Глава IV Проблема совещательного представительства

Дневниковые записи А. А. Бобринского в конце марта и начале апреля отражали распространенные, по его словам, в придворных кругах сетования на нерешительность царя в деле государственных преобразований. Раздавались даже предложения «заставить» царя «подписать конституцию». По его словам, великие князья были «в состоянии абсолютной терроризации». С другой стороны, В. Б. Фредерике, А. А. Мосолов и М. С. Путятин, очевидно, тормозили преобразовательные меры, а С. Ю. Витте безмолвствовал, «как приплюснутая жаба».1 Продолжал бить тревогу А. А. Клопов. 1 апреля он писал царю: «Нет сил и возможности передать Вам, Ваше величество, о том психологическом состоянии, которое переживает теперь вся Россия и каждый из нас. Все чувствуют, что мы накануне страшных событий, что к нам приближается пугачевщина. Первые признаки ее уже показались на горизонте: во многих местностях царствует брожение, беспорядки, настоящая анархия с ее ужасами. Все мы страшимся, что в самом близком будущем, на Пасхе, на Фоминой, особенно если появится холера, надвигающаяся гроза разразится ужаснейшим ураганом, который охватит собой огромные пространства». «В нашей стране, — продолжал Клопов, — в настоящее время отсутствует всякая власть... Я вынес самое удручающее впечатление из переговоров с нашими министрами, и в том числе с Булыгиным. Они поразили меня своим бессилием, растерянностью и непониманием переживаемого времени. Они, мне кажется, не вполне уясняют даже себе остроту настоящего положения и не способны на необходимую в данный момент решительность действий. А между тем всякий ложный шаг и всякое промедление со стороны правительства, уверяю Вас, Ваше величество, могут привести к роковым непоправимым последствиям. Я глубоко убежден, что для спасения Вас, государь, и для избавления страны от ужасов и пролития массы крови необходимо сдвинуть возвещенное нам 18 февраля с мертвой точки. ...Возбужденный вопрос представляется вопросом жизни и смерти». Клопов хотел, чтобы царь обратился в Москве к представителям общества и

122

крестьянских волостных старшин с заявлением о сроке созыва представительства и его задачах и обращенным к крестьянам обещанием поставить в реформах на первую очередь земельный вопрос. Но из-за угрозы для жизни царя он предложил издать вместо этого царский манифест и огласить его в церквах на Пасху, «так как праздничные дни на Пасхе могут дать благоприятную почву для возникновения разных волнений и беспорядков».

16 апреля Клопов опять выступил с самыми строгими и категорическими предостережениями, умоляя об аудиенции. «Меня вынуждает поступать так реальность — надвигающиеся грозные события, которых, кажется, Вы не допускаете, — с подчеркнутой прямотой, доходящей до резкости, писал он Николаю. — Сегодня нам к празднику генерал-губернатором преподнесено обещание, что бояться нечего, что беспорядки не будут допущены, а на днях министр внутренних дел для того же успокоения сказал фразу, что для укрощения беспорядков двинуты уже 16 казачьих полков. Господи, какое непонимание времени и народного настроения... М. б., на этот раз действительно так и будет, а если беспорядки и явятся, то они дойдут до тех размеров, которые со страхом ожидаются в случае холеры в разных местностях России. Но, государь, это будет только затишье перед страшной грозой. Повторяю и здесь, что переживаемое Россией духовное настроение напоминает паровик, переполненный паром, который еще подтапливают. Такой паровик по физическим законам, если не будет открыт клапан, должен взорваться. Скажу иначе. Россия накануне вулканического извержения — не весть ни дня, ни часа, когда поднимается лава, но рано или поздно извержение будет».3

Прекратить подтапливание паровика — следовавшие одну за другой охранительные меры — царское правительство, разумеется, не могло, но приоткрытие клапана было неизбежным, и разработка основ созыва представительства все же развернулась. В ходе ее использовалось полтора десятка проектов, как бы принятых А. Г. Бу-лыгиным к рассмотрению, хотя и неофициально. Все они были подобраны по признаку максимальной консервативности. Но и в либерально-оппозиционной среде сколько-нибудь радикальные взгляды на будущее представительство встречали ожесточенное сопротивление справа. Ф. Д. Самарин, включенный в число сотрудников Булыгина для разработки путей осуществления рескрипта 18 февраля, продолжал вообще отрицать самую мысль о постоянно действующем представительстве, допуская участие выборных в законодательной деятельности на принципах государственной службы, причем избрание их считал возможным лишь по сословиям. Выработанный мень-~1 шинством ноябрьского земского съезда во главе с Д. Н. Шиповым проект был основан на отрицании идеи народовластия в ее буржуазно-правовой форме, на использовании представительства в интересах сохранения самодержавия путем обеспечения пресловутого «единения» его с народом. В проекте прежде всего отмечалось, что намечаемое представительство не противоречит самодержавной идее, а, наоборот, составит условие ее правильного осуществления. Оно не Должно было представлять собой новое учреждение, а предполагалось в форме замены выборными личного состава Государственного совета с переименованием в Государственный земский совет. Этот совет

123

должен был стать законосовещательным с правом законодательной инициативы и запросов министрам, ответственным, однако, не перед ним, а перед царем. Всеобщее и прямое избирательное право отрицалось, представительство предлагалось составить на основе объединения губернских земств и больших городов с реорганизацией всей системы местного самоуправления. Этот проект был опубликован к середине апреля,4 а 22—26-го на совещании земцев в Москве большинством голосов было принято требование всеобщего, равного, прямого и тайного голосования для избрания еще одной палаты, кроме составленной из представителей реорганизованных органов местного самоуправления, на началах их полного равноправия. Таким же образом, по мнению большинства, должно было избираться первое представительное собрание, которому придавалось значение учредительного (часть меньшинства требовала всеобщих, равных, тайных, но двухстепенных выборов, другая — избрания его земскими собраниями и городскими думами, пополненными представителями L трудящегося населения) .s

[Все это сопровождалось усиленным обсуждением проблемы представительства в печати. В сущности против него, или, как выражался составитель официального обзора печати, с «ограничительным толкованием» рескрипта 18 февраля выступал лишь «Гражданин» В. П. Мещерского, предрекавший, что «народопредставительное» учреждение «может совершенно исказить народную волю» и ввести царя «в полное заблуждение». На худой конец он соглашался на созыв с проведением выборов строго по сословиям и многостепенным порядком (№ от 27 марта и 24 апреля) [Единодушные в признании необходимости скорейшего открытия булыгинского совещания и созыва выборных, газеты расходились по поводу характера полномочий и способа образования будущего представительства, причем расхождения по второму кругу вопросов были большими, нежели по первому. Относительно прав представительства печатные органы сходились в том, что оно должно пользоваться правами обсуждения государственной росписи и ее исполнения, запросов министрам, а также законодательного почина. Что же касается законосовещательного или законодательного характера представительства, то здесь были выражены различные взгляды, соответствовавшие политической ориентации того или иного печатного органа. «Новое время» (12 марта), «Киевлянин» (8, 20 марта), «Казанский телеграф» (16 марта) и «Слово» (24 апреля) высказывались за законосовещательное представительство. За законодательное были «Право» (№ 13 и 17), «Русская мысль» (№ 4), «Русь» (17, 20 апреля), «Одесские новости» (22, 23 февраля). Еще больше отразились различия в политическом направлении газет и журналов на их отношении к составу представительства и способам его выборов. Г Оппозиционность в той или иной степени переплеталась с охранитель-ством у многих органов печати. Так, при обсуждении вопроса об участии в выборах населения «инороднических окраин» и сторонники, и противники этого исходили из великодержавных интересов, но первые считали, что «обособление окраин сохраняется именно в силу лишения инородцев равноправности с коренным русским населением», что такое лишение мешает обрусительному процессу, создает «искусственные преграды этому пути... объединяя инородцев в

124

борьбе с правительством», а вторые боялись представителей интеллигенции национальных окраин, утверждая, что она «служит строго национальным своим интересам», «в то время как культурные классы России проявляют в большинстве космополитическое направ-J ление».

Однако наряду с этим подавляющее большинство печатных орга-~1 нов избежало крайностей консерватизма. Лишение избирательных прав инородцев отстаивало лишь «Новое время» (24, 28 марта), как и на сословном принципе выборов настаивал лишь «Гражданин», послед того как «Новое время» ему изменило (30 января, 4, 6 февраля). «Большая часть печати, — говорилось в официальном обзоре, — склоняется к установлению всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, но некоторые издания выставляют эту систему лишь как идеал будущего устройства представительного правления и, в виде уступки современным условиям нашего государства, высказываются за необходимость введения разных цензов, применительно к существующим организациям, и многостепенных способов избрания. Более консервативная часть печати стоит за необходимость производства выборов по существующим общественным организациям, способами, установленными долговременной практикой, доказывая, что всеобщая подача голосов, без определения какого-либо имущественного ценза и лишь по территориальным кругам, даст возможность проникнуть в среду выборных нежелательным элементам беспочвенной, космополитической интеллигенции, совершенно незнакомой с действительными потребностями страны, но благодаря внешним способностям могущей воздействовать на народные массы путем ложных неисполнимых обещаний».6 Как видим, крайности самодержавной идеологии как будто не встречали в тот момент сколько-нибудь значительной поддержки в печати.

Обзор этот был своеобразным социологическим изучением состояния общественного мнения по кардинальному вопросу государственного устройства. Насколько объективно был проведен анализ печати и в какой мере соответствовало действительности сделанное из него вышеприведенное заключение, а также вывод о «довольно единообразных мнениях» по поводу необходимости предоставления гражданских свобод? Судя по всему, обзор составлялся на основании картотеки из 182 газетных и журнальных выписок за январь—апрель 1905 г.7 Мы произвели статистическую обработку входящих в эту картотеку рефератов статей, подсчитав распространенность основных отмеченных в них требований. Итоги таковы: 23 раза было повторено требование безотлагательного созыва представительства, 25 — всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов, 10 раз — всеобщей, но не прямой. О нежелательности четырехвостки на первом этапе отмечено одно высказывание, 13 — о предоставлении избирательного права женщинам (в одном делалось исключение для выборов первого состава собрания). В 6 статьях созыв представительства связывался с предоставлением гражданских прав. 21 высказывание было в пользу выборов по сословиям или классам населения, 18 — за выборы от земств, городов, общественных организаций и корпораций, за выборы по земскому положению 1864 г. высказалось 6 газет, за представительство окраин и инородцев — 13, против — 5. 4 высказывания были за уста-

125

новление цензов, имущественного, грамотности и оседлости. По поводу компетенции представительства 9 статей отстаивали его законосовещательный характер, 7 — законодательный, столько же высказываний было в пользу его участия в рассмотрении государственного бюджета, 12 — за предоставление ему прав законодательной инициативы и запросов министрам. В 18 органах печати содержались высказывания в пользу участия общественности в булыгинском совещании для разработки положения о представительстве, в одном — против.

И наконец, 13 прямых или косвенных высказываний против созыва представительства в «Новом времени», «Гражданине» и особенно в «Московских ведомостях» заслуживают в своем большинстве специального рассмотрения. Первым 4 февраля еще до рескрипта 18 февраля потребовал отсрочки созыва представительства до января будущего года в «Новом времени» граф Л. Л. Толстой, высказавшийся за сословное представительство, имущественный ценз, против всеобщего избирательного права, а также права голосования для женщин. «Парламент России не нужен», — заявлял «Гражданин» 20 февраля. «Главная задача, чтобы с первой минуты дело находилось в атмосфере сильной законной власти», — писал он 27-го. Наиболее последовательно боролись с самой идеей созыва представительства «Московские ведомости». 3 марта в них появилась передовая статья об организации монархической партии для защиты самодержавия, 4-го и 5-го появилась статья кн. Цертелева «О несоответствии западноевропейского конституционализма с историческими условиями жизни и бытовым строем жизни русского народа». 7-го Знаменский заявил в «Московских ведомостях», что конституционный режим вреден, а спасение России в самодержавии, 8-го он высказался против выборного представительства на том основании, что «в моменты развития общественной жизни чаще всего меньшинство является носителем правды и морали», а «избранники большинства» — «лжепредставителями». В редакционной статье 28 марта фигурировала парадоксальная формула: «О привлечении к участию в законодательно-совещательной работе не выбранных самим населением людей, но людей, избранных от населения по распоряжению и усмотрению правительства». 28 апреля в редакционной статье было повторено предупреждение против представительства, которое «может совершенно исказить народную волю и ввести верховную власть в заблуждение относительно мыслей и желаний народа».

Полагаем, что результаты приведенного рассмотрения дают возможность внести два исправления в официальное заключение об откликах прессы, которое использовалось участниками реформаторской деятельности. Прежде всего в нем была явно преувеличена склонность печати отложить введение четырехвостки, ввести цензы, а главное — почти полностью игнорировались статьи реакционного направления.8

Определенно консервативный спектр мнений содержался в полутора десятках «предположений частных лиц» о характере представительства, которые — все вместе — были взяты Булыгиным и его помощниками в качестве источника для определения полномочий и

126

способа избрания будущего представительства. Проекты эти, хотя и подчеркивался их частный характер, были, на наш взгляд, официозного происхождения и очерчивали пределы допустимого при обсуждении вопроса о представительстве.

А. С. Изгоев в своей статье, оставшейся неопубликованной, внимательно рассмотрел все записки, видя в них отражение славянофильской теории «об особом характере отношений народа к царю и к верховной власти, отличающем Россию от прочих европейских государств». Он считал, что авторы записок в своем «огромном большинстве» были причастны к государственной службе, и делил проекты на дворянские и чиновничьи. Первые, считал он, стремились к усилению сословного начала и предотвращению надвигающегося на дворянство крушения, вторые хотели, чтобы представительное учреждение «будучи новым по названию, вошло бы наиболее безболезненно в старый механизм и ассимилировалось бы им». Именно эти обстоятельства сейчас же стали бы очевидными, если бы записки не были представлены как анонимные, — не без основания утверждал Изгоев.9

Проект, получивший первый номер (№ 1) в воспроизводившей эти документы официальной записке, провозглашал своей целью, оставив «неприкосновенной» самодержавную власть, в то же время сделать «как бы соучастниками ее деятельности 4 коренных сословия государства» — дворянство, духовенство, купечество и крестьянство. К ним проект призывал обратиться для «указания излюбленных лучших людей», минуя земство, в котором сословный принцип утрачен. «Принцип численного большинства, не организованного в сословные группы, — гласил проект, — не выдерживает критики, так как, во-первых, неминуемо ведет к постепенной демократизации выборов, а во-вторых, приравнивает величины несоизмеримые — сельские и городские интересы, твердую почву землевладения и беспочвенную интеллигенцию, наконец, образованные слои и грубую массу».1 Если антиинтеллигентская тенденция была средством недопущения в состав будущего собрания радикальных и революционных элементов, то забота о «сельских и городских интересах» оборачивалась на деле стремлением лишить представительства трудящихся — «бесформенную массу, где большинство всегда на стороне наименее развитых и самостоятельных», и обеспечить господство «представителям высших слоев общества» — «фабрикантам или крупным землевладельцам», «представителям церкви, науки и магистратуры». Сочетая сословный принцип с цензовым, автор проекта предлагал ввести избранных представителей в состав департаментов Государственного совета, а в общее собрание, превратив совет в двухпалатное учреждение, ввести представителей сословий, специально их для этого отобрав. «Они должны служить выражением не целых сословных групп в совокупности, а руководящих верхов каждой из них... — указывалось в проекте. — Такова повсюду роль верхних палат, призвание которых умерять ходячие среди общества взгляды и являться в законодательной работе органом высших общественных слоев».11 Чтобы не допускать «в обществе преувеличенного, а стало быть, нежелательного представления о власти и значении преобразованного совета» проект предлагал избегать «новых громких названий» — земская дума или земский собор. Такая система представительства, ука-

127

зывалось в проекте, приведет не к сокращению самодержавных прерогатив, а наоборот, превратит выборных лишь в советчиков власти, ею же самой призванных. Законосовещательные функции представительства понимались, таким образом, в самом узком виде, а о законодательном его праве, разумеется, не было и речи. Введение выборных в состав Государственного совета предлагалось и в проекте № 2, а сохранение сословного принципа в противовес шиповскому проекту выдвигалось с антиземских позиций в проекте № 15.

При всей охранительной направленности проекта № 1 проект № 3 отвергал его как изменяющий «самый вид Государственного совета» («Это будет уже не законодательная коллегия, состоящая из высших сановников, назначенных верховной властью, а палата представителей при участии членов, назначенных правительством»). Здесь предлагалось образование из местных представителей особого Государственного земского собрания (или совещания) с обязательным ограждением интересов меньшинства («Во всяком случае и даже при всяком шатании общественного мнения обеспечить центральному собранию наличность половины гласных, принадлежащих к направлению консервативному и национальному»).12 Последующие проекты предлагали в качестве нижней палаты народный совет, или народную палату с законосовещательными полномочиями, «не высшими против Государственного совета» и ограниченными таким образом, чтобы устранить «весьма серьезную опасность соскальзывания на почву собрания учредительного » (проект № 4) или Государственное собрание из представителей сословий во главе с дворянством (проект № 5). За сословный принцип высказывался и проект № 10, проникнутый, как и другие, ненавистью к интеллигентам и разночинцам-космополитам, отстаивающим де парламентаризм. В случае отклонения сословного принципа здесь содержалось пожелание избирать по приходам.13 Формирование представительства по сословному принципу ставилось во многих проектах под сомнение при всей его привлекательности для их составителей. Процесс экономического развития страны разрушил сословную обособленность, невзирая на проникнутое духом сословности законодательство. Перепись 1897 г. зарегистрировала 17 млн бессословного городского населения, по ее данным, на 96 млн лиц сельского состояния приходился 1 млн 200 тыс. дворян. «При строгом проведении начала сословности, — рассуждал автор проекта, назвавший представительство земским советом, — пришлось бы ввести в земский совет на одного представителя от дворян 96 представителей от крестьян». Между тем нежелательность преобладания крестьян в составе земского совета проект считал само собой разумеющейся.14 Из этой же предпосылки исходил проект бессрочного императорского всероссийского вече. Его автор был против всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права, потому что оно приведет к преобладанию крестьянских представителей, которые потребуют перехода к крестьянам помещичьей земли.15 В некоторых других проектах предложения добиваться привлечения крестьянских представителей на сторону царской власти сопровождались оговорками относительно общей ненадежности крестьянства. В проекте № 8, в котором народ противопоставлялся обвинявшейся во «властолюбивых похотях» интеллигенции, указывалось: «Нам нужно будет искать уже не того

128

крестьянина, который смахивал бы на интеллигента по работоспособности (в будущем представительстве. —Р.Г.), а можно довольствоваться средним крестьянином — заурядным».16 А составитель проекта № 12, который предлагал для избрания постоянно действующей земской думы в Петербурге из 100—150 человек собрать в Москве земский собор с преобладанием крестьян, специально подчеркивал, что собор должен быть созван на короткий срок в Кремле, а участники его должны жить там в особых помещениях, иначе де крестьяне ударятся в разгул или попадут под влияние революционной социал-демократической пропаганды. И даже проект № 13, весь смысл которого заключается в том, чтобы с помощью «идеала крестьянского царя» победить «партию непорядка» — «бессословную и неоседлую интеллигенцию, фабричных рабочих, поляков, армян», был проникнут сознанием того, что для этого предстояло осуществить «трудную программу обращения крестьянской массы в крепкую опору власти». Автор этого проекта исходил из того, что, лишь «располагая достатком, хотя бы и очень умеренным (прошлое приучило его к скромности), — крестьянин является убежденным консерватором, надежнейшей опорой партии порядка (таковы сейчас все государственные, четвертные крестьяне-однодворцы); зато когда нет этого достатка — крестьянина ничем нельзя удовлетворить и всего менее политическими правами: дайте ему побольше земли — он, пожалуй, откажется и от гражданских прав». Отдавая себе отчет в «оскудении крестьянства, вопиющей нищете большей его части», автор проекта сознавал, что давать крестьянам землю самодержавие не собиралось. Для срочного «разрешения кризиса», предотвращения «окончательного перехода инициативы из рук правительства в руки одичалого народа» и «водворения пошатнувшегося порядка и спокойствия в стране» он рекомендовал «средства не столь надежные, но скорее действующие». К распространенным предложениям расширения операций Крестьянского банка, облегчения переселения и понижения (не менее чем вдвое) выкупных платежей проект добавлял введение государственной гарантии крестьянских арендных платежей, которая осуществлялась бы Крестьянским банком, а также установление жалованья солдатам, которое превратило бы военную службу из тяготы в желанный промысел («Нет уверенности в настроении войска, когда потребовалось бы прибегать к его силе для подавления внутренних беспорядков») .19

Таким образом, использование монархических иллюзий крестьянства представлялось" тем, кто настаивал на этом, делом нелегким и хлопотливым. Примечательно, что «антикрестьянский» проект земского совета предусматривал предоставление ему, кроме законосовещательных прав, права законодательного почина на той основе, что указ 18 февраля в сущности давал его каждому и тем более нельзя было лишить такого права избранных представителей. А в проекте № 8, целиком основанном на упованиях на крестьянский монархизм, указ трактовался в противоположном смысле — как кладущий «пре-| дел возможному кичению тех, которые, криво толкуя смысл рескрипта... пожелали бы себя возвести на степень представителей народа». Рескрипт казался автору проекта недостаточно ограждающим самодержавие, несмотря на совещательный характер представительства, и он опасался, что интеллигенция «в союзе с правящей

9 Р. Ш. Ганелин 129

бюрократией», которую он, как это было принято в неославянофильских кругах, объявлял «плотью от плоти интеллигенции и часто самой передовой», поведет страну «по тому пути, который уже значительно протоптан земскими учреждениями, т. е. по пути антинародного либерализма, имеющего целью царствование буржуазии и капитализма, прикрытых разными громкими мнимонародо-любивыми названиями».20 В другом проекте, принадлежавшем нескольким авторам, составленном с охранительных, но реформаторских позиций, предлагалось, наоборот, как и в проекте земского совета, предоставить представительному учреждению те же законосовещательные права, которыми обладал Государственный совет, а также права законодательной инициативы и запросов министрам. В целях противодействия социал-демократии этот проект требовал срочных решений, простейших способов образования представительства. В проекте предлагалось ввести земства повсюду и выражалась надежда на то, что их занятия местными нуждами послужат «мощным средством к отвлечению умов от вопросов иного порядка». Для обеспечения близкого самодержавию классового состава будущего собрания проект предлагал применить систему имущественных цензов, ограничение представительства «низших классов», а не «предоставление численного превосходства отдельным классам, например, дворянскому или купеческому». Второй способ представлялся чреватым возникновением «пререканий» и «агитации». Хотя среди проектов были и проникнутые тенденцией к недопущению представительства, к фактической ликвидации рескрипта (проект № 11): образовать совещательное учреждение, представители которого давали бы объяснения в Государственном совете, а еще лучше свести дело к тому способу, который применен в совете Государственного банка, где присутствуют два члена от дворянства, купечества и т. п.,22 неотвратимость преобразований была все же очевидна. Один из проектов (№ 14), исходя из того, что булыгинское совещание с участием «общественных сил» неминуемо, предлагал свои меры к тому, чтобы эти силы были, как требовалось в рескрипте, «зрелыми».

