраля царь поручил председательство-вание в Совете министров Сольскому. Не удалась и попытка сорвать работу виттевского совещания, предпринятая Треповым, который, по мнению советского исследователя Е. Д. Черменского, стоял за указом 18 февраля.81 Уже 19 февраля он представил всеподданнейший доклад с проектом правил, которые предлагал вследствие указа 18 февраля принять «в дополнение и изменение» статута Совета министров. С их помощью Трепов пытался сохранить полную свободу действий по отношению к Совету министров за царем. Одновременно он предложил пополнить состав Совета лицами, подобранными по принципу наибольшей консервативности.82

Однако треповские проекты остались непринятыми, и виттевское совещание продолжало действовать и после рескрипта Булыгину. Ко-ковцовский проект, основанный на идее представительства, теперь, после 18 февраля, естественно, получил преимущество перед «Соображениями», представленными канцелярией Комитета министров. Сочетая стремление сохранить старую систему высшего управления с необходимостью приспособить ее к провозглашенным 18 февраля изменениям, Коковцов сделал к своему проекту дополнения. Помимо включения в компетенцию Совета министров, как того требовал указ

105

Сенату 18 февраля, обсуждения поступавших на царское имя предположений по вопросам государственного устройства, Коковцов предложил теперь предварительное обсуждение в Комитете министров не только законодательных предположений, но и представлений в Государственный совет, связанных с предметами разных ведомств (по действовавшему порядку предлагавший ту или иную меру министр сообщал о ней лишь заинтересованным в деле коллегам и она вносилась в Государственный совет независимо от их мнения). Причем дела, решенные единогласно или большинством голосов, включавшим заинтересованных министров, Коковцов предлагал даже не вносить на рассмотрение царя.83 Разумеется, такой проект, ставший основой дальнейшего обсуждения, не мог не привлекать Витте. Подыгрывавший ему Ермолов, как и постоянный союзник Витте Ламздорф, поддержал коковцовский проект, похвалив и первоначальные виттевские «Соображения».84 Хотя дополненный коковцовский проект предлагал весьма отдаленное подобие кабинета, он все же несколько затрагивал прерогативы самодержца. Дальше Коковцова пошел в этом направлении А. Н. Куломзин, в течение многих лет бывший управляющим делами Комитета, специально приглашенный Витте к участию в совещании. Он предложил вообще не представлять царю обсуждаемые в Комитете министров требующие законодательного разрешения дела, а вместо этого все их вносить в будущее законосовещательное учреждение, причем оставшиеся в меньшинстве министры, подчинившись большинству, могли бы лишь приложить свое особое мнение.85 Ку-ломзин объяснял свое предложение стремлением оградить авторитет царя от необходимости предрешения законодательных вопросов в фазе предварительного их обсуждения, обеспечить свободу мнений министрам и не стеснять будущего законосовещательного учреждения, которое он, вероятно не случайно, иногда называл и законодательным. При этом Куломзин подчеркивал, что и при новом порядке функционирования Комитета министров возможности царской власти в области высшего управления останутся достаточно большими. Он напоминал, что царь всегда может, созвав Совет министров, «или привести членов Совета к единству или повелеть министру подчиниться большинству, или же дать свои монаршие указания». Сохранение в коковцовском проекте раздельного существования Совета и Комитета министров оказывалось и с этой стороны полезным в новых условиях, возникших после 18 февраля. Да и Комитет министров, как это отчетливо представляли себе его реформаторы, отнюдь не вышел бы из царского подчинения. «В памяти моей не изгладились и другие случаи, — писал Куломзин по поводу способа представления царю журналов Комитета, — когда по поручению Комитета председатель немедленно же испрашивал личную аудиенцию у его величества для получения монарших указаний без какого-либо журнала. В царствование же императора Александра II было установлено, что председатель Комитета мог являться к его величеству во всякое время без испрошения аудиенции; мне помнятся случаи, когда председатели прямо из заседания Комитета отправлялись к его величеству». Так что и при самом резком расширении формальной самостоятельности Комитета министров практика его функционирования оставалась бы так же, как и раньше, подконтрольной царю через председателя

106

Комитета, который мог на каждом шагу получать царские указания. Насколько неприемлемо, однако, было куломзинское развитие коков-цовского проекта, стало ясно на следующий день, когда управляющий Министерством юстиции Манухин подверг критике самый этот проект. Не решаясь вовсе исключить голосование в Комитете, Манухин соглашался с непредставлением царю единогласно решенных дел, но возражал против распространения этого на дела, решенные по большинству голосов, включая заинтересованных министров. «Такое правило, — писал Манухин, — устанавливает, хотя и в ограниченном виде, начало разрешения дел в Комитете по большинству голосов. Между тем, начало это, отвечающее условиям деятельности кабинета министров в том виде, как он существует в некоторых государствах Западной Европы, не соответствует положению, которое занимают министры в условиях нашего строя».87 Поставив против этих слов знак вопроса, Витте не стал возражать Манухину, очевидно, потому, что и сам выставлял себя противником кабинета по европейскому образцу, да и не видел в Министерстве юстиции конкурировавшего с Комитетом министров органа. Иначе отнесся он к мнению государственного секретаря Икску-ля, сделав на его письме следующую помету: «Общие соображения государственного секр [етаря ] совершенно не разделяю. Он проводит начала не объединения, а разъединения министров. Все это происходит от чиновничьей боязни умалить свое положение как секретаря Государственного совета».8* Действительно, Икскуль возражал против обсуждения в Комитете министров законодательных предположений, не только отстаивая законосовещательные права Государственного совета, но и добиваясь в новых условиях «более обширного применения» его права возбуждать законодательные вопросы. Он осторожно сослался даже на то, что .предстоящий созыв представительства может отразиться на постановлениях о праве законодательной инициативы.89 Обсуждение законодательных предположений в Комитете министров до внесения их в Государственный совет устранит в нем «живой обмен мнений», так как министры будут там связаны решениями, принятыми в Комитете. С еще большей силой, чем против «стремления объединить деятельность в области подготовительной разработки законодательных вопросов», возражал Икскуль против коковцовского предложения вносить на царское разрешение дела, по которым заинтересованный министр остался в Комитете в меньшинстве. Позиция Икскуля совпадала здесь с позицией Куломзина с той лишь разницей, что Куломзин, по его словам, стремился обеспечить свободу от царского предрешения будущему законосовещательному учреждению и министрам, а государственный секретарь заботился о свободе суждений в Государственном совете.

Признавая «объединение деятельности министров в административной области безусловно желательным», Икскуль предостерегал против рекомендованного коковцовским проектом законодательного закрепления фактически существовавшего порядка, по которому министры обращались в Комитет лишь по делам межведомственного характера, а дела, касающиеся их ведомств, но превышающие их полномочия, сами представляли на решение царю. Таким образом, в этой сфере Икскуль готов был расширить права пРедседателя Комитета министров, настаивая на том, что министры

107

относятся по основным законам не к верховному, а к подчиненному управлению.

Вообще же, возражая против расширения компетенции Комитета министров за счет других высших органов государственного управления, государственный секретарь отмечал, что коковцовскии проект возводит в «степень общего правила» обсуждение в Комитете министров законодательных мер, предусмотренное указом 12 декабря. Без сомнения, зная, что этого добился воспользовавшийся моментом Витте, Икскуль предлагал «обождать указаний опыта осуществления этого порядка, прежде чем меру, приноровленную к особенностям переживаемых нами обстоятельств, узаконить для обычного течения государственной жизни».90