В «Соображениях» министра внутренних дел об осуществлении рескрипта, документе, который составили Булыгин и его сотрудники в расчете как на царя, так и на опубликование,23 неприятная Николаю перспектива была несколько скрашена с помощью исторического экскурса, предпринятого для доказательства того, что намечаемые преобразования обеспечат и «неразрывность крепкой исторической связи с прошлым», и «незыблемость» обеспечивающих самодержавный характер царской власти Основных законов. История представительных учреждений в России была здесь изложена таким образом, что исконные допетровские начала государственной жизни оказывались неразрывно связанными с участием выборных в законодательстве. В записке подчеркивалось, что самый законодательный акт, лежавший в основе Полного собрания законов, — Уложение царя Алексея Михайловича — был принят при участии выборных, которые составляли как бы низшую законосовещательную палату. Затем указывалось, что идея представительства присутствовала в той или иной форме во внутренней политике всех царствований, за исключением времен Петра I и Николая I. Содержались и ссылки на недавние ме-

130

Dbi — образование в составе министерств земледелия и государственных имуществ и внутренних дел советов сельскохозяйственного и по делам местного хозяйства из местных представителей, а также на утвержденное Николаем 8 февраля положение Комитета министров, которым в состав особых совещаний для пересмотра земского и городового положений включались представители, избранные земскими собраниями и городскими думами. Этот акт царя был представлен как «дальнейшее развитие», данное «участию населения в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений» еще до рескрипта 18 февраля.

«Стараясь связаться с традицией и по возможности избегать упрека в копировании с западных образцов, — писал С. Е. Крыжановский, — я взял за образец проект учреждения Государственной думы, составленный в свое время М. М. Сперанским, с его довольно сложной регламентацией и подразделениями. Существенной особенностью этого плана, весьма подходившей для молодого представительного учреждения, являлось перенесение центра тяжести работы в образуемые в составе Думы отделы по главным отраслям дел государственного устроения и ограничение роли общих собраний с их неизбежной риторикой».24

Политические соображения, вызвавшие к жизни рескрипт и состоявшие в том, чтобы организацией представительства удовлетворить «благонамеренных», противопоставив их революционному лагерю, были выражены в «Соображениях» в нарочито туманной фразе о «необходимости ввести в законное русло проявления назревшей в обществе потребности принять участие в делах законодательства». Впрочем, чуть ниже прямо было сказано, что с этой потребностью «так или иначе нельзя не считаться правительству». С этих позиций Булыгин отвергал сведение функций представительства к обсуждению законодательных предположений в совещательных учреждениях на местах или при министерствах, хотя Самарин, по словам Крыжановского, вначале хотел именно таким способом «похоронить несимпатичное ему начинание, законопатив самую идею в медвежьи углы». Неприемлемым оказывалось и уподобленное земским соборам XVI и XVII вв. совещательное учреждение, собираемое по особым случаям для рассмотрения тех или иных законодательных предположений. Отвергнув, таким образом, наиболее ограничительные проекты, Булыгин высказывался за ту форму представительства, которую предполагалось осуществить при Александре II — участие избранных населением на более или менее продолжительный срок в обсуждении всех законодательных предположений. «Разномыслие», существовавшее «в политическом отношении» по поводу введения выборных в какой-либо форме в составе Государственного совета или же образования из них особого собрания, Булыгин разрешал на основе пространных рассуждений, поскольку вопрос этот — создавать ли «два, построенных на разных началах законосовещательных установления: одно — из лиц выборных, считающих себя как бы представителями населения, другое из чиновников, зависящих от правительства», — таил в себе угрозу «подобия существующего на Западе двухпалатного строя законодательных учреждений». В частности, составители допускали, что при разногласиях между палатами царь, «как это можно с вероятностью предположить», будет утверждать мнения Государственного совета, в

131

результате чего «недовольство и смута, наблюдаемые ныне во многих слоях нашего общества, усилятся и возрастут». Если же царь станет склоняться на сторону палаты выборных, то будет подорвано значение Государственного совета. Введение в него около 100 человек выборных, указывалось в «Соображениях», лишит отношения между ними и правительственной властью «почвы для пререканий», установит «живой обмен мысли». Булыгин уверял даже, что подавляющее большинство общественных течений стоит за «нерушимость Основных законов» и для его «умиротворения» не подходит объединение выборных в особом собрании, поскольку де оно «создает во всяком случае условия и среду, благоприятствующие возникновению ничем не сдерживаемых притязаний». Но «при всей увлекательной простоте» введения выборных в Государственный совет оно было чревато утратой им консервативно-охранительных функций. При достаточном их числе (при расчете по одному на 250 тыс. населения оказывалось 500 человек) «получится явление, еще менее желательное», рассуждали составители. «Растворившись» среди них, «перемешавшись» и «раздробившись по партиям», Государственный совет не будет тем «прочным и испытанным регулятором», каким он стал бы при сохранении своего устройства и состава, образовав «вторую инстанцию, сдерживающую своим веским мнением увлечения и крайности» выборной низшей инстанции. Распределение выборных между общим собранием, департаментами и комиссиями Государственного совета, с тем чтобы их число нигде не превышало числа членов по назначению и они были бы разъединены между собой, представлялось опасным, ибо они стремились бы «установить между собой единение вне стен Государственного совета» и стали бы подавать «заранее установленные мнения». План Булыгина состоял в том, чтобы создать для правительственной власти возможность лавирования между двумя законосовещательными учреждениями («предположение, отклоненное одним учреждением, . . принято будет другим»). «Наличность двух законосовещательных учреждений» Булыгин считал «особенно полезною», поскольку они будут оказывать «одно на другое сдерживающее влияние». Расчет при этом был на то, что разницы «классовых интересов», существующей между палатами на Западе, в России не будет. Члены Государственного совета, не проявляя крайностей консерватизма, «при обширной их опытности и равновесии взглядов» станут отвергать решения собрания выборных лишь в крайних случаях, а собрание это не проявит «стремлений вступить в борьбу с правительством на почве политических прав». «Подобного рода стремления» в «Соображениях» объявлялись не свойственными русскому национальному характеру, и тезис этот подкреплялся историческим экскурсом на тему о том, что «идея властного участия народа в делах верховного управления» чужда русскому народу, подавляющая масса которого проникнута верностью царю как «носителю всей полноты государственной власти». Однако истинную цену этих рассуждений показывало тут же выдвинутое для обеспечения благонамеренности Государственной думы (этим термином было здесь названо собрание выборных) требование «правильной постановки выборов» и вообще «особой осторожности к устройству и постановке деятельности подоб-

132

ного учреждения». Этому-то требованию и был подчинен бу-лыгинский проект.

Главным было здесь всемерно закрепить ограничение компетенции Думы чисто совещательными функциями. Оно достигалось не только установлением ее положения низшей палаты по отношению к Государственному совету, также не имевшему, как известно, законодательного права, но и — прежде всего — сохранением этого права только за царем. В качестве либеральной меры предлагалось представлять царю не только законодательные предположения, прошедшие через Думу и Государственный совет, но и заключения Думы, отвергнутые Государственным советом. Но тут же предлагалось «присвоить суждениям Государственного совета более существенное, чем ныне, значение» — дать ему право возвращать Думе дела для пересмотра с возможностью для нее остаться после вторичного рассмотрения при своем мнении и не представлять царю предположений, отклоненных и Думой, и Государственным советом. В целом же компетенцию Думы предлагалось определить по аналогии с законосовещательными функциями Государственного совета. Как известно, и в Основных законах, и в Учреждении Государственного совета, определявшем его права, указывалось, что в нем рассматриваются все законодательные предположения. В действительности же такую роль выполняли наряду с ним по своим отраслям Военный и Адмиралтейств советы, комитеты Сибирской железной дороги, Особый по делам Дальнего Востока и, наконец, Комитет финансов. Мало того, общая неясность в российском законодательстве понятий закона и административного распоряжения, «отсутствие резкого отличия» между ними, как признавалось в булыгинских «Соображениях», приводили к тому, что вопросы, по существу своему требовавшие разрешения в законодательном порядке, решались царем по представлениям Комитета и Совета министров и даже отдельных министров. Дело было не в юридических дефинициях, признавал Булыгин в дополнительном документе,25 «исчерпывающее разрешение» одного из «труднейших вопросов государственного права» было «вряд ли даже и возможно потому, что все акты государственной власти при нашем ее строе имеют один и тот же источник и одинаковую в конце концов силу». Впрочем, в дополнительных «Соображениях» предлагалось сосредоточение всей законосовещательной деятельности в Думе и Государственном совете. Иначе, при сохранении соперничавших с Государственным советом органов, министры стали бы обходить Думу, вызывая тем самым дополнительные конфликты с нею и усиливая общее недовольство отступлениями от закона и нарушениями указа 12 декабря в области законодательной деятельности.

Только что закрыл Николай виттевское совещание по поводу объединения деятельности министров, как вопрос этот опять возник перед ним, поднятый Булыгиным в дополнительных «Соображениях» в связи с предоставлением законосовещательных прав Думе. Существующий порядок, при котором министр вносит предположение в Государственный совет, рассуждал Булыгин, хорош ввиду «близости служебного положения, связующей членов Государственного совета и министров как бы в одно целое», а также потому, что разногласия в Государственном совете не выходят из его стен «и не дают оснований к

133

превратным толкам». Иное дело — Дума. И хотя в дополнительных «Соображениях» разница между членами Государственного совета и Думы сведена, в частности, к «степени умственного развития», на самом деле в них было ясно выражено опасение того, что межведомственная борьба перенесется в Думу, поставив ее «в положение как бы судьи между министрами», да еще при гласности её заседаний. Выход усматривался в рассмотрении законодательных предположений до внесения их в Думу в Совете министров. Дело как бы вернулось к той отчаянной записке, которой Витте из последних сил пытался добиться разрешения царя на осуществление объединения министров по проекту В. Н. Коковцова, прельщая Николая, что главное будет входить в компетенцию Совета министров под его, царя, председательством.

Как ни заманчиво было для Булыгина «по соображениям государственной пользы» лишить Думу права рассмотрения государственной росписи доходов и расходов, сохранив его лишь за Государственным советом, а Думе сообщать роспись после этого лишь для общих суждений, он предпочел другой путь. Дело заключалось не только в том, что такое ограничение должно было вызвать недовольство плательщиков налогов, «подрывающее надежду на постепенное успокоение страны с призывом избранных от населения лиц», но и в намерении предотвратить возможность общих отрицательных заключений Думы «о всей росписи и даже о всей финансовой политике государства», связав думцев «соглашениями об изменении тех или иных частных назначений росписи» в ходе ее рассмотрения. Для этого была предложена такая регламентированная процедура обсуждения росписи как в Думе, так и в Государственном совете, при которой оно «примет, по преимуществу, характер выяснения некоторых спорных вопросов и сомнений по немногим сметным назначениям», вследствие чего не будет слишком затягиваться.

Никак невозможно было лишить будущую Думу и права законодательного почина. Указ 18 февраля, как отмечалось в уже упомянутых проектах, с неизбежностью вел ,к предоставлению Думе этого права: отказать ее членам в том, что признавал указ за каждым частным лицом, было невозможно. Оставалось обставить это право «известными условиями»! Чтобы предложение члена Думы стало законодательным почином, оно должно было собрать не менее 30 подписей и получить после рассмотрения соответствующим отделом Думы большинство в ее общем собрании. После этого соответствующий министр в случае своего согласия с мнением Думы должен был просить царя разрешения на внесение в нее этого предположения уже в качестве законопроекта. В случае же несогласия министра предположение, одобренное Думой усиленным большинством, например в 2/3, поступало бы в Государственный совет, который затем со своим заключением представлял бы его царю.

Нельзя было лишить Думу и права запросов министрам о нарушениях закона. Булыгин хотел так именно и поступить, но сотрудники его от этого отговорили. Ему оставалось и это право Думы обставить «известными условиями», обеспечивающими «достаточную осторожность в пользовании членами Государственной думы предоставленными им полномочиями», добиться «такой постановки этого дела, чтобы полномочие это не обратилось в необоснованное втор-

134

жение Думы в область министерского управления». Средством к этому были те же 30 подписей и большинство в 2/3 голосов, что и в вопросе о законодательном почине. Но главное, на что возлагал здесь надежду Булыгин, это на остающееся в руках царя исключительное право назначения и увольнения министров, благодаря чему, считал он, думское право запроса (он избегал этого слова) «не будет иметь ничего общего» с правом интерпелляции в западноевропейских парламентах. В дополнительных «Соображениях» Булыгин указывал, что права законодательного почина и запросов министрам придется, разумеется, распространить и на Государственный совет. Однако при всем ограничении прав Думы «едва ли не самым важным вопросом предстоящего преобразования» представлялось Булыгину регулирование ее состава путем организации выборов, рассмотренной поэтому «с особой осторожностью». Прежде всего лишались права избирать и быть избранными в Думу «кочевые и бродячие инородцы», жители Финляндии ввиду наличия Финляндского сейма и евреи до намечавшегося в ближайшем будущем обсуждения всех ограничительных по отношению к ним правил.

Булыгин отвергал сословный принцип организации выборов, хотя в «Соображениях» и отмечалось, что он «как бы предуказывается всем историческим прошлым России».

Заимствуя аргументацию соответствующих проектов, Булыгин приходил к сделанному в них заключению о том, что сословная система выборов приведет к нежелательному преобладанию в Думе крестьянских депутатов. На искусственное же регулирование крестьянского представительства по сравнению с дворянским (оно должно было состоять в сокращении крестьянского и увеличении дворянского представительства в десятки раз по сравнению с действительным соотношением численности этих сословий) Булыгин не решался. Отказ от сословного принципа сопровождался предложением различных мер для придания составу Думы удобного самодержавию характера.

Всеобщие, равные и прямые выборы (прямые считались неразрывно связанными со всеобщими) Булыгин отвергал, прямо заявляя, что они привели бы к образованию Думы «исключительно почти из представителей низших слоев населения». Составители «Соображений» испытывали страх и перед возможным при таких выборах «сильным давлением фабрикантов, торговцев и других экономически влиятельных лиц». Но стремление всемерно оградить Думу от представителей трудящихся доминировало. Оно было прикрыто ссылками на ученые авторитеты, считающие, что при всеобщем избирательном праве побеждает «собирательная посредственность», рассуждениями о том, что «при широком распространении избирательного права умственный уровень избираемых непременно понижается» и т. п. В качестве способа обеспечения в Думе духа «правильного консерватизма» был назван имущественный ценз для создания в ней «более или менее значительного числа собственников, интересы которых больно задеваются всяким нарушением спокойного течения общественной жизни». Ввиду отсутствия прямого подоходного обложения,26 а также того обстоятельства, что суммы прямых налогов — государственных, земских и городских — в разных районах страны были различными, оставалось ввести специальное определение ценза по

135

размерам недвижимости и торгово-промышленного оборота. Для обладателей крупных земельных цензов, например, превышающих десятикратный размер установленного, предлагалось ввести особые группы в составе съездов уездных избирателей, с тем чтобы компенсировать «значительное численное их меньшинство» и добиться расширенного представительства в Думе «интересов крупного владения». Это предполагалось осуществить во изменение Положения о земских учреждениях 1864 г., на основе которого должны были производиться выборы с некоторыми приспособлениями для воздействия на их результаты в угодном правительству направлении. В частности, «для устранения искусственной, преследующей свои особые цели выборной агитации» имелось в виду во изменение Положения 1864 г. производить выборы на избирательных съездах, уездных и губернских избирательных собраниях лишь из числа голосующих, а от крестьян, владеющих надельной землей, — на волостных сходках, а не на особых съездах.

Объясняя происхождение булыгинской избирательной системы, Крыжановский писал: «Самое простое и целесообразное решение было бы опереться на существующие учреждения — уездные земства... Избрание членов Думы чрез посредство уездных земств обеспечивало бы большую политическую зрелость избираемых, в состав которых при этом условии не проникали бы в значительном числе лица малокультурные, и в Думе создавалось бы представительство деловое, а не только партийное. К сожалению, Булыгин не решился стать на эту точку зрения, так как, с одной стороны, опасался, что Дума будет слишком связана с местными учреждениями и внесет в них политику, а с другой стороны — что не получит достаточного участия в Думе крестьянство, которое в земских собраниях мало представлено и не привыкло иметь голос».27 Но если по поводу путей обеспечения общей благонадежности избирательной системы существовали разногласия, то относительно недопустимости прямых выборов «при географических и бытовых условиях России» их не было, и Булыгин решил создать специальную систему выборов по ступеням, отличавшуюся «большой сложностью», во всем схожую с земской, но с другим распределением долей участия в ней отдельных разрядов населения и с тем, чтобы образованное по подобию уездного земского собрания уездное собрание избирало из своей среды выборщиков в губернское, которое избирало бы полагающееся на губернию число членов Думы.

Когда составлялись «Соображения», Булыгин исходил из того, что в соответствии с рескриптом окончательная разработка представительства предстоит все же совещанию под его председательством. Но все менялось. 1 мая Бобринский записал в дневнике, что царь «не слушает министров и желает царствовать „сам"».28 Однако становилось все более очевидным, что избежать созыва представительства не удастся. 6 мая была датирована записка шести старейших сановников о политических трудностях царизма и путях их преодоления.29 Это были семидесятилетние старцы, обладавшие богатым опытом службы на высших должностях при самодержавном правлении на протяжении трех царствований, прекрасно понимавшие его суть и оберегавшие его до последней возможности. К государственным реформам они относились как к печальной крайней необходимости.

136

Считая свою служебную карьеру завершенной, они не связывали с государственно-преобразовательной деятельностью личных расчетов и выгод и давали реформам независимую и реалистическую со своей точки зрения оценку. Это были граф К. И. Пален, министр юстиции в j867—1878 гг., руководивший затем коронациями Александра III и Николая II, А. А. Сабуров, управлявший в 1880—1881 гг. Министерством народного просвещения, уже известные нам П. А. Сабуров, посол в Берлине в 1879—1884 гг., и А. Н. Куломзин, знаток истории государственного управления, служивший в Государственной канцелярии и управлявший канцелярией Комитета министров, генерал-адъютант О. Б. Рихтер, приближенный Александра III и Николая II, командовавший императорской главной квартирой, Ф. Г. Тернер, в прошлом директор Департамента окладных сборов и товарищ министра финансов, автор работ о крестьянском законодательстве.

«За нашу долговременную жизнь мы в третий раз переживаем время общественного брожения, каждый раз сопровождающее неуспех или нашего оружия, или нашей дипломатии», — писали авторы записки, в известной мере повторяя логику и даже периодизацию внешнеполитической записки П. А. Сабурова. Они объявляли капитальной ошибкой «укрепившуюся в умах ближайших исполнителей глубоко благожелательных намерений императора Александра III мысль, что омрачившее нашу историю событие 1 марта 1881 г. было последствием освободительной политики безвременно погибшего царя-преобразователя». Как «последствие этого рокового недоразумения» в записке критиковались не только контрреформы Александра, но и внутренняя политика Николая II — «длительное за последние 25 лет стремление правительства к ограничению тех льгот и преимуществ, которые дарованы были России в эпоху реформ императора Александра II».

Историческая часть записки завершалась таким образом: «Смута, лишь поверхностно затронувшая Россию в 50-х годах прошлого столетия, глубже проникшая в разнообразные слои населения в 70-х годах, ныне пустила глубокие корни до самого сельского населения включительно». Причину того, что крестьянская масса «делается послушным орудием в руках врагов порядка», авторы записки видели, в частности, в «общинных порядках», не воспитывающих «чувства уважения к частной собственности». Отмечая «злую критику» правительства в «образованных и полуобразованных слоях», а в «низших слоях населения инстинктивное стремление к ниспровержению частной собственности», авторы записки со всей решительностью возражали «тем, которые всякие меры успокоения, всякие льготы считают вредною уступчивостью, ведущею к новым уступкам и в конце концов к гибели государственного строя». Сознавая, что отказ от созыва представительства может «привести к большим для государства бедствиям», они требовали срочного созыва представительства, но без избрания его состава населением. «В настоящий критический момент, когда правительству прежде всего надлежит опереться на ту часть общества, которая заинтересована в сохранении государственного порядка для борьбы с социал-демократической партией», говорилось в записке, терять время на это было бы «крупною политическою ошибкою». К страху перед социал-демо-

137

кратией патриархи бюрократии пришли на основе обстоятельного рассмотрения опыта революционного движения.

Дать «доступ к избранию народных представителей» «низшим классам» было так же страшно, как и предоставить «численное превосходство отдельным классам, например дворянскому или купеческому» («немедленно возбудятся пререкания и возникнет агитация»). «Чтобы переход к новому строю совершился спокойно и без каких-либо потрясений», авторы записки советовали «как можно более придерживаться существующих порядков», предлагая, чтобы представители в выборное учреждение избирались земскими собраниями на основе положения 1864 г. Надежды на благоприятный для властей исход выборов возлагались на имущественный ценз и на то, что министр внутренних дел поручит председательствование на избирательных съездах не земским начальникам, а уездным предводителям дворянства, которые предотвратят избрание крестьянами «лиц из социал-демократической партии», а «в земских собраниях социалистические теории очень скоро потеряют весь свой престиж, если не будут подвергаться слишком привязчивым преследованиям, всегда и везде приносящим больше вреда, чем пользы».

Записка эта должна была привлечь внимание царя не только умеренностью программы при остроте критики, но и составом ее авторов. Их мнением не следовало пренебрегать не только ввиду их опытности, но еще по одной причине. Никого из подписавших записку никак нельзя было заподозрить в попытках умаления царской власти. А ведь именно такие опасения часто одерживали у Николая II верх при рассмотрении проектов таких государственных преобразований, которые носили всеобъемлющий характер. Дело было не только в свойствах его натуры, но и в своеобразном сознании нравственного долга, который диктовал ему необходимость сохранять неприкосновенной самодержавную власть. Оборачивалось это крайней подозрительностью по отношению к окружающим. На Палена и других подписавших записку лиц не могла пасть и тень подозрения. Однако, судя по всему, значительного успеха у царя записка не имела.

В течение весны законодательная деятельность сочетала в себе элементы приспособления к намеченным преобразованиям, в частности предусмотренным указом 12 декабря, с юридическим обеспечением карательных действий и мер. Так, в области национальных и религиозных прав были утверждены царем разработанные Комитетом министров в осуществление указа 12 декабря отмена ограничений на издание Священного писания на украинском языке, распространение права покупки и аренды земли поляками на 9 западных губерний с отменой там некоторых стеснительных мер при употреблении местных языков.

Разработка пункта о свободе вероисповедания указа 12 декабря поставила на очередь реформу православной церкви. Ее представители во главе с петербургским митрополитом Антонием (Вадковским) выдвинули проект большей независимости церкви от государства. 17 марта в «Церковном вестнике» появилась записка группы 32 петербургских священников о том, что свободой будут пользоваться вероисповедания «большего или меньшего религиозного заблуждения» и лишена ее будет только православная церковь —«хранительница

138

подлинной Христовой истины». Они требовали созыва поместного собора. 22 марта Синод единогласно высказался за восстановление патриаршества и за созыв в Москве собора для его избрания. Синод должен был стать совещательным органом при патриархе, избрать которым предполагалось Антония. 31 марта царь наложил резолюцию — созыв собора отложить.30

Во изменение некоторых частей цензурного устава право прекращения повременных изданий, ранее принадлежавшее министрам внутренних дел, народного просвещения и юстиции, а также обер-прокурору Синода, было предоставлено первому департаменту Сената по представлению министра внутренних дел. Провозглашено было введение земства в Сибири, и 17 апреля издан указ о веротерпимости, которым разрешался переход из православия в другое христианское вероучение и отменен ряд запретов и ограничений для старообрядцев и сектантов. Тысячи крестьян в Западном крае, лишь формально числившиеся православными, сейчас же вернулись к униатству. И наконец, чтобы разрядить обстановку в деревне, обеспечить осуществление военно-карательных мер, принимавшихся против февральско-мар-товских крестьянских восстаний (вплоть до применения артиллерии), внести колебания и раскол в среду участников крестьянского движения были объявлены облегчения по уплате продовольственных и семенных долгов, особенно семьям солдат действующей армии. В качестве меры, принятой для улучшения положения крестьян, фигурировало в указе создание Комитета по земельным делам и образование для руководства всем земельным и переселенческим делом особого органа из министров двора, внутренних дел и юстиции, государственного контролера и главноуправляющего землеустройством и земледелием, а также назначаемых царем членов. При этом Министерство земледелия и государственных имуществ преобразовывалось в главное управление землеустройства и земледелия с присоединением к нему переселенческого управления Мин-ва внутренних дел.

С другой стороны, указом 10 апреля была установлена строжайшая имущественная ответственность участников крестьянских выступлений за разгром помещичьей собственности, причем взыскание могло быть обращено на все без изъятия движимое и недвижимое имущество всех членов сельских обществ, признанных ответственными. Ввиду разрабатывавшихся государственных реформ было провозглашено создание Совета государственной обороны. Усиливались диктаторские полномочия Д. Ф. Трепова. П. Д. Святополк-Мирский после назначения министром внутренних дел, желая снять с себя одиум заведования российской полицией, добился возложения этой обязанности на товарища министра, командовавшего корпусом жандармов. Теперь, сразу же после того как 21 мая этот пост занял Трепов, было признано «по обстоятельствам времени необходимым» подчинить ему и все центральные и местные учреждения Мин-ва внутренних дел, выполнявшие сыскные и карательные функции, включая Департамент полиции, с предоставлением ему прав министра.31 Разработка государственных преобразований оставалась для Булыгина чуть ли не единственным его Делом. Булыгин подал было в отставку, но получил отказ и выражение Царского неудовольствия. «Вы спрашиваете, правда ли, что Ал [ександр ] Григ [орьевич ] уходит? — писал Э. Ватаци Святополк-

139

Мирскому 8 июня (письмо по ошибке датировано маем). — После указа 21 мая, против издания которого он протестовал, он написал пространное мотивированное письмо, в котором он просил об увольнении от должности. Письмо это он мне читал недавно. Оно полно достоинства и вполне решительно и определенно. В ответ на это он получил собственноручную записку очень резкого содержания, в которой выражено, что у нас не республика и что министры не могут уходить со своих постов, когда они этого пожелают, а увольняются царем, когда он найдет это нужным. Вслед за этим через великую княжну Елизавету Федоровну ему было передано, что он капризничает, а затем он получил пространные и резкие указания на то, что печать распущена».32 Между тем Бу-лыгин всячески стремился повлиять на печать в нужном правительству направлении. 16 марта он в докладе царю предложил превратить «Санкт-Петербургские ведомости» в консервативный орган правительства, а 12 апреля предложил вести борьбу с революционной печатью путем организации правительственной печати.33

Новое возвышение Трепова, завершившее рассмотренный нами ряд законодательных мер, произошло уже после Цусимы, которая, как отметил Б. А. Романов, «в русский язык вошла нарицательным именем». После цусимской катастрофы, разразившейся 14—15 мая, царю предстояло не только решать вопрос о мире, ибо «продолжение войны было безумием с точки зрения судеб самой романовской династии»,34 но и искать выход из кризисной ситуации, образовавшейся в сфере внутренней политики, где опасные последствия цусимского поражения были неисчислимы.

Возмущенная реакция на Цусиму в либерально-интеллигентских кругах была резко усилена новым назначением Трепова, полицейская диктатура которого сразу же была расценена как совершенно противоречащая обещаниям рескрипта 18 февраля. С этого и начал свою речь граф П. А. Гейден, председатель земского съезда,35 открывшегося в Москве 24 мая при участии представителей городов и дворянства несмотря на царскую резолюцию на треповском докладе: «Надеюсь, что съезд не состоится, довольно наболтались».36 Но надежде этой не суждено было сбыться, московский генерал-губернатор А. А. Козлов не стал выполнять решение о недопущении земского съезда силами полиции, получив, впрочем, заверение Шилова, что «предстоящий съезд ставит себе целью построить мост через пропасть, разобщающую правительство с обществом, и содействовать столь особенно необходимому единению государственной власти с населением в переживаемое страной время тяжелых испытаний».37 Препятствия к созыву съезда были внутреннего происхождения. Они состояли, по определению Шилова, в опасениях возглавлявшегося им меньшинства, как бы «усвоенное большинством агрессивное настроение» не вызвало «вместо сближения власти с обществом» «еще большего обострения их отношений». Преодолены эти препятствия были заверением Ф. А. Головина, что «такого рода опасения напрасны и что организационное бюро в настоящее время проникнуто желанием доброжелательного соглашения и сознает необходимость при угрожающем России положении поддержать авторитет государственной власти».38 Общий радикальный послецусимский настрой сочетался на съезде с острыми противоречиями по поводу характера обращения к царю, хотя отде-

140

ление его от правительства («государь не может ошибаться, ошибаются советники — таков постулат английской конституции») было как бы всеобщим девизом. Предложение всем составом съезда (около 200 человек) отправиться в Петербург и просить у царя приема для предъявления ему требования немедленного созыва представительства на основе четырехчленной формулы — всеобщих, прямых, тайных и равных выборов — было отвергнуто под давлением шиповского меньшинства, продолжавшего добиваться «доброжелательного соглашения». Шипова поддерживали Гейден, М. А. Стахович и А. И. Гучков. Шиповцы добивались такой формы обращения к царю, чтобы нельзя было «усмотреть в этом шаге проявление политической борьбы». Они добились решения о делегировании к царю всего нескольких человек, причем таких, «которые не могли бы возбудить в государе известного предубеждения к земской депутации и недоверия к искренности земского обращения к верховной власти».39 Но предъявление царю требования представительства поддерживалось многими, хотя согласия по поводу его формы при составлении петиции достичь не удалось, как удостоверил кн. С. Н. Трубецкой, отвечая А. М. Колюбакину, опасавшемуся, что царский ответ сведется к булыгинскому представительству. Даже самые радикальные высказывания были проникнуты тревожным чувством. «Признаки революции налицо. Посылка петиции — это стремление предотвратить революцию», — говорил саратовский земец Пустошкин. Якушкин, один из наиболее далеко заходивших в радикализме, заявлял: «Внутренняя опасность важнее внешней. И та и другая — результаты государственного строя. Мы желаем народного представительства, чтобы переменить этот строй». Федоров дополнял это требованием изменения хозяйственного строя страны.40

Такого рода высказывания означали явное умаление престижа самодержавной власти, публичное удостоверение ее зависимости от либеральной общественности.

В эти же майские дни «освобожденцы» создали «Союз союзов» во главе с П. Н. Милюковым — объединение четырнадцати союзов лиц интеллигентных профессий, выдвинувшее требование Учредительного собрания, которое покончило бы с войной и «властью разбойничьей шайки».41 К этому времени был в разгаре процесс образования таких союзов, шедший параллельно с образованием рабочих профессиональных союзов. Из интеллигентских союзов первым образовался в декабре 1904 г. союз инженеров, затем в марте—апреле 1905 г. — союз профессоров, преобразовавшийся в Академический союз, что открыло его для преподавателей непрофессорского ранга и способствовало полевению.42 Возникли союзы учителей, врачей, адвокатов, артистов. «Все эти союзы выносили политические резолюции с требованиями изменения государственного строя России — от конституционного до демократически-республиканского, — писал один из участников этой кампании, — все толковали об Учредительном собрании и зачастую так шагали влево, что не на шутку сердили проф. П. Н. Милюкова».43 Милюков был главным, но не единственным активистом-учредителем этих союзов. Целая группа их, выступая то как инженеры, то как профессора и т. п. (сам Милюков фигурировал и в качестве инженера), учреждала различные союзы и подписывала резолюции. Упоминавшийся Уже Л. И. Лутугин, «куда-то спеша, рассказывал: „Дела — по горло!

141

Организовал союз профессоров, союз инженеров, союз модисток, союз дворников, сейчас лечу на организационное собрание союза кормилиц"».44

Однако радикализация интеллигенции при всем разнообразии форм ее проявления была явлением отнюдь не комического порядка, если принять во внимание, что союз чиновников провозгласил своей целью «посильное содействие политическому освобождению России на конституционных началах», союз учителей выразил негодование по поводу указа о вознаграждении за счет крестьян помещиков, пострадавших от аграрных беспорядков, а группа офицеров в своем воззвании к офицерству заявляла, что война с Японией была нужна кучке корыстных людей вокруг царя, и требовала выработки Учредительным собранием новых основных законов, которые были бы представлены на утверждение царя, минуя бюрократические органы. Если же бюрократия прибегнет к силе войск, говорилось в воззвании, то офицеры не поднимут оружия против народа, «который борется за свою свободу и за освобождение своего государя из-под ненавистной и корыстной опеки».45

«Среди интеллигенции, — писал Изгоев, — защитниками самодержавия являлись отдельные единицы, трусливо скрывавшие свои воззрения. Вместо общественных организаций (поддерживавших самодержавие. — Р. Г.) выступали какие-то странные, наполовину подпольные и погромные, наполовину охранно-полицейские союзы русского народа, получавшие из казенных источников не только деньги, но и руководящие указания»,46

22 мая на концерте в Павловском вокзале интеллигентская демонстрация против войны кончилась даже дракой с полицией.47 В июне на даче у Милюкова во время заседания бюро «Союза союзов» был обыск, ему и другим было предложено явиться под арест. Дело было в объявленном «Союзом» бойкоте булыгинской думы. Впрочем, Академический союз этого не поддержал.

Однако главной чертой послецусимского политического положения в стране явилась поднявшаяся 1 мая и с тех пор так и не прекращавшаяся волна рабочих забастовок. Свыше 200 тыс. забастовщиков в 200 городах России выступили в течение мая, демонстрируя громадный рост пролетарского движения. Апогеем его явилась продолжавшаяся и в июне грандиозная стачка в Иваново-Вознесенском промышленном районе, в ходе которой был создан первый Совет уполномоченных.

Смятением и новыми страхами «наверху» в результате всех этих событий и следует, вероятно, объяснить, что, препровождая 23 мая на рассмотрение Совета министров булыгинские соображения,48 царь присовокупил к ним и срочно подготовленные после Цусимы проекты манифестов и указов о немедленном созыве выборных для решения вопроса о продолжении войны и других срочных дел, необходимых для подавления революции. Замысел этот на сей раз был, вероятно, связан с деятельностью Трепова и его «конногвардейской партии», которая, как отмечал один из ранних советских исследователей, «под давлением панических настроений деклассированной дворцовой ка-

142

марильи» и ради выигрыша времени, необходимого для военно-полицейской подготовки карательных мер, готова была на «самые неожиданные компромиссы в сфере верховного управления», чередуя «тенденции к сближению с буржуазными группировками оппозиции» со «столь же недвусмысленными попытками совершенно сломить и ее, противопоставив конституционные химеры крестьянской стихии». Еще до Цусимы, 8 мая Трепов, чуть смягчив выражения, представил царю записку И. Гофштеттера, требовавшего созыва земского собора с преобладанием крестьянских представителей и проведения с их участием широкой земельной реформы. В этом усматривался единственный, цезаристский, способ спасения монархии от опасности, угрожавшей ей со стороны «принципиальных врагов монархического государственного строя, высших классов интеллигенции и бюрократии».50 Но записка эта, как и ранее рассмотренные проекты, касалась формы представительства. А проекты, внесенные Николаем II в Совет министров вместе с булыгинскими предположениями, предусматривали срочный созыв выборных на короткий срок. Совет министров сразу же испугался «возможности попытки самовольного продления ими своих полномочий и занятий затем вне всякого контроля правительства, их собравшего»,51 а В. Г. Глазов, выражая, судя по всему, явно преобладавшее среди министров мнение, записал: «Проекты эти вредны, ибо собор ведет прямо к Учредительному собранию». Э. В. Фриш, Коковцов и Витте высказались за отклонение. Витте, относившийся к идее земского собора по-разному, в зависимости от возможности ее использования в своих собственных целях — накануне указа 12 декабря он говорил царю, что «земские соборы это есть самая почтенная старина, которая при нынешнем положении неприменима», а в начале января настаивал на его созыве для решения вопроса о продолжении войны, имея в виду себя в качестве назначенного царем председателя,52 — теперь заявил: «Происхождение этих манифестов — суть „война и мир", т. е. идеи московских съездов. Война и мир не могут быть представлены на собрание, ибо они стеснят решение государя». Лишь государственный контролер П. Л. Лобко указал «и на некоторую выгоду собора».

Умаление не только прерогатив, но и престижа самодержавной власти было главным кошмаром сановников и министров, и всякая возможность признания ее ответственности за случившееся бесповоротно отвергалась. Правка, которую вносил в отвергнутые в конце концов проекты в ходе их обсуждения Глазов, выразительно показывала стремление изобразить по-прежнему неприступным и грозным для российского обывателя фасад самодержавного режима, непогрешимыми — его действия и непререкаемыми — повеления, а также те трудности, которые вставали теперь на этом пути даже перед безоговорочными сторонниками неограниченного самодержавия.

«Чаша гнева Божия переполнилась и изливается на Россию», — говорилось в одном из проектов манифеста. «А может быть, она еще наполняется?», — написал Глазов. Против слов о «горе, стыде и ужасе» в сердце царя и народа он поместил: «„Стыд" может относиться к худым делам, а здесь „воля Божья"; „ужасу" не должно быть места в сердце могущественного государства». Он зачеркнул слова об «общем грехе нашем» («О каком „грехе" здесь идет речь»), об ответе

143

царя перед «совестью народной» («Это может вызвать напрасные кривотолки») и о том, чтобы разделить этот ответ с подданными («Может ввести в заблуждение относительно роли Государственной думы»). «Как несовместное с самодержавной властью» исключил он упоминание о «наставлении» царя «мудростью народной». Против слов о невыносимости для царя бремени самодержавной власти с неожиданной резкостью пометил: «„Невыносимое" разрешает понятие — „откажись"»; и зачеркнув слово «вожделенное» в связи с окончанием войны, написал: «Если „вожделенному"... то кто же мешает заключить мир?».53 И с совсем уже нескрываемым ехидством оценил он предпринятую в одном из проектов попытку отыскать причины Божьего гнева в угасании «чувств долга, самоуважения и народного единства». «Судьбы Божий неисповедимы, — написал он. — Не лучше ли отказаться от толкования причин гнева Божия?».