Итак, возражения против объединения высшего управления связывались с надеждой на изменение «переживаемых обстоятельств» — остановку в развитии революции, возвращение к «обычному течению государственной жизни». На такой позиции по отношению ко всей системе преобразовательных мер стоял, как мы скоро увидим, не один только государственный секретарь. Однако все яснее вырисовывались непреложные практические потребности в реформировании различных отраслей государственного управления. 2 апреля записку о «несовершенстве того государственного аппарата, который ведает нашу внешнюю политику», подал царю старый российский дипломат, посол в Берлине в 1879—1884 гг. П. А. Сабуров. В этом несовершенстве он видел «общую причину таким крупным неудачам, ослабляющим нас внутри и извне», как те, которые были связаны с тремя войнами последнего пятидесятилетия — Крымской, русско-турецкой и русско-японской, — возникшими «все три раза против воли ее государей». «Для всех других отраслей управления, — писал Сабуров, — создан ряд совещательных учреждений, поверяющих и исправляющих действия отдельных ведомств. Финансовые меры обсуждаются в Департаменте государственной экономии и в Комитете финансов, а поверяются Государственным контролем. Законопроекты по внутреннему управлению повергаются на высочайшее утверждение, не иначе как по предварительном рассмотрении в Департаменте, а за сим в общем собрании Государственного совета. В настоящую минуту вырабатывается законопроект, возбраняющий министрам испрашивать путем всеподданнейших докладов изменение или отмену существующих законов помимо общего порядка. Для военной и морской администрации существуют Военный совет и Адмиралтейств-совет. Наконец, для отправления правосудия учреждены разные инстанции, обеспечивающие правильное решение судебных дел.

В противоположность этому общему порядку, меры, принимаемые на почве иностранной политики, не исключая таких, которые могут вовлекать государство в положение, грозящее войной, — считаются делом, касающимся одного только ведомства, и не существует учреждения, в которое его величеству было бы возможно передать вопросы исключительной важности для всестороннего обсуждения. Если и собираются в критических моментах чрезвычайные советы, то это обыкновенно слишком поздно, когда ход событий уже не может быть остановлен.

108

Для крупных вопросов иностранной политики нет надобности в специальных дипломатических познаниях; важно то, чтобы государь имел возможность выслушать не одно только мнение министра иностранных дел, но и мнение лиц, испытанных в путях государственной мудрости и тем заслуживших монаршее доверие. При существующей у нас обособленности ведомств военного, морского, финансового и иностранных дел одному государю трудно, а иногда и совершенно невозможно взвесить все отдельные последствия, которые та или другая мера может повлечь за собой, и вот почему Россия может быть шаг за шагом вовлечена в войну, несмотря на миролюбие ее государей».91

Было совершенно ясно, что Сабуров имеет в виду необходимость объединения министерского управления, пусть и в ограниченных формах. Хотя о представительстве в его записке не было и упоминания, общий смысл ее не оставлял сомнений в том, что времена меняются и будущее представительство не останется безучастным и к внешнеполитическим делам.

К 15 апреля Коковцов закончил обстоятельный ответ критикам своего проекта Икскулю, Куломзину и Манухину. Связь между объединением высшего управления и предстоящим созывом представительства была здесь выражена уже в предельно ясной форме. «Привлечение к участию в обсуждении проектов законов избранных населением лиц делает объединение министерской деятельности в области законодательных вопросов еще более необходимым и сообщает этой реформе характер неотложности. Было бы едва ли удобно по соображениям общей политики, если бы министры перед лицом собрания, в котором будут участвовать выборные от населения, выступали не в виде объединенного правительства, а в качестве представителей самостоятельных ведомств и занялись взаимной критикой», — предостерегал Коковцов.92 Независимо от того, какую форму примет представительство, войдут ли выборные в состав Государственного совета или образуют особое собрание, развивал он далее свою мысль, «интересы сохранения престижа правительства потребуют, чтобы министры выступали перед выборными как одно целое, поддерживали и защищали перед ними вносимые на их обсуждение от лица правительства проекты, а не давали своими речами материала и повода для критики правительственных предположений и действий».93 И Государственному совету, поучал Коковцов, придется смириться с этим, обойтись «без живого обмена мнений между представителями разных ведомств», о котором так заботился Икскуль, и искать «ручательства» достижения «истинной пользы обсуждаемых мероприятий» в «обширности государственных знаний и опыта» назначаемых в него сановников.