Перед земским собором предполагалось поставить 10 вопросов. Первые три касались продолжения войны и условий мира или источников средств в случае отказа от него. Четвертый вопрос гласил: «Для упорядочения расстроенных финансов следует ли удержать металлическое обращение и золотую валюту и заключить займы или следует возвратиться к выпускам бумажных денег». «Россия еще не банкрот, — писал по этому поводу Глазов, — заявлять об этом — значит играть в руку ростовщикам. Металлическое обращение удержать и не заявлять о сем по тем же причинам. Использовать свое право на выпуск кредитных билетов, в которых чувствуется недостаток, особенно в деревне». По поводу вопроса о «реформах, необходимых для возрождения России», Глазов сердито написал: «Россия не умирала, она живет, хотя плохо, но живет; лучше сказать: „для укрепления сил"». Затем земский собор приглашался высказаться по поводу устройства земского самоуправления, порядка составления и рассмотрения законопроектов, улучшений в центральном и местном управлении, суде и контроле, «народном просвещении и благосостоянии». Здесь Глазов решительно переправил «самоуправление», на «управление» («„самоуправление" никогда не отвечало закону и вводить эту редакцию — значит предрешать вопрос») и «улучшения» на «изменения» и «усовершенствования» («всякое изменение обусловливает улучшение, а „улучшение" дает основание к нападкам»).54

Обсуждение в Совете министров булыгинских «Соображений» и внесенных вместе с ними проектов документов о созыве земского собора началось 26 мая и завершилось 28 июня. Однако основные направления этого обсуждения были намечены «совещанием при Совете министров у графа Сольского» 24 мая, запись которого, сделанная Нольде, ныне опубликована.55 Совещание это было созвано в срочном порядке, потому что торопить министров с обсуждением подробностей булыгинского проекта Николаю II было незачем, а их мнение о созыве земского собора для решения вопроса о продолжении войны ему необходимо было знать немедленно.

В самом начале 20-х чисел мая царь склонился к тому, чтобы сделать немедленную попытку к заключению мира с Японией. В этом смысле сильное воздействие на него оказал Вильгельм II, советовавший ему обратиться к посредничеству президента США Т. Руз-

144

вельта, причем и в Вашингтоне, и в Токио были очень озабочены тем, чтобы демарш Вильгельма увенчался успехом.56 На 25 мая была назначена аудиенция у царя американскому послу Дж. фон Лангерке Мейеру, просившему о ней по указанию Рузвельта. А 24-го Николай II созвал у себя в Царском Селе так называемое военное совещание, на котором предложил генералитету четыре вопроса. Первый и четвертый из них гласили: «Возможно ли удовлетворить при нынешнем внутреннем положении России тем требованиям, которые ставит главнокомандующий для успеха действий нашей армии против японцев?» и «Следует ли немедленно сделать попытку к заключению мира?»,. Второй и третий вопросы касались перспектив военных действий в различных районах. Журнал этого совещания, опубликованный с предисловием Б. А. Романова s? и тщательно им исследованный,58 показывает, что царь и открывший обсуждение вел. кн. Владимир Александрович стояли за попытку заключения мира и что страх перед революцией играл в этом едва ли не главную роль («Нам нужнее внутреннее благосостояние страны, чем победы»).

Следует, кроме того, отметить, что прекращение войны рассматривалось как средство усиления карательной политики и, наоборот, карательные нужды — как помеха ее ведению. Говорилось о ненадежности новых призывных контингентов, обращалось внимание и на то, что железные дороги не справляются с воинскими перевозками. Неоднократно высказывалась тревога за судьбу Владивостока.

Страх перед революцией владел и противниками заключения мира. Военный министр генерал В. В. Сахаров боялся, что возвращение армии без победы усилит революционное движение. Генералы X. X. Рооп и Лобко во всяком случае были против заключения мира без решения земского собора, и когда Владимир Александрович заявил, что собор «будет состоять в большинстве из болтунов»,59 в этом была не только самодержавная фанаберия, но и нежелание созывом земского собора — независимо от его решения — поставить под сомнение завязку переговоров о заключении мира. Но ведь проекты земского собора были внесены царем в Совет министров только накануне, 23 мая. Очевидно, наступление «психологического момента» для согласия на посредничество, как выразился царь в разговоре с американским послом, было сопряжено с таким убыстрением принятия царских решений, что соборные проекты ушли в прошлое, едва народившись. «Совещанию при Совете министров» у графа Д. М. Сольского и предстояло, по-видимому, наспех их отвергнуть, не дожидаясь решения Совета министров, принятого по всей форме лишь через месяц.

Совещание это, состоявшееся в тот же день, что и военное, происходило, вероятно, после него, вечером, так как совещания в Царском Селе и Петергофе созывались обычно утром, а государственный контролер генерал Лобко успел из Царского Села приехать к Сельскому. Официальный статус совещания — «при Совете министров» — был обусловлен, с одной стороны, неполным его составом: в заседаниях Совета министров по рассмотрению булыгинских «Соображений» участвовало 20 человек, а 24 мая — вдвое меньше. С другой стороны, Совет министров вообще существовал пока как бы на птичьих правах.

Р- Ш. Ганелин

145

Правда, заседания под председательством Сольского рассматривались как обычные заседания Совета министров и результаты их оформлялись в виде общепринятых меморий, представлявшихся на утверждение царю. Что же касается совещания 24 мая, то меморий его составлено, судя по всему, не было и черновая карандашная запись Нольде с многочисленными пропусками слов и недописан-ными фразами является единственным источником сведений о нем. Попытаемся уяснить основное содержание этой записи.

Когда при открытии совещания, по-видимому Сольским, было заявлено что план созыва земского собора не отменяет необходимости в образовании Государственной думы, то Трепов, вероятно, уже зная о нападках на земский собор в Царском Селе, пояснил, что имеется в виду лишь однократный его созыв («не о соборах, а о соборе»). По обыкновению тон обсуждению задал Витте. Он предупредил, что неизвестно еще, какой мирный договор удастся заключить министру иностранных дел притом, что «дипломатическая партия проиграна», а рассчитывать на военные удачи нельзя («погром и с Линевичем, и с Владивостоком будет»), и заявил: «Как ни тяжелы обстоятельства, до решения вопроса вредно передавать выборным». Ему-то и принадлежало принятое впоследствии Советом министров предложение: когда мирный договор будет заключен, «позвать собор» из Сената, Государственного совета и в целях удовлетворения оппозиции «обставить формою» путем приглашения в состав собора губернских предводителей дворянства и председателей земских управ.

Одновременно Витте предлагал срочно созвать булыгинскую думу, тут же требуя отклонить ходатайства об участии представителей либеральной общественности в совещании по выработке ее положения и повторяя свои постоянные предостережения по поводу того, что законосовещательная дума непременно станет законодательной и «приведет к конституции». Нельзя не отметить, что в последовавших с 26 мая заседаниях Совета министров он, судя по меморий, этих предостережений больше не произносил. В. Н. Ламздорф и Коковцов поддержали Витте, причем Коковцов сделал это с такой экспрессией, что применил к собору слово «декорации», и Сольский ему возразил. Трепов попытался было отстаивать свой соборный проект («убежден, что собор снимет неприемлемые меры») и даже свою репутацию («убежденно думаю, что война и мир — прерогатива самодержца»), объясняя, по-видимому, что собор мог бы лишь высказаться по поводу мира, а отнюдь не решать общий вопрос о его целесообразности.

Главным противником собора оказался Булыгин. «Проект [ы] о земс[ком] соб[оре] ведут к конститу[ции, собор] обратится в учредительное] собрание. Осуждение всего, что [может] прямо вести к катастрофе», — так были записаны его слова. Началось состязание между сторонниками проектов земского собора и булыгинской думы по поводу того, собор или дума окажутся вреднее для самодержавного принципа. Побеждали сторонники булыгинской думы.

И пожалуй, выступление Лобко, который утром в Царском Селе обжегся на соборном проекте, а теперь не упоминал о нем, перейдя к разбору булыгинского, было в этом смысле знаменательным. С одной стороны, он вслед за Витте настаивал на том, что совещательное собрание скоро превратится в конституционное, а с другой — предосте-

146

регал против отказа от исполнения рескрипта 18 февраля («упований нельзя назад взять»). Он сознавал, что развивающаяся революция опрокинет булыгинский проект («коренные реформы медленнее — [все] разворачивается скорее»), что надо бы выйти за его пределы, «удовлетворять больше», но предпочитал тем не менее «сохранить дух совещательного учреждения». И ему ничего не оставалось, как сосредоточиться на критике булыгинского проекта с цезаристских позиций, которую затем он развивал в заседаниях Совета министров, требуя увеличения крестьянского представительства в будущей думе. Хотя совещание началось с заявления о том, что собор не должен заменить думы, было ясно — проекты собора оставлены.

Неудивительно, что Совет министров, признав в своих официальных заседаниях, что решение вопроса о мире земским собором «представлялось бы совершенно невозможным и явно не соответствовало бы государственным пользам», допускал лишь, что «для вящего закрепления» условий мирного договора уже после их установления можно было бы созвать собрание в составе министров, членов Государственного совета и сенаторов, а также вызванных из губерний предводителей дворянства, председателей земских управ и биржевых комитетов, городских голов. Все прочие дела, считал Совет министров, будут входить в компетенцию будущего представительства. Проект его, предложенный Булыгиным, Совет министров считал отвечающим интересам «времени, переживаемого ныне Россией», которое «не может почесться спокойным». «Наблюдавшееся ранее, но в размерах ограниченных, общественное брожение захватило более широкие круги населения», — говорилось в мемории Совета министров. «Не отвлекаясь неминуемо гадательными соображениями» — не повлечет ли «указанное общественное движение» такое «расширение политических прав населения», что представительство приобретет «решающий голос в законодательстве и даже в делах управления», Совет министров признал, что булыгинский проект, обеспечивая совещательный характер представительства, способствует «охранению незыблемости основных законов». Были одобрены две важные посылки булыгинского проекта — «особое внимание» ко «всей системе выборов» и предоставление Думе «возможно широких прав», чтобы не делать их «предметом домогательств». Но, продолжая линию на ограничение реформаторства, Совет министров сосредоточился на «тех немногочисленных случаях», когда булыгинские предложения, «хотя бы и соответствуя наличным потребностям, не находятся в буквальном согласовании с текстом предначертания высочайшего рескрипта, а составляют дальнейшее развитие его». Действуя в этом направлении, Совет министров оговорил право царя на роспуск Думы до истечения пятилетнего срока, на который она должна была избираться. Однако булыгинское предположение о назначении председателя Думы царем было единогласно отвергнуто как «знак недоверия» к Думе, могущий возбудить «рознь» между ней и правительством. С. А. Танеев, А. А. Будберг, ЮИА. Икскуль и продолжавший курс полицейско-охранительного либерализма Трепов предлагали избрание председателя на годичный срок без царского утверждения во избежание «нежелательных недоразумений». Другие члены Совета министров стояли за утверждение председателя Думы царем, некоторые из них считали,

ю*

147

что ему следует представлять одного избранного Думой кандидата, остальные — нескольких.

Определяя компетенцию Думы, Совет министров счел желательным, чтобы ее право на обсуждение государственной росписи не распространялось на условия и порядок заключения государственных займов и на отчет Государственного банка, и подчеркнул, что Дума вообще «не должна бы касаться вопросов собственно финансового управления».61 Право законодательного почина, предоставлявшееся Думе булыгинским проектом, Совет министров («озабочиваясь всемерным ограждением исторически сложившихся устоев нашей государственной жизни») не распространял на законы об основных началах государственного устройства. Признавалось желательным запретить Думе касаться и закона о ее собственном статусе (так называемого «Учреждения Государственной думы»), но от этого пришлось отказаться, как и от некоторых других ограничений. Чтобы лишить Думу «поводов к стремлениям обратиться в учреждение совсем иного характера», с широкими полномочиями, констатировал Совет министров, необходимо все же предоставить ей участие в рассмотрении бюджета, в законодательной инициативе, а также право запросов министрам. «По соображениям политическим для правительства предпочтительнее самому даровать Думе это право, чем ждать, чтобы она стала добиваться приобретения его косвенными путями. Вся задача .., — отмечал Совет министров, — заключается в такой обстановке этого дела, при которой полномочие сие не могло бы обратиться в необоснованное вторжение Думы в область министерского управления».62 Это предложение Булыгина выглядело очень уж подрывающим самодержавные прерогативы, и в мемории содержалось успокоительное заверение в том, что право интерпелляции, служащее на Западе «орудием борьбы политических партий», в России невозможно и назначение министров все равно останется в руках царя.

Острые разногласия в Совете министров из-за самодержавного принципа вызвал вопрос о судьбе законопроектов, отклоненных как Думой, так и Государственным советом. Булыгин предлагал, чтобы в таких случаях заинтересованный министр брал свой законопроект обратно. Но государственный контролер Лобко объявил право царя утверждать мнение меньшинства «основным началом, по которому законодательная власть принадлежит единственно самодержавному монарху». Булыгинское предложение он отвергал, заявляя, что оно «совершенно немыслимо в государстве с самодержавной монархической властью» и устанавливает «такой порядок, который свойствен законодательным палатам в конституционных государствах». Данное Лобко толкование законосовещательного характера представительства как ограниченного во всех отношениях самодержавной властью прозвучало окриком. И возражавшие ему Сольский, Булыгин и другие члены Совета стали доказывать, что булыгинское предложение «если и может служить к уменьшению чьей-либо власти», то разве только власти упорствующего министра, а «преграждение неудовлетворительному законопроекту пути к престолу служит к действительной охране значения в населении самодержавной власти».

Придавая, как было уже отмечено, решающее значение избирательной системе, от которой «зависит самый состав избираемых лиц,

148

зависят и их воззрения», Совет министров одобрил главные бу-лыгинские предложения по этому поводу, сделав в них, однако, некоторые изменения, представлявшиеся составителям булыгинского проекта весьма существенными. Совет министров, в частности, «в видах упрощения избирательной процедуры», по словам Крыжановского, а он, как мы видели, и сам считал ее очень сложной, предложил не проводить уездных избирательных собраний, с тем чтобы выборщики от отдельных уездных курий входили в состав губернского избирательного собрания. «Это был удар в самое сердце булыгинской системы», — писал в своих воспоминаниях Крыжановский.

По их с Булыгиным замыслу, объяснял он, именно в уездном собрании «выборщики от отдельных разрядов населения должны были сливаться в одно бытовое целое», между тем как поправка Совета министров, оставлявшая лишь губернское собрание, приводила к тому, что выборщики «неизбежно должны были группироваться там на основе классового признака, открывая этим (как оно и оказалось на деле) полный простор агитации, исходившей из действительной или предполагаемой розни классовых интересов».63

По настоянию Витте,64 было предложено также вопреки Бу-лыгину «по соображениям политической осторожности» предоставить право избирать и быть избранными евреям. Совет министров исходил при этом из того, что представители трудящихся евреев в Думу так или иначе не пройдут, а несколько представителей имущих слоев еврейского населения будут в Думе не опасны («С предложенным гофмейстером Булыгиным установлением ценза от участия в выборах будет фактически отстранена вся главная масса еврейства — его пролетариат. В Думу пройдут, может быть, несколько евреев, которые едва ли могут повлиять на мнения 400—500 ее членов») ,65 ,

Предложенная Булыгиным норма представительства — 1 выборный на 250 тыс. человек — была оставлена для коренных русских областей, а для окраин эта цифра была повышена до 350 тыс. К городам с населением свыше 100 тыс. жителей, которые Булыгин предлагал признать самостоятельными избирательными округами, решено было добавить «некоторые чисто русские» — Ярославль, Нижний Новгород, Воронеж, Курск, Орел и Самару, так как под стотысячную норму подпадали в значительной части «города окраинные, с инородческим по преимуществу населением».

Решено было предоставить право избирать состоящим на государственной службе, но быть избранными — только тем, кто не занимает должностей, сопряженных со штатным окладом. Что касается военнослужащих, то солдат решено было лишить избирательного права как пассивного, так и активного. Витте вместе с Треповым добивались такого же решения и относительно строевых офицеров из опасения того, что в ходе предвыборной агитации они «пройдут целую политическую школу и могут попасть в такую политическую волну, воздействие которой на них может оказаться отнюдь не желательным».6 Офицерам решено было предоставить право избирать в расчете на то, что «это не будет иметь на практике сколько-нибудь широкого применения», поскольку значительное большинство офицеров не обладало намечавшимся имущественным цензом, в Ду-МУ же их не допускать, так как «правила и традиции, которые обяза-

149

тельны для лиц, носящих воинский мундир», несовместимы с «воззрениями и формой их выражения, которые принесут с собой некоторые члены Думы». (Военный министр генерал Сахаров в своем особом мнении возражал против этого, не без ехидства заметив в частности, что не следует бояться выходок в Думе против офицерского мундира, ведь той же опасности подвергнутся и сами министры) .67

Главные вопросы, связанные с составом избирателей, заключались, однако, в регулировании участия в выборах трудящихся масс. Вводимый имущественный ценз практически лишал избирательного права весь рабочий класс страны. Витте выразил опасение, что в результате этого «с вероятностью можно ожидать обострения рабочего вопроса». «Среди этого класса, в особенности в последнее время, замечаются признаки серьезного брожения», предостерегал он, намекая, что знает рецепт правительственной политики в этом вопросе. Заключался этот рецепт в том, чтобы «взять рабочее движение в свои руки (подобно тому, как это сделано было правительством в Германии, удачно его разрешившим) и не упускать инициативы по назревшим вопросам». Ссылаясь на «неудобные примеры проявления этой инициативы не сверху, как бы то следовало, а снизу», Витте предлагал «разрешить сей вопрос по инициативе правительства, не ожидая поднятия его со стороны». Ясно выраженное намерение возродить зубатовщину, подновив ее таким образом, чтобы правительственные рабочие организации подчинялись лишь указаниям «сверху», а не испытывали влияния «снизу», как это случилось с гапоновским обществом, было, вероятно, конкретизировано. Во всяком случае, признав, что предоставление права голоса рабочим означало бы введение всеобщего избирательного права, которое, «по условиям времени», невозможно, Совет министров «принял на вид», что при пересмотре фабрично-заводского законодательства министры финансов и внутренних дел позаботятся «об устройстве рабочих организаций», которые могли бы использоваться и для выборов.69

В отличие от рабочего крестьянское представительство, как мы знаем, предусматривалось булыгинскими «Соображениями», хотя и не в таких размерах, как требовали те представители охранительных кругов, которые видели в крестьянстве консервативную силу. По словам Крыжановского, тон здесь задал Витте, высказавшись в этом смысле перед своим отъездом в Америку.70 Совет министров пришел в полное смятение. Председательствовавший Сольский и 17 членов Совета были против «принятия мер к искусственному привлечению» крестьян в Думу в особо значительном числе.71 Лобко же требовал установления правила, по которому губернское избирательное собрание избирало бы в Думу представителей каждого из трех разрядов избирателей — частных землевладельцев, городских избирателей и надельных крестьян.72 Этим он хотел предотвратить избрание крестьянами представителей других сословий.

С точки зрения Булыгина и Крыжановского, это было «еще хуже», чем упразднение уездных собраний. Они видели в этом «корень зла», поскольку такая система дала бы возможность крестьянам «провести в члены Государственной думы лиц исключительно из своей среды (что, как известно, и случилось)».73 В соответствии с этим в составленной Крыжановским по поручению Булыгина особой записке подчеркива-

ло

лось, что в Думе «большая доля крестьянства будет элементом не только лишним, но и крайне опасным, ибо станет легкой добычей социальных агитаторов и политических честолюбцев, которые не замедлят захватить их в руки на том единственном вопросе, который их интересует и им понятен, — на вопросе о земле — и решать они будут этот вопрос в порядке страсти, а отнюдь не разумного рассуждения». 4

Возражая против избрания представителей каждого из разрядов как осуществления в скрытой форме сословной системы выборов, Бу-лыгин — словами Крыжановского — отмечал, что, всецело сочувствуя этой системе, он вынужден считаться с «неприменимостью ее в общественных условиях современной России».75

Все усиливавшийся страх перед революционизированием крестьянства и упорное цеплянье за веру в крестьянский цезаризм не могли пересилить друг друга. По словам Крыжановского, Сольский был смущен его запиской, но никто его не поддержал, а Булыгин промолчал. И вопрос об избрании депутатов от каждого из разрядов остался в числе несогласованных.

Обсуждение булыгинского проекта в Совете министров заняло весь июнь. Между тем политические затруднения, как внешние, так и внутренние, приобретали все более острый характер: последствия Цусимы сказывались все глубже в самых различных сферах. Было неудивительно, что на протяжении июньских дней «безобразовская шайка», как называл Витте своих противников в области дальневосточной политики А. М. Безобразова, В. М. Вонлярлярского и А. М. Абазу, теряла свои позиции. Газеты связывали причины войны с предприятиями «безобразовцев» на Дальнем Востоке. При этом подразумевалось участие в лесных концессиях и самого царя. Он приказал «безобразовцам» помалкивать. Между тем Витте не сидел сложа руки. Влияние «шайки» резко упало. Уже 2 июня вел. кн. Алексей Александрович, высокий ее покровитель, был уволен с поста главного начальника флота и морского ведомства, а 8-го адмирал Алексеев — с поста наместника Дальнего Востока, в тот же день был упразднен Особый комитет по делам Дальнего Востока. Либеральная оппозиция использовала в своей агитации тему «несчастной войны» и ответственности за нее «прогнившего режима».76 Последовавшая 21 июня замена военного министра генерала Сахарова управляющим Министерством генералом А. Ф. Редигером, а 29-го морского министра адмирала Ф. К. Авелана — адмиралом А. А. Бирилевым, естественно, не могла не ставиться в связь с военными неудачами. И наконец, в тот же день, 29-го, принявшему решение о мирных переговорах Николаю пришлось назначить втихомолку торжествовавшего Витте своим главноуполномоченным на этих переговорах.