По той же причине (невозможности обнаруживать перед законодательным собранием «полный разлад в составе правительства») отвергал Коковцов предложение Куломзина о внесении в законодательное учреждение без царского предрешения тех вопросов, по которым заинтересованные министры остались в меньшинстве. С другой стороны, он возражал Манухину, который, как мы знаем, требовал представления царю и дел, решенных большинством голосов министров. На угрозу образования кабинета по западному образцу, признак которого Манухин усматривал в решении по большинству

109

голосов, Коковцов отвечал, что оно в какой-то мере предусматривалось и действовавшим порядком. «А засим необходимо иметь в виду, — назидательно замечал Коковцов, — что в последнее время в строе нашего государственного управления намечаются такие изменения в виде, например, привлечения к участию в обсуждении законодательных вопросов выборных от населения, которые могут существенно изменить и нынешнее положение в этом строе министров. И весьма вероятно, что последним в зависимости от указанных изменений придется образовать если не кабинет в западноевропейском смысле, то во всяком случае более сплоченное, чем ныне, единение, при котором и мнение большинства должно приобрести несколько больший вес».94

Получалось так, что для ограждения царских прерогатив от действий будущего представительства неизбежно расширение прав министров, объединение их под предлогом противостояния представительству в подобие кабинета. Действительно, и Куломзин, и Икскуль, да и сам Коковцов в конечном счете своими предложениями вели дело к известным ограничениям самодержавия. И заверения Ку-ломзина в том, что у царя останутся верные способы обеспечения своей власти, подкрепленные сентенцией Коковцова о переменчивой судьбе государственных учреждений при самодержавном строе («история наших учреждений показывает, с какой быстротой... расширяется и изменяется их компетенция в том направлении, какое представляется наиболее удобным для лиц, стоящих у власти») ,95 не очень-то меняли дело. И двух месяцев не прошло, как царь согласился на созыв представительства, а министры уже готовились составить кабинет. Так ли рассуждал Николай, мы не знаем, но на следующий день после коковцовского ответа, 16 апреля, Витте получил царское повеление о прекращении деятельности совещания министров и председателей департаментов Государственного совета, которое всего два раза и успело собраться по поводу «объединения правительства». Витте просил у Николая II разрешения завершить рассмотрение коковцовской записки в Комитете министров, извратив и обезвредив с точки зрения прерогатив монарха ее содержание («Записка эта, сохраняя за Советом министров рассмотрение важнейших государственных вопросов, когда Ваше величество изволите признавать таковое нужным, имеет в виду привести деятельность Комитета министров в соответствие выяснившейся потребности большего единства в текущих делах управления») .9б Однако ссылка Витте на записку Коковцова была бессмысленна: закрытие 30 марта сельскохозяйственного совещания, о котором Витте, его председатель, узнал едва ли не последним,97 означало, что слова противников Витте о его стремлении «в шогуны» попали в цель. Неизбежным было и прекращение деятельности совещания под его председательством, которое разрабатывало проект объединенного правительства.

Помимо отвращения царя к возможности создания кабинета, да еще такого, во главе которого мог оказаться Витте, существовали и особые причины, побудившие его закрыть виттевское совещание. Царское распоряжение об его закрытии гласило: «С расширением ныне согласно указа моего 18 февраля круга деятельности Совета министров и во избежание направления в Совещание министров и председателей де-

110

партаментов Государственного совета дел, которые я полагал бы полезным обсудить в Совете [министров], нахожу своевременным прекратить дальнейшую деятельность Совещания, предоставив министрам входить ко мне с соответствующими докладами о делах, подлежащих, по их мнению, рассмотрению в Совете [министров ]».9 Замысел царя был ясен и заключался в том, чтобы предотвратить сколько-нибудь радикальную реформу Совета министров, совместив его функционирование в новых условиях со старой и надежной системой министерских всеподданнейших докладов. Аргумент, связанный с расширением функций Совета министров вследствие указа 18 февраля, как мы скоро увидим, был искусственным. Существенней было то, что царское распоряжение представляло собой резолюцию на решении виттевского совещания, которое 18 и 19 марта рассматривало вопрос о мерах, «вызываемых возникшим в начале года и до настоящего времени продолжающимся прекращением занятий в высших учебных заведениях». Как ни опасались участники совещания, что бездействие правительства «может быть сочтено за его бессилие», они сознавали, что альтернативой могли быть только суровые карательные меры. «Привлечение же полицейской, а затем и военной силы, — рассуждали они, — всегда способно вызвать столкновения со всеми их тяжелыми, как дознано опытом, последствиями». Принимая во внимание, что учебный год шел к концу, а также страшась студенческой солидарности, совещание склонилось «к выжидательному и далее образу действий».99 Возобновление занятий решено было отложить на осень с увольнением тех студентов и профессоров, которые откажутся тогда приступить к занятиям. В соответствии с волей царя — напомним о его позиции на заседании Совета министров 18 февраля — совещание рассмотрело предложение о лишении жалованья профессоров закрытых

"учебных заведений, многие из которых не содействовали властям, «поддавшись влиянию общественных течений, с особенною силою в последнее время проявившихся», и отнеслось к этому предложению «с большим сомнением». Как бы возвращая его царю, совещание отметило, что осуществить такую меру мог бы только он, одновременно признав это «особенно нежелательным», поскольку «правительство будут обвинять, с одной стороны, в произволе, а с другой — в несправедливости», так как вместе со сторонниками прекращения занятий пострадают и противники. В довершение всего царю указывалось, что лишенные содержания профессора приобретут «среди студентов особый авторитет». Чтобы позолотить царю пилюлю министерского назидания, Витте добавил от руки: «Нужно сказать, что многие профессора от прекращения занятий лишились вознаграждения, которое получают от студентов (имелись в виду гонорары за лекции— Р. Г.), — таким образом содержание их значительно сокращено». Так или иначе, упрямое желание Николая II покарать профессуру (оно вызывалось, надо полагать, не только событиями 7 февраля, но и запиской 342-х) было отклонено. Однако царь не остался в долгу. Вынужденный согласиться Грёшением совещания (резолюция начиналась словом: «Исполнить»), он закрыл его, увидев^^что

--Министры могут составить против него единый фронт и до Реформирования Совета министров. К тому же 21 марта, через несколько дней после решений виттевского совещания о студенческих и

111

профессорских делах, царь получил еще один предметный урок, когда на заседании Совета министров под председательством Сольского при рассмотрении доклада Булыгина о затруднениях, вызывавшихся царским указом 18 февраля, министры двинулись в атаку на этот указ как бы в отместку за то, что принятие его явилось для них сюрпризом. Ход этого заседания устанавливается благодаря наличию мемории, записей Глазова на полях справки к булыгинскому докладу,101 а также записи Нольде 102 (ее существование наряду с меморией дает возможность их сопоставления).

Царь оказался как бы повинным в уступке либеральным поветриям, а сановники демонстрировали, что они большие монархисты, чем он сам. Вдохновителем похода, хотя и не рвавшимся в первые ряды атакующих, был Витте. Если верить мемории, то он вообще на заседании не выступал. Однако это не так, что видно уже из записи Глазовым нескольких слов из виттевской речи.103 Записи Нольде показывают, что Витте в сущности начал обсуждение, выступив сейчас же вслед за Фришем, открывшим заседание юридической справкой о праве петиций в России, в то время как из мемории можно заключить, что первым выступал Булыгин. В первых же своих словах Витте представил Николая II инспиратором конституционализма, а затем стал нагонять ужас, давая понять, что на основе царского указа можно обсуждать самые страшные для самодержавия вопросы — и как «принудит [ельно ] отнять землю у частных собственников», и «наилучшее устройство конституции». В том же духе выступил и Коковцов. Однако сколько ни рассуждали министры о пользе строгости, новых карательных возможностей ни в практическом, ни в юридическом смысле создать им не удалось. Дело кончилось царской резолюцией с требованием «самой энергичной и единодушной деятельности местных административных и судебных чинов».104

Если ошибка в манифесте повлекла за собой для Николая II лишь всеподданнейшую записку Ламздорфа, то указ вызвал коллективное выступление министров. Получалось так, что подготовленные по секрету от них оба акта царю не удались. Таким образом, у него были все основания, чтобы дать министрам очередной урок, привести их к кротости и смирению.