Это была вынужденная капитуляция царя в остром конфликте, вспыхнувшем между ними в этом месяце. Он начался с того, что Витте отправил графу А. Ф. Гейдену, начальнику походной канцелярии его величества статью из «Русских ведомостей», в которой доказывалась невозможность победы над Японией,77 «при самом кратком препроводительном письме», как написал потом Витте на ответе Гейдена. Несмотря на эту краткость, Витте, по-видимому, с такой на-

151

стойчивостью потребовал мира, что в письме Гейдена (он был в сущности лишь почтальоном в поединке царя с председателем Комитета министров) Витте получил грозную отповедь. «Армия желает, должна желать продолжения войны, — говорилось в этом письме от 12 июня 1905 г., — потому что возвращаться битою не приходится... Вы хотите мира во что бы то ни стало. Вы не правы. Окраины, Украина, инородцы, евреи (отчего не жиды? Одним словом, не истинно русские люди, — вставил Витте в скобках, цитируя эти слова в своем ответе) и вольные поволжане, не имеющие гражданского сознания и чувства принадлежности своей к государственному телу России, хотят мира, каков бы он ни был. Вся остальная Россия дорожит своим национальным достоинством и не поступится им».78 Витте не остался в долгу. «Армия наша не бита — это знает весь мир. Биты наши порядки», — писал он 17 июня Гейдену, сделав царю недвусмысленный упрек в желании «восстановить репутацию наших порядков» и «искупить свои прегрешения» с помощью сотен тысяч новых жертв. Напомнив о своих мрачных предсказаниях в связи с цусимским поражением, Витте писал, явно имея в виду просчеты самого царя: «За несколько часов до боя, напротив, утверждали, что Того обессилен и вся Япония в панике». Обращая свои стрелы в полемике с «безобразовцами» и к престолу, Витте обвинял Николая как в возникновении войны, так и в продолжении ее, несмотря на неудачи. А всего-то и надо было для предотвращения бедствий слушаться его, Витте... «Я держался мнения, — говорилось в письме, — что нужно было принять условия, которые нам предлагала Япония (Курино их, между прочим, лично мне передал) в конце июля 1903 года. Условия эти были вполне соответствующие. Тогда бы не было войны. Я держался мнения, что нужно было заключить мир до взятия Порт-Артура. Тогда условия сравнительно с предложенными нам в июле 1903 г. были бы немного хуже. Я держался мнения, что нужно было заключить мир до Мук-денского сражения. Тогда условия были бы сравнительно с условиями 1903 года еще хуже. Я держался мнения, что нужно заключить мир, когда Рожественский появился в Китайском море. Тогда условия были почти такие, как и после Мукденского боя. Наконец, я держусь мнения, что следует попытаться заключить мир до нового боя с армией Линевича ... Конечно, условия будут очень тягостны, — в одном я уверен, что после боя с Линевичем они будут еще тягостнее. После взятия Сахалина и Владивостока они будут еще тягостнее. Как старый преподаватель математики вывожу: тягость условий будет пропорциональна длительности военных действий».

С особой силой отвергал он доводы о желании мира любой ценой на окраинах и в среде инородцев. «Во-первых, они оскомину набили, ибо ежедневно твердятся Грингмутами и людьми его закваски, а, во-вторых, откуда Вы знаете, что именно думают не истинно русские, а просто русские люди, которые подобно нам не живут телесно припеваючи, а которые проливают кровь, теряют близких, голодают и разоряются от этой ужасной войны», — писал он.79

Кончал он саркастической фразой о том, что в руках такого опытного дипломата, как намечавшийся для мирных переговоров с Японией посол в Париже А. И. Нелидов, и «вообще при руководстве делом такого компетентного учреждения, как Министерство иностранных дел,

152

Япония в своих требованиях будет умерена нашей прозорливостью и авторитетом». Нетрудно себе представить, чего стоило после этого Николаю II поручить переговоры с Японией Витте, который потребовал к тому же, чтобы царь сделал это непременно лично.80

Роль внутриполитических факторов в принятии решения о неизбежности мирных переговоров несомненна. Подавление революционного движения в течение июня в Варшаве, Иваново-Возне-сенске, Лодзи, Одессе, на Кавказе и в других местах проводилось со все более широким применением военной силы. Но, как отмечалось в специальной записке, составленной позже по распоряжению Витте для изображения в нужном ему свете событий 1905 г., «так называемая буржуазная публика» и «значительная часть» всех вообще правящих слоев именно в этот момент начала приходить к убеждению, что даже «ценою пролития рек крови» подавить массовое рабочее и крестьянское движение не удастся.81 Автор записки в качестве причины торжества «крайних» над «умеренными» «среди либеральных партий» добавлял к Цусиме еще и задержку с созывом народного представительства. Требование немедленного его созыва и составило основное содержание петиционной кампании, в широчайших размерах развернувшейся в июне.

Центральным событием этой кампании явился пресловутый адрес уже упоминавшегося майского земского съезда. В дни работы съезда Гучков, не вошедший как слишком правый в состав депутации для вручения адреса, был приглашен к царю. Он приписывал это своей умеренности, которая, «очевидно, произвела впечатление в высших сферах». Около двух часов беседовал он с царской четой, высказался против мира, предложил не терять времени на выработку избирательного закона, созвать земский собор, на котором царь сказал бы, что были ошибки, но сейчас не время реформ, а надо довести войну до конца. «Да, Вы правы», — сказал ему Николай. Гучков, по его словам, посоветовал принять депутацию съезда и добавил, что «депутация избрана съездом против желания его левых членов, которые не хотят примирения с исторической властью, а потому будут рады, если депутация не будет принята». Это же Гучков внушал Тре-пову.82 На следующий день был принят московский городской голова К. В. Рукавишников. Его позиция была во всем противоположна гуч-ковской. Он стоял за мир и против собора, считая, что собор даст толчок революционному движению. Царь и ему сказал: «Вы совершенно правы. Так нужно поступить». В обстановке острых противоречий между «конституционалистами» и шиповцами был принят текст адреса, в котором для преодоления «великой опасности для России и самого престола», грозящей не столько извне, сколько от «внутренней усобицы», предлагалось «без замедления созвать народных представителей». Им предстояло «в согласии» с царем решить вопрос о мире и установить «обновленный государственный строй». Идя навстречу шиповцам, составитель адреса С. Н. Трубецкой и другие приняли меры к тому, чтобы сгладить в тексте острые места. Они не решились оставить слова о всеобщем, равном, прямом и тайном голосовании, заменив их формулой об избрании представителей «равно и без различия всеми подданными Вашими».83 В адресе почтительно заявлялось царю, что, «увидев вместе со всем народом» «все пороки не-

153

навистного и пагубного приказного строя», он решил пойти на преобразования, но «предначертания эти были искажены и ни в одной области не получили надлежащего исполнения». Пафос адреса был направлен против усиления полицейской власти, предоставления ей неограниченных полномочий, против «преступных небрежений и злоупотреблений советчиков государя», которые, в частности, ввергли Россию в войну. Но «по существу, — как отмечал в своих воспоминаниях В. А. Маклаков, — адрес не провоцировал революцию, не задавался целью колебать историческую власть; он обещал ей поддержку русского земства».84 Разумеется, ни о каком обращении к революционным силам со стороны либеральной оппозиции не было и речи. С. Н. Трубецкой, намеченный депутацией для обращения к царю после отказа от участия в ней Шилова, считавшего все предприятие слишком радикальным, прежде всего поспешил поблагодарить царя за то, что он не смешивает либералов с крамольниками. А на поддержку со стороны «благонамеренной» оппозиции в тот момент рассчитывали и Трепов, и другие окружавшие трон сановники, не очень-то смущавшиеся гневными филиппиками против чиновничьего средостения «между царем и народом». Недаром Трубецкой был приглашен к царю телеграммой. Двор не только хотел приема, состоявшегося 6 июня, хотя, как выразился Маклаков, «по нравам самодержавия» такой прием «уже был почти переворотом», но и согласился в конце концов на участие в приеме даже И. И. Петрун-кевича и Ф. И. Родичева, считавшихся «неблагонадежными» (впрочем, и сам Трубецкой состоял под следствием по обвинению в государственном преступлении). В ответ на «ласковый, отеческий тон» Трубецкого (Милюков усматривал в этом «дух „отеческого внушения"»), даже не упомянувшего о выдвинутых майским земским съездом требованиях гражданских свобод и политической амнистии, царь заявил о непреклонности своего решения созвать народных представителей, а депутатов объявил своими помощниками.85 Даже к Петрункевичу он обратился со светски любезным вопросом: «У Вас, кажется, есть дача в Крыму?». Придворные, до приема предупреждавшие земцев: «Вы опасную игру играете!», — теперь рассыпались в приветствиях. Кн. Путятин расхаживал в обнимку с Петрункевичем и целовался с Родичевым. Трепов предупредил Трубецкого о возможном вызове к царю и прощупывал, не примет ли он пост министра народного просвещения. По-видимому, не отвергая этого в принципе, Трубецкой не хотел входить в тогдашний состав правительства, считал неприемлемым булыгинский проект. Но от приема он был в восторге. «Довольны и депутация, и государь», — писал он жене в день приема.86 «Это была правильная и умная постановка вопроса, которую государь оценил», — писал Маклаков.87 В восторге был и Милюков, участвовавший в репетиции выступления Трубецкого и в отчетном собрании после приема, проведенном в петербургской гостинице. Даже в мемуарах он отводил критику «слева», сейчас же раздавшуюся со страниц «Освобождения», где «Старый земец» упрекал Трубецкого, стремившегося «подчеркнуть расстояние, которое отделяло его от Революции (крамолы)», в забвении того, что ей-то он и «был обязан возможностью говорить перед царем», а П. Б. Струве, хоть и сочувствовал маниловскому намерению земцев «поставить ца-

154

ря на конституционную почву», обвинил Трубецкого в содействии «сокровенному умыслу генерала Трепова» — «держать и не спускать конституционную оппозицию с почвы принципиального признания самодержавия».88 Брат Трубецкого, Е. Н. Трубецкой, кстати сказать, назвал в «Праве» употребление слова «крамола» «издевательством над общественным мнением». Отметая все это, Милюков писал по поводу «духа „отеческого внушения"»: «Ближайшую цель так поставленной задачи можно было считать достигнутой. Впервые царь был действительно тронут голосом из другого мира; впервые из его уст послышались слова, похожие на искреннее обещание реформы и как бы понимание ее необходимости».89 Чтобы утверждать это, Милюков должен был совершенно игнорировать все то, что последовало сейчас же за приемом 6 июня. А произошло вот что. Получив текст царской речи, депутаты увидели, что те слова, произнесение которых они считали наивысшим своим достижением, были в нем изменены. «Народные представители» были заменены «выборными людьми», а депутаты не назывались более царскими помощниками. Н. Ковалевский ринулся к Фредериксу, требуя восстановления произнесенных слов, но царь просил не настаивать на выражении «народные представители» как не соответствующем рескрипту 18 февраля.90 В разгар скандала, который устроил Ковалевский у Фре-дерикса, появился С. Трубецкой, не поддержавший своего коллеги. Ковалевский кричал ему: «Вы уходите с завоеванной позиции», а тот доказывал, что существенной разницы между «народными представителями» и «выборными» нет.

А когда Николай вскоре пожаловался А. Оболенскому, что «его хотели „изловить на слове"», то услышал вовсе неожиданную для себя трактовку дела. «В сущности, выборные люди гораздо более значат, чем представители. Представители — что? Мало ли представителей от разных ведомств сидят во всевозможных комиссиях — а выборные люди — это — другая музыка!!», — внушал А". Оболенский, упомянув, что С. Трубецкой — его племянник.91 Царь был якобы в смятении, как и тогда, когда петербургский и московский предводители дворянства В. В. Гудович и П. Н. Трубецкой (брат С. Н. Трубецкого) 18 июня вручили ему записку 26 губернских предводителей дворянства, совещавшихся 12—15 июня в Петербурге. Записка эта, поддерживавшая обращение 6 июня, содержала грозную оценку положения, как бы знаменовавшую несовместимость охранительных интересов в широком смысле с полной неприкосновенностью самодержавия. «Россия в преддверии анархии; осталась только тень правительства», — провозглашали предводители, указывая в качестве главной опасности на аграрное движение, в котором «сквозит желание воспользоваться бессилием закона для удовлетворения частных вожделений». Страх за помещичью собственность заставлял предводителей припугнуть царя не только тем, что «тускнеет блеск его образа», но и «личной опасностью» для него, прямо упомянуть о возможности «несчастья с государем». Между тем царь и великие князья видели непосредственную опасность для себя как раз в установлении правового строя. Когда в эти Дни генерал Рооп попробовал доложить Николаю, что представительство обезопасит его особу, присутствовавший при этом вел. кн.

155

Владимир Александрович воскликнул: «Что Вы говорите, Христофор Христофорович, а Карно, а Мак-Кинлей?».

А когда П. Трубецкой сказал царю, что доверие к нему колеблется, тот, побледнев, ответил: «Я уже это слышал!». Гудович и Трубецкой и сами тряслись, словно в лихорадке. «Общественными деятелями совершенно правильно понято, — говорилось в записке, — что вне союза с царем реформы можно добиваться только революционным путем в неизбежном совпадении с крайней и преступной деятельностью мятежников. Роковое значение обстоятельств таково, что, если бы удалось силою отсрочить революцию, не устранив ее причин, каждый месяц такой отсрочки отозвался бы в грядущем несоразмерным усилением ее кровавой беспощадности и безумной свирепости». Напугав Николая революционным призраком, предводители требовали ускорить преобразования, заявляя, что поняли речь царя как провозглашение его союза с землей, требующего разрыва с чиновничьей «опричниной». Впрочем, Гудович и П. Трубецкой тут же заявили: «Вот Вы нас сегодня милостиво принимаете и соглашаетесь с нами, а завтра Вам будет представляться Доррер (курский предводитель, известный крайними реакционно-монархическими взглядами. — Р. Г.), и Вы с ним согласитесь!».

Ошиблись они всего на один день: не «завтра», а послезавтра, 20 июня, принимая представителей курских дворян во главе с Дорре-ром, и на следующий день, 21-го, депутацию черносотенных московского «Союза русских людей» и петербургского «Отечественного союза», Николай заверил, что все будет «по старине».92

«Объединившиеся силы „коннозаводского" союза русских людей и Петербургского „отечественного" союза произвели, как Вам известно, натиск в Петергофе в расчете ослабить впечатление приема депутации земства. Такой шаг здесь всеми благомыслящими осуждается», — писал 1 июля Святополк-Мирскому А. А. Гире, подчеркивая «медлительность (как говорят, намеренную) в осуществлении наме-, ченной реформы».93

Следует считать, что новый шаг царя назад был, с одной стороны, реакцией на решение съезда представителей городов в Москве 15 июня, отвергнувшее «составленный негласным канцелярским порядком» булыгинский проект. Петербургский представитель Федоров заявил на съезде, что настоящих сторонников законосовещательного представительства уже нет. «Дума Булыгина, — говорил он, — „пьеса для съезда"; после нее занавес опять поднимется и начнется настоящая пьеса». Известный историк Запада киевский проф. И. В. Лучицкий говорил: «Нам дают не конституцию, а канцелярию. Мы должны ясно и твердо заявить, что нам нужна конституция».94 С другой стороны, выступление петербургских и московских предводителей дворянства было ослаблено в глазах царя возражениями некоторых дворянских представителей, упорно противившихся каким бы то ни было переменам и затеявших даже полемику с Гудовичем и П. Трубецким в печати. А. Г. Щербатов и братья Самарины в «Русском листке» напечатали протестующее открытое письмо П. Трубецкому, а в «Новом времени» к нему присоединились К. Пасхалов и 15 других лиц. Им возражал Ю. Милютин статьей «Отповедь 20 дворянам». П. Трубецкой отстаивал свою

156

позицию в разосланной записке, а С. Трубецкой выступил со статьей в «русских ведомостях».95

Но это были противоречия в «верхах» оппозиционно-либерального движения, а процесс полевения масс, разумеется, тесно связанный с ростом революционной борьбы, шел своим ходом, отражаясь, в частности, в петиционной кампании. Она характеризовалась не только радикализацией, но и широкой распространенностью требований к правительству, выходивших за либеральные рамки и носивших в сущности общедемократический характер. Ее специфической чертой была ее полная легальность. Сколько ни пытался Совет министров истолковать в ликвидационно-ограничительном смысле указ 18 февраля, он не мог не считаться с тем, что отменить установленное указом право петиций невозможно. Предложенное же министрами в марте в качестве привычной панацеи усиление репрессий к июню осуществлять становилось все труднее, особенно против политических выступлений, облеченных в не отступающие от легальности формы. Как указывали крестьяне с. Бровнич Новозыбковского у. Черниговской губ. в своем обращении, названном ими «всеподданнейшим докладом», они и после указа боялись из-за репрессий высказываться по политическим вопросам, но затем под влиянием событий все же заговорили о них.96 Приходилось поэтому наряду с принятием мер к прекращению петиционного потока систематизировать ходатайства, даже носившие характер требований, и в какой-то мере принимать их во внимание.

Разумеется, когда постановление о немедленном созыве Учредительного собрания на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования принимало Киржачское общество трезвости Владимирской губернии, а Киржачская городская дума, поддержав депутацию 6 июня, требовала предоставления гражданских свобод, отмены положения об усиленной охране и цензуры, происходившее выглядело в глазах царской власти светопреставлением, наносило невероятный урон престижу ее самодержавности. Между тем факты такого рода следовали один за другим.

Подобное принятие требований общегосударственного значения выглядело комичным лишь на первый взгляд, так как о невозможности дальнейшего функционирования без проведения политических преобразований заявляли и городские думы, составлявшие важный элемент системы управления. Выступили со своими записками в таком духе и крупнейшие предпринимательские организации. Мы не будем здесь характеризовать петиционную кампанию и ее значение, отослав читателя к ранее опубликованным работам на эту тему.97 Добавим лишь, что чиновник канцелярии Совета министров П. П. Менделеев, который, по его словам, производил систематизацию поступавших петиций, в 1930-х гг. писал, что они «с точки зрения исторической были бы теперь, пожалуй, интересны». Он был, однако, как представляется, не прав, преуменьшая значение петиционной кампании. «Осенние события окончательно прервали эту скучную, никому не нужную канитель», — утверждал он. На самом же деле естественным образом приуроченная к рассмотрению булыгинского проекта, петиционная кампания как раз к концу июня, когда Совет министров завершил его, показывала, что этот проект с каждым днем

157

все меньше соответствует не только демократическим, но и оппозиционно-либеральным требованиям. Особенно убедительно свидетельствует об этом сопоставление содержания петиций с общеполитическими требованиями революционных листовок и резолюций рабочих собраний, основанными на программе-минимум РСДРП. Между обращениями к массам с революционными призывами к свержению самодержавия, установлению демократической республики, созыву представительства временным революционным правительством, борьбе за победу социализма и т. п., с одной стороны, и петициями, с другой — несомненно, существовала принципиальная разница. Но нельзя игнорировать и совпадение таких требований, как созыв Учредительного собрания, избираемого всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием, однопалатное законодательное собрание с правами установления налогов, утверждения бюджета и ответственностью перед ним министров, отмена сословий, гражданские свободы, прогрессивный подоходный налог, подчинение полиции органам самоуправления и др.

Разумеется, все это происходило при усиливающемся размахе и углубляющемся характере массового революционного движения. Продолжавшаяся с 12 мая в течение всего июня Иваново-Вознесенская стачка, в ходе которой (она завершилась лишь в самых последних числах июня) был создан первый в истории Совет рабочих депутатов, а лозунг «Долой самодержавие!» стал единодушным требованием массы; борьба пролетариата Лодзи и других городов Царства Польского, достигшая кульминации к концу месяца; разгромы помещичьих имений в Саратовской, Харьковской, Воронежской губерниях, сельскохозяйственные стачки крестьян и батраков во время уборки хлебов в районах Украины, Степного Юга, Белоруссии, Черноземного Центра; наконец, восстание на «Потемкине» с его влиянием на солдат и матросов в других местах — все это были события, особенно грозные для самодержавия потому, что значительная часть вооруженных сил была занята на Дальнем Востоке. Зависимость между продолжением войны и борьбой с революцией еще 24 мая, как мы знаем, обсуждалась на военном совещании под председательством царя.