Впрочем, приостановка разработки «объединенного правительства» была тесно связана с тем оборотом, который получило дело разработки представительства. Сама по себе тема представительства была столь одиозной в царском окружении, что первым почти что инстинктивным побуждением сановников было приостановить дело или по крайней мере выхолостить идею представительства в ходе ее реализации.

Наряду с некоторым спадом революционной волны в марте—апре-. ле этому способствовало и оживление либеральной оппозиции под влиянием актов 18 февраля. Запрещенное правительственным сообщением 12 декабря обсуждение «вопросов общегосударственного свойства» теперь по смыслу указа 18 февраля признавалось вполне легальным и чуть ли не похвальным. В Москве городская дума и губернское земское собрание сейчас же стали намечать порядок избрания общественных представителей. Совершенно новое значение после 18 февраля приобрело давно шедшее в печати обсуждение проблемы пред-

112

ставительства. Если до начала 1905 г. происходило лишь иносказательное обсуждение привлечения выборных к участию в законосовещательной деятельности, а затем в качестве цели созыва земского собора как единовременного их собрания стали рассматриваться государственные преобразования, то после 18 февраля земский собор трактовался в печати как постоянно действующее законосовещательное учреждение, а некоторые газеты исходили из того, что в особом совещании под председательством Булыгина, упомянутом в рескрипте, примут участие «общественные силы», и оно, таким образом, сыграет роль земского собора. Газеты расходились по поводу способов привлечения «общественных представителей»: одни считали, что они могут быть избраны земскими, городскими и т. п. организациями, другие утверждали, что это организации местного хозяйственного значения и мнений по общегосударственным вопросам иметь не могут, а потому представители общественности должны быть приглашены в совещание министром внутренних дел. И лишь по вопросу о необходимости с его открытием законодательно установить свободу личности, слова и т. д. высказывались, говоря словами официального обзора печати, «довольно единообразные мнения».105 Таким образом, выводы, сделанные в этом обзоре и клонившиеся к тому, что уже само булыгинское совещание угрожало превратиться в близкое подобие учредительного собрания, могли лишь укрепить страх перед преобразованиями и решимость провести их по самой сокращенной программе, оградив процесс их осуществления от какого бы то ни было вмешательства неофициальных сфер. И KorflajMpcKOBCKoe земское собрание, преодолев сопротивление в своей среде, наметило порядок избрания представителей и делегировало в Петербург комиссию, чтобы представить свое решение Булыгину, делегатам было отказано в приеме, хотя делегация московской городской думы была министром принята.106 Вслед за делегациями московских земства и думы 10 марта пришла телеграмма председателя московского биржевого комитета Н. А. Найденова на имя Коковцова с ходатайством о допущении в булыгинское совещание представителей промышленности.

Отказ в приеме московских земцев имел место 11 марта, а 16-го Николай одобрил всеподданнейший доклад Булыгина, который должен был вовсе покончить с идеей совещания. Хотя в опубликованном по этому поводу 18-го правительственном сообщении совещание фигурировало как предстоящее, да еще с включением в его состав не только чиновников и сановников, но и «общественных представителей», вследствие чего в нем возможны разногласия, упоминание это было не более чем предлогом для его оттяжки. До совещания, указывалось в сообщении, следует рассмотреть подготовляемый Бу-лыгиным проект в Совете министров, да и булыгинскому министерству вследствие обилия материала нужно побольше времени. В сообщении был назначен срок не более 2—3 месяцев.108 Есть, однако, все основания считать, что оттяжка совещания рассматривалась как средство его предотвращения.