Но помимо окончания неудачной войны и преодоления трудностей на международной арене для борьбы с революцией требовалось создание благоприятных внутриполитических условий.

Тесно связанные между собой проблемы отношений с благонамеренными оппозиционерами и продолжения государственных преобразований стояли здесь на первом месте. Сосредоточение карательных усилий на борьбе с революцией сопровождалось некоторым ослаблением преследований либерально-оппозиционных организаций. Так, несмотря на то что на докладе московского градоначальника 26 июня о деятельности московского отделения союза инженеров Трепов написал: «Сообщаемые сведения использовать, дабы организации эти разбить. Кроме того, обсудить вопрос о привлечении к судебной ответственности Московского собрания», — сколько-нибудь эффективные меры не принимались. Даже угрозы владельцам ресторанов сократить часы работы за допущение недозволенных собраний оставались неосуществленными. В уже упоминавшейся изго-

158

товленной по поручению Витте записке такие факты оценивались как примеры бессилия власти."

Среди влияний, которым царь подвергался в течение июня, было сильное давление в пользу срочного продолжения государственных преобразований. «Бросьте, Ваше величество, тех советников, которые рекомендуют Вам опять излюбленные ими средства — репрессии и казни. Эти средства теперь не помогут, а скорее подольют масла в огонь», — писал царю Клопов, требуя произвести революцию «сверху», дать «с высоты престола» «свободу, порядок и законность». «В этом и сила самодержавия», — провозглашал он. Требуя от царя твердости в реформаторстве, он пугал падением царского престижа, охлаждением верноподданнических чувств и даже сделал форменный выговор за прошлое, упрекнув Николая не только в том, что из указа 12 декабря 1904 г. он вычеркнул «самый драгоценный» параграф о представительстве, а манифест 26 февраля 1903 г. «был написан крайне туманно», с затемнением смысла, но и в том, что, будучи «больше чем кто-нибудь в курсе тех злоупотреблений, которые обнаружились в действиях администрации во время настоящей войны», он медлил, «и все оставалось по-прежнему», а «в конце концов» все-таки сделал «по-своему» — убрал «некоторых из виновников, но далеко не всех». Разумеется, в обычные времена такие нотации царю не мог себе позволить ни Клопов, ни кто бы то ни было другой. Предостерегая царей от действий по принципу «шаг вперед, шаг назад», Клопов писал: «Откладывание же и колебание могут быть той каплей, которая переполнит чашу народного терпения — ведь так было и во Франции». Он требовал «сейчас же, не теряя ни минуты», вводить представительство даже в том виде, в каком предусматривал его находившийся в Совете министров бу-лыгинский проект, уверяя, что «широкий пропуск крестьянского сословия» будет «крепкой защитой против вторжения к нам западной конституции», и категорически возражал против внесения проекта в «покойницкую» — Государственный совет.10

Возможность такого поворота в судьбе проекта беспокоила и сановников. Еще во время его рассмотрения в Совете министров председательствовавший Сольский провел совещание с некоторыми его членами. Участвовали вел. кн. Александр Михайлович, Витте, Булыгин, Коковцов, Трепов, Фредерике, Чихачев, Фриш, Герард, Икскуль. Все они были против внесения булыгинского проекта в Государственный совет, как полагалось по закону, и заявляли, что «проведение дела в особом сокращенном порядке вызывается соображениями государственной важности» и «даст тем более благотворные результаты в смысле общественного успокоения, чем быстрее осуществление его наступит, преграждая поводы к продолжению нынешнего усиленного общественного брожения». «Прямую опасность» передачи булыгинского проекта в Государственный совет сановники усматривали в том, что это, «поддерживая агитацию», усилило бы требования привлечения выборных к предварительному его обсуждению. Поэтому они предлагали «ввиду связанных с ускорением сего дела первостепенных интересов спокойствия России» передать проект из Совета министров на окончательное решение царя. На 10 июня был назначен всеподданнейший доклад Сольского по этому поводу,101 результата, по-видимому, не имевший, так как 14-го все еще предполагалось внесение булыгинского проекта в

159

р

ый совет.102 Между тем проект попал в печать, он был 157 газеты «Новости», а 23 июня Главное управление по

' я запретило как его перепечатку,

'- к;^е его рассмотрения.103

так и помещение ма-

Л^ючительном заседании Совета министров 28-го едино-принято словесное, в меморию не вошедшее, решение — '„,'ьскому доложить царю, что учреждение Думы «пред-гР,о обстоятельствам времени, совершенно не терпящим ceW». Это, кстати сказать, не помешало Трепову в тот же ;кретный циркуляр, в котором хотя и признавалось, что ^ си развитие новых политических стремлений и идеалов ;д1;лоях населения» происходит «в ответ на таковые наме-'^ачертания правительства», содержалось требование до J^Vo закона или замены его «новыми велениями законода-ля«беспорядочников» с применением «самых энергических •jgic и вызовом войск, «не оставляя места впечатлению ко-я решительности власти, военную силу призвавшей».104 д)/Грепов, проголосовавший 28 июня за срочность решения цЛи Думы, обратился к царю со своей программой преобра-pjtfecra пунктов.10' Для предотвращения «недоразумений» ^i и правительством он предлагал, чтобы государственный 1СЬкскуль фон Гильденбандт тщательно проредактировал ццхого положения. Ему же, а не Витте предлагалось по-^Лую разработку проекта объединения министерств. Засе-'^(Предлагалось проводить в Павловске или Гатчине, но не в ^■рте столицы. Разработка установления надзора за закон-,а-на была производиться Фришем, хотя Комитет министров 3 тельством Витте уже рассмотрел этот вопрос, значение имело предложение поручить кому-нибудь из "доющихся доверием царя и крупным авторитетом в глазах оТмелись в виду генерал-фельдмаршал Д. А. Милютин, ге-дд"ант О. Б. Рихтер, сенатор В. П. Череванский), исследо-Aj 1инным документам события, предшествовавшие войне с Я( наконец, Сольскому предлагалось вменить в обязанность ;:'п ересмотреть Учреждение Государственного совета, но и ! tjj,1 соображения о пополнении его состава, чтобы сделать его j l(\ Думы «регулятором законодательной работы», до^ольский устно изложил Николаю те соображения, «кото-g »,лне понятным без всяких объяснений причинам не могли I. )М|Цеста в печатных по настоящему делу материалах». Речь и ненно, о нараставших революционных событиях. Страх '^усиливался происшедшим 28 июня убийством в результа-||% ого террористического акта московского градоначальника ?д51 П. Шувалова. Обращение к царю носило характер реши-:' „^марша, это был почти что отчаянный шаг, которому Придавали большое значение, и Сольский пустился во все \ Ообы преодолеть сопротивление царя преобразовательным (3М)н объявил Николаю о своем волнении и объяснил его тем, ie ч Совета министров не было прямым образом известно ','v шаря к булыгинскому проекту, зато были сведения, «по-мз хорошо осведомленных источников» о том, что царь

160

относится к проекту «несочувственно» и «намерен свести эту реформу к нулю», передав дело в Государственный совет и «опираясь на мнение тех из числа его членов, отрицательное отношение коих к основным положениям нового учреждения уже выяснилось». Николай отрицал такое намерение, и Сольский счел это большим своим успехом.

Он заверил царя, что министры, рассматривая булыгинский проект, «строго руководствовались» царским указанием о том, чтобы не допускать ничего, ведущего к «конституционному образу правления», и точным смыслом рескрипта 18 февраля. «Но соображая мысль, внушившую сей рескрипт, с переживаемым страною состоянием, с возбужденным настроением умов и с необходимостью не только скорее успокоить и умиротворить страну..., — продолжал Сольский, — Совет министров вынужден был остановиться на некоторых заключениях, в коих противники преобразования могут усмотреть сходство с конституционным строем». «Это сходство до некоторой степени неизбежно», —доказывал он, упоминая о влиянии Запада в экономической, литературной и научной областях. Однако проект Совета министров, учил Сольский царя, отнюдь не означает установления конституционного строя, так как не носит признаков договора между монархом и народом, и вообще «самодержавная форма правления настолько эластична», что все реформы могут быть произведены «свободным изволением монарха и без введения представительного образа правления», как это было в 60-х гг. То успокаивая, то пугая Николая, он сослался на существующее мнение о том, что удовлетворить недовольных возможно лишь введением конституционного образа правления, но тут же поспешил заверить, что Совет министров стоит на противоположной точке зрения.

«Тем не менее надлежит ясно сознать, — предупреждал Сольский царя, — что с учреждением Государственной думы должны существенно измениться условия деятельности власти». Самодержавная неограниченность власти, объяснял он, затруднена будет «силою самих вещей», а не текстом нового закона, «который не содержит никаких ограничивающих самодержавие постановлений». Сольский объяснял Николаю, что ему придется пользоваться своей властью в деле разрешения законодательных вопросов «в интересах ее самой» «с особой осмотрительностью», хотя она и останется «и на будущее время во всей неприкосновенности». Лишь ради противодействия «партийным целям» допускал он отмену царем думских постановлений, так как «в иных условиях» это «может повести к таким осложнениям, которые следует предупреждать всеми мерами».

Чтобы разбить у царя последние иллюзии, Сольский упомянул и о его праве производить расходы «не в согласии с существующими законами», которым тот пользовался «неоднократно». «Подобные отступления иногда оправдывались действительной государственной необходимостью, иногда же допускались без столь настоятельного повода», — позволил он себе заявить, добавив, что при участии Думы в рассмотрении государственной росписи «последнеуказанные случаи едва ли должны иметь место». «Я готовлюсь к этому», — ответил Николай.

Ч Р. Ш. Ганелин

161

В заключение Сольский заявил, что в первое время после преобразования «дело не обойдется без столкновений, к которым все должны готовиться», и объяснил, что Совет министров хочет сделать Думу «действительной опорой правительства», что без нее теперь не обойтись, так как всякое ее «умаление» «питало бы смуту в умах и, может быть, окончательно привело бы к необходимости под давлением событий сделать уступки опасного характера».

Царь со всем осторожно соглашался, но тут же принял меры к ограничению реформаторских тенденций министров, приказав «усилить» Совет министров для обсуждения проекта под своим председательством за счет находившихся в Петербурге членов распущенного на каникулы Государственного совета. Сольский сейчас же вручил их список, но Николай впоследствии дополнил состав участников совещания по собственному выбору. Собранная им таким образом группа «зубров», как их затем стали называть, оказалась, разумеется, гораздо действенней по части отстаивания самодержавных прерогатив, чем весь состав Государственного совета, который Николай согласился обойти, и в течение долгого времени исполняла свое предназначение, непоколебимо находясь на крайне правом фланге во всех совещаниях по поводу государственных преобразований.

Принял свои меры и Сольский, сделав свой разговор с царем достоянием ведомственной гласности. Для этого он 6 июля созвал председателей соединенных департаментов Государственного совета, государственного секретаря и управляющего делами Совета министров и сообщил им вышеизложенное (его подробной запиской об этом сообщении мы и воспользовались 106).

Мы не случайно употребили выражение «ведомственная гласность», ибо 4-го, в тот день, когда Сольский был у царя, появился секретный циркуляр Главного управления по делам печати, которым запрещалось сообщать о беспорядках, о делах, рассматриваемых в высших государственных учреждениях, а в отношении государственных преобразований предписывалось не пропускать статей о необходимости изменения Основных законов, определяющих неприкосновенность самодержавных прав. Запрещалось также доказывать, что правительство не желает реформы и «обещало ее только для успокоения беспорядков».107

А 6-го, в тот день, когда Сольский сообщил подчиненным о своей беседе с Николаем, в Москве открылся общеземский съезд с участием представителей городов. Его открытию предшествовал почти двухнедельный период торгов между организационным бюро земских съездов и московской администрацией, в ходе которых власти, не разрешая съезда официально, то обещали не чинить препятствий, то после телеграфного распоряжения Трепова, аналогичного сделанному 26 июня по поводу союза инженеров, угрожали составлением полицейского протокола. Таким образом, репрессивные меры правительства по отношению к либеральным земцам были весьма нерешительными, хотя оно, как признался московский губернатор Г. И. Кристи Головину, опасалось, что съезд объявит себя учредительным собранием и изберет временное правительство (Головин «без труда» разубедил в этом губернатора) . Лидеры же оппозиции проявили отчетливое стремление к политическому компромиссу с властями с перевесом в свою сторону на

162

основе использования революционных событий. Разгон съезда силой, писали они в заявлении генерал-губернатору, покажет, «что мирный исход из нынешнего положения невозможен».108

При открытии съезда дело ограничилось появлением полицмейстера, составившего протокол, полицейские чины интересовались делегатами-генералами. Все это в выражениях нескрываемого торжества либералов было изложено в газете «Слово», которая была за это приостановлена. В этой же газете были помещены приготовленные к съезду и принятые им тезисы, отвергавшие булыгинский проект и содержавшие требования четырехвостки, личных прав и гражданских свобод, законодательных прав Думы, предоставления ей контроля над внешней политикой, права расследования деятельности министров и привлечения их к суду. Как видим, эта критика булыгинского проекта не была такой уж далеко идущей. В те дни резолюции такого же характера принимали и другие оппозиционные организации, например «Союз союзов», делегатский съезд которого состоялся в Петербурге 2 июля. Кстати сказать, воззвание группы офицеров к офицерам армии и флота шло дальше этого и требовало, чтобы представительство было созвано на основе четырехвостки и стало учредительным собранием для выработки основных законов.109

С. Н. Трубецкой доложил съезду о приеме у царя, отметил, что был выслушан им «сочувственно» и тут же пожаловался: «А сейчас вы видели, господа, как относилась к нам администрация». Криками «браво, спасибо!» было встречено победное сообщение Трубецкого о частичном восстановлении сделанных в тексте речей изъятий. Булыгинский проект критиковали подчас с весьма радикальных позиций. Тверской делегат Де-Роберти назвал булыгинскую думу «„потешным" русским парламентом». Черниговский делегат Шраг требовал даже установить автономно-федеративный принцип государственного устройства взамен централизации. Составленный бюро съезда проект основных законов (он был опубликован в «Русских ведомостях» в день открытия съезда, 6 июля, и во многом повторял незадолго до того напечатанный в Париже октябрьский 1904 г. проект «освобожденцев», в этом сказалось общее полевение земского движения) рассматривался его авторами как конституционный и был принят в первом же чтении. Но предложения о превращении проекта в петицию, представлении его в Совет министров были отвергнуты. Не договорились участники съезда и по поводу участия в Думе, отложив решение до ее созыва. Ф. Ф. Кокошкин, Н. Н. Щепкин, И. И. Петрункевич, кн. П. Д. Долгорукий и другие считали, что только борьбой за руководящую роль в массовом движении либеральная оппозиция может остановить революционный процесс.11 Кокошкин, требуя обращения к массам, поставил разрыв с революционными партиями в зависимость от разрыва с монархистами и правыми, которые «идут к населению». «Мы и по воспитанию, и по симпатиям не революционны», — говорил Щепкин, объясняя, что бюро съезда «хочет избежать» революционного пути. «Революция — факт. Мы должны отклонить ее от кровавых дел. Мы пойдем для этого к народу», — заявлял Петрункевич. «Это надо было сделать раньше», «крайние партии пользуются тем, что мы не идем к народу», — говорили Масленников (Саратов) и Д. Д. Протопопов (Самар-

п»

163

екая губ.). Последний уверял, что «крестьяне склонны к мирному решению вопроса».

Не все, однако, были свободны от страха перед массами и опасений за свою собственность. «Обращение к народу не встретит сочувствия, потому что мы не выходим за пределы политического освобождения, а крестьянину нужны указания на экономические реформы, что имеется в программах крайних партий», — заявлял Садовский (Смоленская губ). «Я против привлечения народа к борьбе. Это противоречит задачам съезда. Нам, чтобы завоевать народные симпатии, надо выработать аграрную программу», — вторил ему Баратынский (Казанская губ.). Между тем дальше предложений упомянуть в обращении к народу о том, что представительство займется вопросом о земельной нужде, земцы не шли. Обращение к народу — «это путь ложный», говорил Энгельгардт (Смоленская губ.). «У них активность проявляется в дрекольях, дубинах и поджогах», — охарактеризовал он крестьянское движение. «Без нас там будет еще хуже, — возражал ему Петрун-кевич. — Нам нужно подойти к нему и направить его на более мирный путь... На правительство рассчитывать нечего».

Разочарование в способности правительства урегулировать положение и недовольство мерой его уступок либеральной оппозиции получили на съезде широкое распространение, и, когда Щепкин попытался было возразить Петрункевичу, сказав: «Я не так безнадежно смотрю вверх, как Иван Ильич», раздались крики: «Надежды на Тре-пова».

Весь пафос принятого земским съездом обращения к народу, содержавшего призыв к «истинному» представительству, был направлен против советников царя, чиновничества и т. п.

Со всей определенностью проявило себя на съезде его крайне правое крыло, состоявшее из курских представителей М. Я. Говорухо-Отрока и кн. Касаткина-Ростовского. Придерживаясь позиций курской дворянской депутации, приглашенной к Николаю 20 июня, чтобы парализовать влияние депутации Трубецкого, они заявляли на съезде, что «проект Булыгина неприемлем, но по другим соображениям», требовали сословных выборов и ограничения прав инородцев. «Розданная нам конституция есть сколок с французской, но только она взяла еще более влево», — негодовал Касаткин-Ростовский, сторонники проекта в оправдание себе указывали на то, что в проекте сохранена монархия. Возражая против того, что удовлетворение либеральных требований «может успокоить революционное движение», Касаткин-Ростовский говорил: «Против силы нужна сила». Кончил он тем, что покинул съезд со словами: «Если мне нужно выбирать между Петрункевичем и моим государем, то я, по завету своих предков, выберу государя и умру у его ног». Сейчас же после ухода Касаткина-Ростовского, кн. П. Долгорукий, один из организаторов съезда, счел нужным пояснить, что Петрункевич, говоря о революции, «ее лишь констатировал, а не призывал к ней».

8 июля закрылся общеземский съезд, а 9-го и 10-го земцы-конституционалисты из числа его делегатов провели свой съезд.111 Считая, что им удалось решить свою задачу — сдвинуть общеземский съезд «влево», в свою сторону, конституционалисты занялись теперь созданием конституционно-демократической партии с программой,

164

включающей экономические, финансовые, областной и национальный вопросы.

Создавать ли новую партию на основе «Союза союзов» или зем-ско-конституционалистской группы — вопрос этот вызвал острые разногласия. Председателю Союза Милюкову, стоявшему, естественно, за первый путь, возражали В. И. Вернадский, считавший, что программа «Союза союзов» далека от реальной политики, а также Н. И. Муравьев, отвергнувший в качестве основы для партии не только «Союз союзов», занимающийся де поношением земцев, но и «Союз освобождения» как переживающий старческий маразм.

Радикальные требования, на основе которых декларировалось создание этой партии, приобретали несколько иное звучание на фоне той аргументации, которой обосновывалась практическая необходимость в ее существовании. Массовая буржуазная политическая партия рассматривалась как средство борьбы с влиянием революционных партий и организаций. Замысел здесь был таков: с одной стороны, воспользоваться — и Милюков прямо сказал об этом — массовым революционным движением для придания политического влияния своей партии, а с другой — противопоставить революционным партиям организованную буржуазно-конституционалистскую силу. «Крайние социалистические партии безусловно полезны, но они еще более полезны, если рядом с ними создать известный противовес. Иначе идеи конституционализма с каждым днем терпят все новые удары со стороны революционных элементов. Это новый и притом очень важный аргумент в пользу необходимости немедленной организации кон-ституционалистско-демократической партии», — говорил Муравьев. «Вообще более правая партия сравнительно с имеющимися в данное время крайними революционными партиями является чрезвычайно своевременной и желательной. Поэтому, чем больше инициативы про-яьим мы в этом отношении, тем лучше», — вторил ему проф. А. В. Васильев. Н. А. Шишков обращал внимание на необходимость для работы на местах распространить влияние земского конституционализма на широкие массы земских служащих, «среди которых очень много лиц, не могущих войти в крайние партии вследствие несочувствия к тем приемам освободительной борьбы, которые проповедуются этими партиями».

Граф П. А. Гейден, стоявший за сохранение группы земцев-конституционалистов, также связывал свою позицию с необходимостью противостояния революционным партиям, боясь полевения группы. «Мы не должны ничем поступиться в пользу более крайних общественных групп. Мы должны твердо стоять на своей земской программе», — говорил он.

Когда на конституционалистском съезде зашла речь о том, почему депутация Трубецкого, состоявшая почти исключительно из членов конституционной группы, ничего не сделала, чтобы заявить о своей программе, Долгоруков с глубокой убежденностью в святости придворного этикета объяснил, что беседа депутатов с царем, когда он обходил их и жал руки, «не давала возможности затронуть вопросы партийного конституционного характера, так как государь не задавал вопросов, которые могли бы послужить поводом к этому».

165

Царь считал себя обиженным земским съездом и, отправляя для расследования по поводу его созыва сенатора К. 3. Постовского, говорил, что очень взволнован, делал вид, что допускает возможность недоразумения и т. п. «Депутация 6 июня оставила во мне самые лучшие впечатления своею искренностью и правдивостью, готовностью мне содействовать. И вдруг до меня доходят слухи, что съезд 6— 8 июля совсем не хочет меня знать, окончательно порывает со мной всякую связь», — сказал царь, демонстрируя свою уверенность в том, что либералы не должны и не могут заходить в своей оппозиционности слишком далеко. Игнорируя все сказанное в Москве о противодействии «крайним», о борьбе «налево», он обвинил земцев в том, что они «открыли объятия революционным партиям» и посетовал: «Я думал, что 6 июня у меня завязались наконец прочные, хорошие отношения с земскими и городскими деятелями — и вдруг эти слухи».112 Бюро земских съездов, отвечая Постовскому, заботилось о том, чтобы сохранить отношения с престолом. Члены бюро, отделяя правительство от царя, жаловались, что оно не хочет на них опереться. «Единственная партия, способная мирным путем помочь разрушению тягостного кризиса, подвергается гонениям», — заявляли они и предсказывали, что если действия правительства не изменятся, «то часть земцев, вероятно, уйдет совсем влево, а часть перестанет стараться найти мирный исход кризиса».113

Но 14 июля ночью у Головина как председателя Московской губернской земской управы и у ее секретаря Т. И. Полнера был произведен обыск и изъяты документы съезда. Шок в земских верхах был тем большим, что Головин заявлял о намерении передать полиции отчет о съезде, а по поводу решений городского съезда письмом от 7 июля на имя кн. В. М. Голицына управляющий делами Совета министров сообщал, что они «были в виду» членов Совета министров при обсуждении булыгинского проекта. Головин поехал в Петербург для выяснения отношений и столкнулся там с тремя различными позициями. Сольский «был крайне любезен» и сожалел, что конституционный проект был напечатан в «Русских ведомостях» с опозданием — после представления царю булыгинского проекта. Как будто цензурных запретов не существовало! Булыгин, рассказывал в Москве Головин, наоборот, «просто кричал: „В какое положение вы нас ставите? Мы воспрещаем съезд, мы рассылаем депеши, что он не состоится, а вы шлете все же приглашения, и съезд состоялся. Вас слушают больше, чем нас!"». Что же касается Трепо-ва, к которому Сольский направил Головина насчет обысков, то полицейский диктатор (18 июля он разослал губернаторам и градоначальникам циркуляр, обвинявший земский съезд в принятии проекта представительства по образцу западноевропейских конституций и требовавший установления слежки за участниками съезда, изъятия его воззваний, недопущения собраний и т. п.) встретил московского визитера со всей строгостью. Он заявил, что против бюро и участников съезда будут приняты меры, а на ссылку Головина на рескрипт 18 февраля и царские слова о помощниках-земцах ответил: «Ваша помощь потребуется государю тогда, когда вы будете выбраны, а пока она не нужна. Может быть, вы знаете, когда будет введено представительство? Я, по крайней мере, ничего не знаю об этом».114

166

Возможно, что^Грепов знал о каких-то новых диверсиях против решения Совета министров, но, как бы то ни было, еще 8 июля царь порУчил государственному секретарю Икскулю отредактировать проект Учреждения Государственной думы,115 и на 19 июля были назначены совещания под председательством царя для окончательного обсуждения булыгинского проекта. Из приглашенных на совещания «зубров» лишь один А. С. Стишинский, товарищ министра внутренних дел при В. К. Плеве, расставшийся с этой должностью при Мирском, относился к находившимся в Петербурге членам распущенного на каникулы Государственного совета, а остальные — граф А. П. Игнатьев 2-й, А. А. Голенищев-Кутузов, А. А. Бобринский, кн. А. А. Ши-ринский-Шихматов и А. А. Нарышкин были просто назначены царем по его выбору. Глазов и Лобко, хотя и связанные до некоторой степени своим положением членов Совета министров, продолжали стоять за урезание булыгинского проекта, а так как урезать в нем было нечего, они на деле, как и «зубры», вели дело к его ликвидации. Глазов испещрил меморию Совета министров и проект учреждения Думы пометами, которые не оставляли в этом сомнения. «Западная Европа нам не указ», «при сильном правительстве этого случиться не может», — написал он против содержавшейся в мемории ссылки на европейский опыт, показывающий де, что при возникновении представительных учреждений «никем и ничем не может быть гарантировано, чтобы они не обратились из совещательных в законодательные органы». Он резко возражал против всех тех мест мемории, где речь шла о законодательной инициативе Думы и вообще о ее роли в законодательстве: «Обход основного полож [ения ] Государственной думы как учреждения совещательного», «тогда надо быть последовательными и назвать это учреждение законодательным», — писал он. Возможность предоставления Думе права запросов министрам также вызвала у него резкое возражение: «Да ведь это также не высказано в рескрипте 18 февраля». В мемории это мотивировалось тем, что Дума будет обсуждать законодательные предположения «по всем почти предметам государственного управления», да и «по соображениям политическим для правительства предпочтительнее самому даровать Думе это право, чем ждать, чтобы она стала добиваться приобретения его косвенными путями». Против первого аргумента Глазов написал: «Посылка неправильная», желая, видимо, лишить Думу даже права обсуждения законопроектов, а второй отводил, заявляя: «Наивно думать, что при вероятном составе Дума этим и ограничится: чем больше дело, тем больше будет требовать».

По поводу того, что назначение царем председателя Думы может быть сочтено за знак недоверия, он заметил: «А те слои общества, кои затеяли всю смуту, разве заслуживают доверия?». Он возражал против предоставления избирательных прав евреям, а поставленный Витте вопрос об участии в выборах рабочих вызвал у Глазова такую отповедь: «Если от крестьянина ожидается мало толку, то вряд ли фабричный, тот же мужик, но испорченный, даст его больше». Против слов о том, что Совет министров отнесся к вопросу о праве голоса для рабочих «с полным сочувствием», но не мог прийти к окончательному заключению, Глазов написал: «Ну, это сказано сильно!». При этом он опасался, что лишение избирательных прав рабочих и

167

лиц свободных профессий «может вызвать значительную оппозицию проектируемой системе выборов в больших городах и промышленных центрах», а крестьянство проектируемая Дума может «еще далее отодвинуть от престола». Он стоял за сословный принцип выборов, но самой заветной его мечтой оставалось постепенное упразднение Думы. С этой точки зрения он считал «весьма симпатичной» идею разделения Думы на отделы, чтобы «при увеличении числа депутатов сузить деятельность общего собрания Думы до производства голосований путем перенесения работы в отделы и ознакомления членов Думы с результатами работ отделов путем печатных протоколов». «Быть может, — мечтал Глазов, — идея, положенная в основание организации деятельности Думы, даст возможность и впоследствии России обойтись без представительных собраний, организованных по западному образцу».116

Все эти соображения были высказаны после решения Совета министров и несмотря на него. Разумеется, дело было в том, что они не только соответствовали позиции «зубров», но и отражали самые сокровенные мысли Николая II.

10 и 11 июля в Бьёрке состоялось свидание царя с Вильгельмом II. Не останавливаясь здесь на международно-политической характеристике договора, который Вильгельм, как ему казалось, вырвал у царя, с легкостью обманув его (на самом деле вместо союза с Россией против Англии германский император очень скоро увидел военную коалицию Англии, Франции и России против себя самого), отметим, что договор с Германией был для Николая II контрреволюционным союзом, средством спасения собственного и династии. Б. А. Романов обратил внимание на некоторые признаки того, что Вильгельм предложил Николаю в Бьёрке военную помощь для борьбы с революцией. Вероятно, именно это и оказывало на царя успокоительное воздействие после возвращения, почему он и оставался, как отмечал Коковцов в своих телеграммах Витте в Америку, «все время в хорошем настроении, видимо, очень ободренный после свидания с германским императором». И это несмотря на печальные известия с театра войны и сообщения о стачке и перерыве движения на Владикавказской железной дороге.117

Так было и 19-го, в день открытия Петергофских совещаний, и 29-го, когда они уже приближались к завершению. Однако утешение было много слабее тех опасений, которые царь переживал, и на его позиции во время Петергофских совещаний это отразилось непосредственным образом. Введя в их состав группу «зубров», он, с другой стороны, пригласил В. О. Ключевского, от которого следовало ожидать наиболее эффективного сопротивления им, «уравновесив» его, впрочем, московским историком Н. М. Павловым, примкнувшим к «зубрам». Итоги земского съезда и события вокруг него с несомненностью сыграли свою роль в определении позиции царя. Прежде всего, как ни привлекателен был для него путь, указывавшийся «зубрами» и требовавший лишь твердости в карательной политике, нельзя было не считаться с их политической изоляцией. Банкротство их подчеркивалось статьей Мещерского, в которой вопреки очевидности

168

говорилось, что июльский съезд был с крайней легкостью разогнан властями, и «теперь все забыли об этом съезде, точно его никогда и в помине не было». «Совсем не так трудно проявлять власть», — писал Мещерский.118 Это был очень утешительный мираж, но не более чем мираж. Между тем суровая действительность состояла в том, что выявившаяся степень дворянской оппозиционности порождала, как мы увидим, серьезные сомнения в благодетельности для самодержавия сословных выборов.

С другой стороны, нельзя было сбросить со счетов либералов, тем более что петиционная кампания показала широкую распространенность их лозунгов в буржуазной и мелкобуржуазной оппозиционной среде.

Николай открыл совещания упоминанием о том, что между актами 18 февраля — «манифестом об укреплении самодержавия» и рескриптом о привлечении выборных к законосовещательной деятельности «при непременном сохранении незыблемости основных законов» — существует «естественная связь», которая «не нуждается в пояснении».119 Многие находят, заявил царь, что булыгинский проект «недостаточно широк», другие же считают, что он умаляет права самодержавия.

Сольский сейчас же повторил основные мысли своего монолога перед царем 4 июля и был поддержан Фришем как председателем Департамента законов Государственного совета, прямо заявившим, что «с формальной точки зрения» булыгинский проект не колеблет самодержавных начал, однако царю придется к мнениям Думы «прислушиваться с особым вниманием».

Это-то и послужило сигналом к началу кампании против всяких преобразований, предпринятой «зубрами» в форме критики различных положений булыгинского проекта и в сущности продолжавшейся не только на протяжении всех петергофских совещаний, но и после них. Николай, горячо сочувствовавший позиции «зубров» и негласно их вдохновлявший, опирался на нее, выступая в роли самодержавного арбитра между сторонниками и противниками преобразований.

Первым объектом нападок открывшего кампанию Стишинского была статья проекта о том, чтобы отвергнутые большинством Думы и Государственного совета законодательные предположения возвращались к соответствующим министрам. Таким образом они не поступали бы к царю, который лишался на этой стадии возможности решить дело в соответствии с мнением меньшинства. Стишинский угрожал гибельными для самодержавия последствиями такого порядка, «до установления ответственности министров включительно». «Это западноевропейский порядок, не соответствующий принципу самодержавия», — заявлял он. Среди возражавших ему был Ключевский, ссылавшийся на то, что Дума должна быть знакома с «настроением» страны, «с градусом психологической ее температуры», а «знать это настроение составляет насущную потребность правительства». Опираясь на исторический опыт представительства в России, он настаивал, чтобы мнение большинства хотя бы таким ограниченно-процедурным образом связывало царя («Надо, чтобы к верховной власти всегда доходило господствующее чувство»). Против исторической аргументации Клю-

169

чевского сейчас же выступил Павлов, заявивший: «Соборов было много, но только некоторые из них, далеко не самые многолюдные, признаются за Божью правду». Сторонники проекта из числа участников его обсуждения в Совете министров, возражая Стишинско-му, который негодовал по поводу ограничения самодержавия, ссылались на то, что такие ограничения бывали и раньше, что без них не обойтись, лишь бы они производились по собственному почину царя. Н. С. Таганцев упомянул о несменяемости судей, запрещении жалоб на сенатские решения и, наконец, о представлении законопроектов на утверждение царя лишь через посредство Государственного совета как о примерах самоограничения самодержавия. Трепов, обращаясь к царю, с нарочитой прямотой заявил, что обсуждаемое предположение «несомненно составляет ограничение самодержавия», но исходящее от самого царя и «полезное для законодательного дела». Определяя охранительную сущность реформаторского кредо, главным пунктом которого была неизбежность созыва представительства, он говорил, что Дума опасна для самодержавия, «на каких бы основаниях она ни была учреждена», что выборные «вне всяких сомнений» будут стремиться к расширению своих прав и что для избежания «столкновений между самодержавной властью и новым законодательным учреждением» не следует сужать «компетенцию и полномочия Думы без особенно веских к тому уважений». К «самоограничению» самодержавия ради упрочения царской власти призывал Николая и П. X. Шва-небах, провозгласивший: «Ведь и сам Господь Бог подчиняется законам, которыми его же премудрость управляет вселенною».120

А когда С. С. Манухин стал успокаивать царя тем, что лишенный права утверждать отклоненные Думой и Государственным советом законопроекты он, с другой стороны, может «не утверждать мнения, принятого не только большинством, но хотя бы единогласно», Бобринский вдруг взял да предложил считать отклоненными только те проекты ведомств, против которых проголосует большинство в 2/3 голосов в обеих палатах, а царь так же внезапно согласился принять с этой поправкой злополучное предложение. Но тут-то и произошел инцидент, выявивший сокровенную связь между «зубрами» и Николаем. На следующий день, 22 июля, все они, и раскаявшийся Бобринский в том числе, подали царю заявление с осуждением принятого накануне решения. Провозглашая, что «законодательная власть во всей ее полноте и нераздельности принадлежит одному лишь монарху», они предлагали оговорить, что отвергнутые двумя третями голосов законопроекты возвращаются их министрам, если не последует особого указания царя. На следующее заседание, 23 июля царь явился с поданным ему заявлением в руках и на просьбу государственного секретаря о том, чтобы впредь заявления подавались в делопроизводство, сказал: «Хорошо, но это заявление я сам прочту». Сейчас же последовали новые попытки вовсе исключить спорное правило, начатые Лобко, который выступал, как мы знаем, против него еще в Совете министров. «Полезных ограничений самодержавия, по-моему, не может быть», — утверждал Нарышкин. «Выйдет коллизия, выйдет, что законодательное учреждение будет отменять высочайшее повеление. Конечно, это будет ограничение самодер-

170

«авия, на которое согласиться нельзя», — поддерживал его К. П. Победоносцев, вообще не проявлявший теперь обычной активности.

Вел. кн. Николай Николаевич предложил изложить проект Совета министров «так, чтобы не осталось никаких сомнений в том, что самодержавная власть ни в чем не ограничивается». В том же духе выступали А. П. Струков, А. В. Чарторийский, Павлов, Голенищев-Кутузов. Стишинский требовал не выходить за пределы рескрипта 18 февраля и не предоставлять Думе «права решения дела». Э. В. Фриш, В. В. Верховский, Сольский, М. И. Хилков и другие сторонники проекта возражали им, указывая, что предложенный порядок исключит принятие необдуманных законов, устранит столкновения между царем и Думой. «Это лучший способ действительного охранения самодержавия от всякого его колебания», — заявил Верховский. «Государственный совет часто возвращает министрам проекты, и в этом никто не видит ограничения самодержавия», — говорил Хилков. И когда Коковцов предложил добавить, что отклоненные законопроекты вносятся вновь на рассмотрение, если на то последует распоряжение царя, то оговорка эта, несмотря на всю ее бессмысленность, тотчас же удостоверенную министром юстиции (царь и так всегда мог приказать министру вновь внести на законодательное рассмотрение любой вопрос), вдруг удовлетворила Николая. И с такой же неожиданностью, с какой на предыдущем заседании он согласился с Бобринским, он теперь, ухватившись за самодержавное благозвучие коковцовского добавления, согласился с ним.12

Коковцов вообще относился к торгу по поводу законодательного ограничения прав Думы с известным цинизмом и не скрывал этого, с самого начала заявив, что «взирать на будущее можно с полным спокойствием, с уверенностью в бесплодности всяких попыток поколебать принцип самодержавной власти» лишь в том случае, если власть будет иметь «достаточные средства» для поддержания «уважения к существующему закону». В противном случае «нужно будет готовиться ко всякого рода неожиданностям, предупредить которые едва ли возможно частичными изменениями подлежащего законопроекта». Коковцов не произнес слово «сила», но его оппоненты справа сделали это. Требуя законодательного подтверждения нерушимости самодержавия и выработки такого закона о Думе, который предотвратил бы ее превращение подобно земским собраниям в «политическую говорильню», Игнатьев и Голенищев-Кутузов предостерегали против «неблагоприятных последствий применения силы в Делах такого рода», против такого думского закона, который «придется поставить... под охрану силы, иначе он неминуемо будет Расширен в недопустимых пределах».123 Николай II молчал, пока ораторствовал Голенищев-Кутузов, секретарь вдовствующей императрицы, собственноручно добавленный им к списку участников совещания.124 Промолчал он, естественно, и тогда, когда после замечания (Польского о том, что даже розданный членам совещания полный свод петиций не выражает «желаний народа» и узнать их можно лишь созывом Думы, Игнатьев вдруг рассказал, как был послан ца-Рем в Екатеринославскую и Херсонскую губернии и привез оттуда Целых три адреса в пользу сохранения самодержавия. Но когда Победоносцев предложил включить упоминание о самодержавном

171

принципе в первую статью закона, а Герард возразил, что удобнее сказать об этом в манифесте («для достижения преследуемой цели — это все равно»), царь заявил: «Нет, не все равно: манифест прочтется и забудется, а закон о Думе будет действовать постоянно».12

Лобко, Игнатьев, вел. кн. Николай Николаевич, Победоносцев, Стишинский настаивали на том, чтобы самодержавный характер строя был упомянут и в законе о Думе, и в тексте присяги ее членов, и Николай поддержал их. «Мне нравится в общем эта форма. Она короче и гораздо яснее», — сказал он о предложенной Стишинским присяге, в которой думцы должны были называть себя верноподданными самодержавного государя.

Однако царь не поддержал стремления «зубров» оговорить его право на бессрочный роспуск Думы, как и их попытку еще более сузить думское право законодательной инициативы, и без того, как мы ' знаем, сильно урезанное Советом министров. Они хотели ограничить это право такими предметами, которые не требуют новых расходов, ставили под сомнение допущенное Советом министров право Думы касаться собственного статуса. Манухин, Таганцев, Коковцов, Ключевский возражали. И царь воздержался от дальнейших ограничений, заявив, что «возбуждение Думой законодательных вопросов ни к чему еще не обязывает».

Стишинский вместе с Победоносцевым и — на сей раз — Коковцовым пытались ограничить право думских запросов министрам случаями прямых нарушений закона. «Ответственность министров перед Думой не за нарушение закона, а за целесообразность их действий и распоряжений. . , — говорил Стишинский, — клонится к установлению у нас министерской ответственности по западноевропейскому образцу». «Под несоответствие все можно подвести», — объяснял Коковцов свое противодействие установлению всякой формы министерской ответственности, стоявшее в противоречии с его отношением к булыгинскому проекту в других его частях.126

Против принятой в булыгинском проекте системы выборов и в пользу замены ее сословным принципом опять первым выступил Стишинский. Он начал с заявления о том, что предложенная Советом министров система выборов соответствовала бы представительству с законодательными правами, а «для помощи правительству» нужны выборы на сословном начале. Немедленно поддержавший Сти-шинского Струков заявил, что предлагаемые булыгинским проектом выборы «вызовут такую ожесточенную борьбу одних классов населения против других, порождать которую едва ли соответствует видам правительства и желанию успокоить страну». Отстаивая сословные выборы, их сторонники отмечали, что только таким образом правительство получит нужный ему состав Думы, и отвергали ссылки проекта на революцию. «Нельзя исходить из тех ненормальных до известной степени исторических явлений общественной жизни, которые мы наблюдаем», — говорил Нарышкин, словно революция, как некая болезнь, обязательно должна была кончиться сама по себе.127

Сословный принцип был для его сторонников последним средством, с помощью которого они хотели добиться своей заветной далеко идущей цели, — не допустить создания постоянно действующего представительства или обеспечить возможности его разгона в любой

172

момент. Стишинский сослался на проект «Отечественного союза», известный нам как проект № 12. Петербургский «Отечественный союз», в совет которого входили трое из числа петергофских «зубров», — Бобринский, Нарышкин и Струков, был одной из первых черносотенных организаций. Принятая им 29 мая программа предусматривала, как уже было сказано, избрание постоянной земской думы в Петербурге из среды собираемого на короткий срок земского собора в Москве.128 Дума могла бы быть постоянным учреждением только как делегация собора. Тогда и надобности не было бы в роспуске Думы. В случае нежелательного образа ее действий можно было бы сказать: нам вас не нужно, мы обратимся к вашему хозяину — земскому собору, — объяснял смысл подобных замыслов Павлов, обвиняя министров в том, что, употребив вместо слова «привлекать», которое в рескрипте Булыгину относилось к участию выборных в предварительной разработке и обсуждении законов, слово «привлечь», они тем самым «создали постоянное учреждение».