Между тем на следующий день после опубликования правительственного сообщения, 19 марта, Булыгин получил ходатайство о допущении в его комиссию выборных от совещательных по промышленности учреждений, подписанное руководителями важнейших

8 Р. Ш. Ганелин                                              113

Ж

предпринимательских организаций, крупнейшими фабрикантами и заводчиками страны.109 Земские и городские организации в соответствии со смыслом правительственного сообщения реагировали на него многочисленными ходатайствами о привлечении их представителей в состав булыгинского совещания.11 Земцы Петербургской губернии даже хотели было протестовать против решения царя как вызывающего «в обществе серьезные недоразумения и опасение в том смысле, что к участию в совещании предполагается допустить представителей страны только тогда, когда основные начала предстоящей реформы будут уже предрешены путем утверждения со стороны Совета министров предначертаний министра внутренних дел». Они собирались ходатайствовать о разрешении их выборным представителям высказать свое мнение «без предварительного установления главных начал, имеющих быть положенными в основание будущего собрания». Предлагая правительству назвать по возможности ближайшие сроки созыва как булыгинского совещания, так и самого представительства, петербургские земцы в соответствии с всегдашней манерой оппозиции заявляли, что представительство «одно только может положить конец настоящему тревожному и тяжелому как внутреннему, так и внешнему положению отечества».111 Но губернатор с ведома Булыгина запретил губернское земское собрание, и протест захлебнулся.

Однако остановить поток заявлений, соображений, ходатайств, открытый указом 18 февраля, было невозможно. Решение Совета министров 21 марта никак Булыгину не помогало. В своем докладе 11 марта, который рассматривался 21-го, он жаловался, что городские думы, земские собрания, разные частные общества и кружки из частных лиц устраивали обсуждение ходатайств. С одной стороны, он заявлял, что такие обсуждения уставами этих организаций не предусмотрены, происходит агитация «врагов существующего строя», и «прискорбные явления, замечаемые уже ныне, угрожают при дальнейшем развитии значительной опасностью».112 А с другой — запретить эти собрания он не хотел, поскольку это было бы «объяснено обществом как произвольное ограничение монаршей милости министром внутренних дел».113 В этом духе был выдержан булыгинский циркуляр губернаторам и градоначальникам 12 апреля, касавшийся проведения собраний для принятия ходатайств. Маловажный, по выражению Булыгина, случай оказался курьезным, но небезопасным для властей политико-юридическим прецедентом. В Камышине в начале марта состоялось собрание с участием представителей разных слоев общества (такие собрания общерадикального характера, созывавшиеся в поддержку революционных выступлений учащихся, были характерной чертой того времени). Оно выразило благодарность директору реального училища, получившему перед тем от попечителя замечание по поводу демонстрации учащихся. Собрание также постановило, по словам Булыгина, «поручить будущим народным представителям прекращение войны и, наконец, ходатайствовать о различныхтюлитических вольностях». Саратовский губернатор (им был П. А. Столыпин) наложил на устроителя собрания административное взыскание. Но тут на имя одного из участников собрания прибыло извещение о том, что петиция представлена царю. Это была трафаретная бумага, подписанная Ноль-

114

яе, входившим в состав учрежденного в Совете министров присутствия для разбора поступавших петиций. Возникло некоторое замешательство, и Нольде просил Булыгина предписать губернаторам, чтобы они сами («не дожидаясь каких-либо моих запросов») сообщали о «демонстративного характера сборищах с целью составления всеподданнейших заявлений, дозволенных указом 18 февраля».

Противоречивость этой формулы («сборища» с «всеподданнейшей» целью) отражала трудности, которыми оказалась чревата для властей петиционная кампания как элемент политической ситуации.114 Однако, как бы то ни было, 6 апреля было учреждено особое в Совете министров присутствие под председательством Сольского для разбора петиций, а 16-го, как мы знаем, распущено виттевское совещание для реформы Совета министров. Возможно, это и не было полной реализацией треповской идеи, но ему не оставалось пока желать ничего лучшего.