Ощущая, вероятно, за «зубрами» поддержку или сочувствие царя, Сольский, словно оправдываясь, говорил в защиту проекта, что бу-лыгинская «система выборов весьма близко подходит к сословной», что возражения против нее «были бы полезны в том случае, если бы она построена была на началах всеобщей, равной, прямой и тайной подачи голосов». «Но этого нет в действительности», — с полным основанием заверял он. Рихтер, как бы отводя обвинения Нарышкина в политической конъюнктурщине и страхе перед революцией, заявил: «При существующем положении вещей нельзя не считаться с общественным^ мнением, так как вся предстоящая реформа направлена на успокоение общества и на устранение основных поводов к поддержанию смуты». Расчет на удовлетворение «благонамеренных» переплетался здесь с распространенным в верхах смешением конституционалистских требований либеральной оппозиции с революционными лозунгами масс.

«Зубры» — «сословники» (оба понятия, естественно, совпали) выступили против предоставления избирательных прав квартиронанимателям, видя в них «нежелательные элементы» интеллигентского происхождения, а также еврейскому населению (Нарышкин припомнил и выступление Витте об избирательном праве для рабочих, но не стал с ним спорить, поскольку в проект Совета министров оно не было включено). Оболенский, Коковцов, Чихачев и Трепов поддержали проект, и Николай II с ними согласился. Не удалась попытка Игнатьева и Голенищева-Кутузова повысить разряд квартирного налога, который давал право на участие в выборах, и тем «хотя бы на первое время... уменьшить прилив в Думу людей свободных профессий». «Мы все видим, что этот элемент крайний, который, по моему убеждению, может принести больше вреда, чем пользы», — говорил Голенищев-Кутузов.

Как известно, сословный принцип выдвигался в качестве дающего преимущества дворянству и крестьянству. Однако по существу эти сословия оценивались при этом совсем по-разному. На словах «сословники» упоминали крестьянство как опору престола наряду с дворянством, но лишь упоминали, да и то не всегда. Так, если Стишинский говорил о двух «исконных» сословиях, то уже Струков о крестьянстве не упоминал. Защитники правительственного проекта

173

прямо указывали, что «сословники» стремятся создать Думу «дворянскую по преимуществу» (Таганцев), «для защиты сословных интересов дворянства» (Ключевский). Что же касается крестьянства, то страх перед нараставшей его революционностью, иногда выражавшийся в довольно откровенной форме, был в действительности одийаково присущ как сторонникам, так и противникам булыгинско-го проекта. Весенне-летнее массовое крестьянское движение, отчетливо выраженная радикализация даже тех крестьянских требований, которые носили по форме лояльный характер, несомненно, повлияли на тех и на других, хотя из среды «зубров» и раздавались голоса против учета «заявлений отдельных групп и постановлений самочинных съездов».

Требуя выборов по сословиям как гарантии против «создания парламента по западному образцу», их сторонники особенно настаивали на обособлении избирательных собраний по сословиям, прямо объясняя это политической неблагонадежностью крестьян. «Не достаточно ли какому-нибудь адвокату посулить выборщикам из крестьян передел земли, чтобы склонить их голоса в свою пользу?», — с пафосом вопрошал Нарышкин. «При предлагаемой Советом министров системе выборов в ней будут преобладать те же лица, что и на самочинных съездах, т. е. крикуны, адвокаты, иного разного рода дельцы. Крестьянский элемент подпадет вредному влиянию политических агитаторов...»,—продолжал он, объявляя самой удачной избирательную систему «Отечественного союза», которая, как мы знаем, предусматривала чуть ли не принудительную изоляцию крестьян-депутатов 'земского собора с целью предохранения их от социал-демократической пропаганды.

Таким образом, когда дело доходило до крестьянского представительства, «сословники» оказывались движимыми не столько верой в цезаристские иллюзии крестьянства, сколько страхом перед ним.

Вопрос о политических расчетах на крестьянское представительство был поднят Оболенским в связи с защитой бессословной системы выборов. Точно такие же доводы, как те, с помощью которых «сословники» отстаивали раздельные сословные выборы, Оболенский приводил, доказывая «большую опасность» сословной системы. «Неудобство присутствия слишком большого числа членов из крестьян» он видел, в частности, в том, что они «подпадут под вредное влияние „передовых" членов Думы или более близких им по происхождению фабричных рабочих». Взгляд на крестьян как на «элемент по преимуществу консервативный, оплот престола и самодержавия» вызывал у него сомнение.130

Итак, сторонники сословных выборов стремились к созданию дворянской Думы. «Я не хочу быть зловещим пророком», — говорил Ключевский, предостерегая против народного недовольства таким оборотом дела. «Тогда возникнет в народном воображении мрачный призрак сословного царя. Да избавит нас Бог от таких последствий», — заключил он. Отвергая сетования «сословников» на горестную судьбу дворянства, он заявил: «Здесь были произнесены страшные слова: узаконение смешанных выборов будет похоронами дворянства. Не думаю, чтобы так скоро пришлось служить по нем

174

панихиду. Экономическое положение дворянства, которым по проекту обусловливаются его избирательные права, далеко не безнадеж-н0> — говорил он. — По земскому положению 1864 г., за землевладельцами, преимущественно дворянами, обеспечено было 6 000 мест гласных из 13 000 (по 34 губерниям). Хотя дворянский земельный фонд и тает довольно быстро, тем не менее и ныне в руках дворян имеется достаточное количество земли, чтобы сохранить за собою и в Думе преобладающее число мест ... Если земля будет уходить из рук дворянства быстрее прежнего, несмотря на оказываемую ему правительством широкую помощь в борьбе с этим печальным явлением, то с таким фактом нельзя будет не считаться как с неизбежным последствием экономической эволюции. Нужно пожалеть дворянство, но нельзя будет не признать, что оно не хотело или не сумело воспользоваться теми средствами, которые имелись в его распоряжении для предупреждения процесса обезземеления».

Отвечая на заклинания «сословников» по поводу «исторических заслуг дворянства», Ключевский свел эти заслуги к деятельности «лучших людей» из дворянства в земских учреждениях, где они не отстаивают сословные интересы, а «сообща с другими классами населения» радеют «об общем благе». Это был, несомненно, укол «сос-ловникам» в весьма чувствительное для них место, поскольку Ключевский имел в виду земско-дворянскую оппозицию. За уколом этим последовал настоящий удар, нанесенный с противоположной стороны Коковцовым. Роль либерального дворянства в земских учреждениях, в которой Ключевский видел заслугу дворянского сословия, Коковцов использовал как обвинительный вердикт против дворянской оппозиционности, для отстаивания несословного принципа булыгинского проекта. «Наибольшее значение придается защитниками сословности выборов тому аргументу, что отдельные дворяне могут, мол, заблуждаться, но сословие дворянское, в общем его составе, будет стоять на страже исконных начал нашего государственного строя и выберет в Думу только таких представителей, которых верность заветам прошлого и традициям дворянства выше всяких подозрений», — сказал он и, обращаясь к царю, со ссылкой на петиционную кампанию продолжал: «Насколько верна такая характеристика дворянства, насколько можно быть убежденным в том, что эти надежды оправдаются, Ваше величество, можете судить по тем адресам, которые направляются к особе Вашей собраниями земскими и дворянскими. В них исконные начала нашего строя скорее отрицаются, нежели утверждаются, и ходатайства эти идут гораздо далее того, что предполагает учреждение Думы, одобренное Советом министров. Мне скажут, что связи с прошлым порывает земство, а не дворянство. Но ведь с 1890 г. 9/10 гласных принадлежат к благородному российскому дворянству, и потому к ошибкам и заблуждениям земства дворянство не может почитать себя непричастными. ... Какое же основание верить в то, что дворяне в Думе будут представителями консервативных начал. "С служит ли предостережением против такого, по моему мнению, заблуждения пример последнего съезда в Москве. Ведь в нем участвовали по преимуществу дворяне, в числе коих находилось много представителей славных в прошлом дворянских родов».131

175

Так, став рядом с Треповым в истолковании итогов земского съезда, Коковцов, пугая царя изменой дворянства, старался повернуть его против «сословников» и заставить принять булыгинский проект.

Открывая следующее заседание, 25 июля, Николай пожаловался, что «весьма трудно разобраться в этом сложном вопросе, в особенности благодаря новизне дела и неизвестности будущего». Он счел нужным назвать проект Совета министров «отлично разработанным», но тут же обратил внимание всех участников совещания на брошюру «Отечественного союза». Привлекательность проекта «союзников» была для него, действительно, велика: под прикрытием разговоров о преданном самодержцу крестьянстве поднадзорные крестьянские депутаты должны были выбрать дворянскую думу. Но, с другой стороны, аргументы противников сословности, как бы предостерегавших против дворянской фронды, также приобретали охранительный характер... К тому же среди членов царской фамилии появилось скептическое отношение к «зубрам» и их позиции. В этот день вечером с этим столкнулся Таган-цев, приглашенный в дом Ольденбургских для неофициального доклада о ходе Петергофских совещаний в присутствии Марии Федоровны. Его нелестные отзывы о «крайне правых сочленах совещания» встретили поддержку вдовствующей императрицы и хозяйки принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской. Они, писал Таганцев, «шли гораздо дальше меня в оценке этих людей, сгущали мои краски». Особенное неодобрение вызвал при этом Стишинский.132

Уловив нерешительность царя, сторонники булыгинского проекта чуть ли не наперебой принялись ему доказывать, что благонадежны именно они, а не «сословники». Сольский заявил, что в булыгинском проекте сословный принцип соблюден в достаточной мере. «Не только так называемые либеральные партии, — говорил он, — но даже дворянские и земские собрания, преимущественно из дворян состоящие, упрекают эту систему в противоположном, т. е., что она слишком ясно отражает на себе стремление обособить одно сословие от другого». Фриш утверждал, что сословные выборы «могут принести только вред», он требовал от дворянства не сословной обособленности, а «дружных усилий» в «выборной борьбе за стеною сословных своих собраний», с тем чтобы противодействовать «неблагонадежным элементам» и провести в Думу «действительно лучших людей с желательным для пользы страны направлением, т. е. консервативным». А. А. Полов-цов саркастически заметил, что «сословники», настаивая на обособлении дворянства, утверждают, что «благородство и рыцарский дух этого сословия как бы сгущается в дворянских собраниях». Между тем, продолжал он, ярославское и нижегородское чрезвычайные губернские дворянские собрания высказались за выборы не по сословиям, а других постановлений дворянских собраний не было. А Герард представил сословный принцип опасным в национально-политическом отношении. Сославшись на предстоявшее в 9 западных губерниях введение выборных дворянских учреждений, он заявил, что при сословном начале в результате дворянских выборов там «в Думу попали бы одни поляки», а по булыгинскому проекту «есть много шансов провести в члены Думы столь же достойных представителей местного землевладения из русских». Проект Совета министров поддержал вел. кн. Владимир Александрович.

176

Тогда Бобринский предпринял отчаянную попытку обеспечить дворянское сословное представительство, протестуя против «уступок общественному мнению», клеймя то «крикливые голоса земцев», то «разные съезды», которые «состоят не из земских людей, а из искусственно подобранных членов-единомышленников». Он ссылался на «одного дворянина», собравшего якобы 600 тыс. подписей под мифическим адресом, противоположным резолюциям съездов. Всем этим он хотел отвратить царя от утверждения проекта Совета министров.

Но тут против Бобринского гневно выступил вел. кн. Владимир Александрович, как бы потерявший веру в преданность дворянства престолу. «Из кого, по вашему мнению, — возбужденно заявил он. — состоит Совет министров: из революционеров? В числе министров, вот, например, министр внутренних дел, есть крупные землевладельцы, которые никогда не порывали связи со своими поместьями... Если не верить большинству Совета министров, то кому же верить? Таким дворянам, как граф Бобринский?». В возникшем препирательстве на помощь Бобринскому поспешил Нарышкин, «при всем своем уважении к Совету министров» стоявший на том, что «достойные люди могут быть избраны только обособленными по сословиям собраниями». «Меня пугает ссылка на общественное мнение», — говорил он, призывая не обращать внимания на «заявления отдельных групп и самочинных съездов», а принять проект «Отечественного союза». Но Владимир Александрович со всей силой обрушился на дворянский радикализм как препятствие к дворянскому сословному представительству. «Позвольте Вас спросить: к какому сословию принадлежат князья Долгорукие, Трубецкие, Голицыны, Шаховские, Кузьмины-Караваевы, Петрункевичи. Они дворяне. А что говорят и пишут?» — бушевал он. «Нет сомнений...»,—попытался ответить Нарышкин. «Я не о сомнении говорю, — перебил его великий князь. — Они дворяне? — я вас спрашиваю... Ну!». Нарышкин заявил было, что при сословных выборах «названные лица» дворянами выбраны в Думу не будут, а при смешанной системе Совета министров «имеют все шансы». Но Владимир Александрович был теперь непоколебим. «Какие могут быть разговоры о сословном духе, традициях дворянского сословия после того, что произошло. Если бы дворянство было бы мало-мальски объединено и сплочено, то такие дворяне, как Петрункевич, были бы давно исключены по приговорам дворянских собраний из состава дворян и никуда не были бы приняты. Было ли это сделано, я вас спрашиваю?» — гневно говорил он. Так выступление Коковцова по поводу дворянской оппозиционности повредило политическим планам крайней дворянской реакции. Коковцов как бы закрепил свою победу почти что афоризмом: «Жалованная дворянству грамота не удостоверяет верность его престолу».133

Не решаясь ставить теперь на дворянскую карту, противники бу-лыгинского проекта потребовали вернуться к теме о крестьянстве как опоре престола. Пятьдесят лет тому назад, заявил Лобко, старое дворянство «при нынешней смуте» единодушно поддержало бы престол. «Таких дворянских обществ не было в последнее время, — продолжал °н, — а были, наоборот, такие, которые подняли свой голос за преобразования, несовместимые с самодержавием. <...> Остается только

2 Р. Ш. Ганелин

177

крестьянство». Признав, что крестьянство выдвигает экономические требования, он тем не менее требовал, чтобы депутаты от крестьян избирались ими из своей среды, т. е. осуществления в скрытой форме сословной системы. В том же духе высказались Победоносцев, Глазов. Николай II склонялся к принятию предложения Лобко и Глазова. Но возражения продолжались.

Ключевский указал на происходящий в крестьянстве «серьезный процесс дифференциации» и подчеркнул, что при раздельных выборах избранными в Думу от крестьян окажутся «сильные и властные в крестьянах личности», которые «явятся преимущественно защитниками своих собственных интересов, лишь отчасти совпадающих, а иногда и противоречащих благу меньшей их братии». Протестуя против цезаристского лозунга опоры на крестьянство, он отчетливо понимал, что обернуться этот лозунг при практической его реализации может только «опорой на сильных». Проницательность ученого-историка относительно намерений «сословников» получила подтверждение, когда один из них, Нарышкин, несколько позже заявил: «Лично я предпочел бы, чтобы в Думе заседали от крестьянства члены, преследующие исключительно свои собственные выгоды, нежели такое положение дела, при коем выразителями пожеланий и мнений русского крестьянства явились бы сомнительных достоинств адвокаты».

Продолжая отстаивать крестьянское сословное представительство, «сословники» ссылались не столько на крестьянскую благонадежность, сколько на страх перед крестьянством. «Начнутся толки: „Господа опять захватили все в свои руки и устранили нас"», — пугал Стишинский. Даже Павлов, в сущности стоявший на позициях полного отрицания всякого представительства, заявляя, что «сто миллионов народа не заражено властолюбивыми похотями, не стремится к народоправству», и утверждая, что крестьяне «мыслят до известной степени инстинктивно» и «представляют, без сомнения, элемент консервативный, в котором будущая Дума очень нуждается», предостерегал: «Крестьян больше всего интересует, как известно, аграрный вопрос. Если крестьянство заволнуется, ничто пред ним не устоит». Несколько особую позицию среди «зубров» занял Нарышкин. Выступая за использование крестьянского представительства для уменьшения в Думе числа депутатов нерусских национальностей, он отвергал предложение Лобко о выборах крестьянских депутатов без ограничений их числа от каждой губернии. Он требовал преимуществ для внутренних губерний, заявляя, что крестьянские депутаты из Сибири, Туркестана и Степного генерал-губернаторства «не помогут государственному строительству». Только при этом условии, заключал он, «попытки успокоения страны могут достигнуть цели».134

Все точки над i в вопросе об отношении к крестьянству поставил, изложив точку зрения Совета министров, Коковцов, который, кстати сказать, вообще иногда выступал как первый министр, порой заслоняя председательствовавшего в Совете Сольского. «Я никак не могу признать отвечающим действительности сравнение крестьянского элемента со стеною, ограждающею Думу от нежелательных увлечений. .., — говорил он, по-прежнему возражая против предполо-

178

зкения Лобко. — Я сильно опасаюсь, как бы крестьянские голоса в Думе не оказались в распоряжении тех неблагонадежных элементов, которые, так или иначе, несомненно проникнут в призываемое к жизни и к ответственному труду учреждение. При таком взгляде на этот вопрос меня не может не пугать слишком большое число крестьян в Думе». За «умеренное число» крестьян в Думе высказался и Полов-цов. Он сомневался, «чтобы консерватизм был в крестьянах столь сильно развит», и видел в них «благодарный материал» для революционной агитации, способной «увлечь за собою крестьян, затронув в них живые струны по наиболее им близким вопросам — аграрным». Вслед за Нарышкиным он особо указал на «крупную опасность» крестьянского представительства от Средней Азии.

Дело кончилось внезапным, как всегда, решением царя, вдруг объявившего, что принимает предложенное Коковцовым правило, согласно которому от каждой губернии избирается один крестьянский депутат, а там, где избирается всего один от губернии, вводится второй — от крестьян. В сущности этим было определено и принятие всего проекта.1

Остался как бы неуслышанным голос Павлова, с самого начала заседания патетически призывавшего отвергнуть проект целиком как противоречащий принципу самодержавия, «раз с самого начала надо определять, какие права принадлежат государю, а какие — нет». «Самодержавия не останется более: проект этот конституционный. И сословные выборы этого не исправят, по сословиям может быть еще хуже..., — говорил он, — ...Государственная Дума есть прямой путь к конституции в ближайшем будущем».

Заклинания на тему о том, что народ не хочет политических прав («они ему чужды»), «верит, что править им —дело царя» и т. п., звучали дико и странно в конце июля. В разгар ярко выраженных политических выступлений революционных масс в разных городах и губерниях Павлов заявлял: «Самодержавие им нужно, а не комической свободы они хотят».136 Он апеллировал к Николаю II, зная, что льет бальзам на его раны, и, уже вернувшись в Москву, продолжал настаивать на полном отказе от созыва «„Государственной думы", которая фактически скоро сама собой докажет, что такое она есть в сущности». При этом он понимал, что дело проиграно, сказанное им в Петергофе не имеет «ровно никакой цены в практическом смысле», без представительства уже не обойтись, и заботился лишь о том, чтобы его предостерегающие заклинания попали в стенограммы совещания.13 На следующий день после закрытия совещаний «зубры» попытались осуществить антидумскую программу-минимум — дать царю возможность, разогнав Думу, не собирать ее в течение неопределенно длительного времени. Предлагая заменить в проекте Учреждения Государственной думы в фразе о роспуске Думы и созыве новой тем же указом слово «тем же» на «таким же», Игнатьев писал: «Нельзя правительству себя связывать непременным условием в самый День распущения Думы (полагать надо, что это произойти может не по-хорошему?) тотчас же объявить новые выборы; если это делается Для успокоения кого-то (?), мне неизвестного и неясного, то я смело Утверждаю, что от одного слова „тем же" или „таким же" ни спокойнее, ни беспокойнее не будет...».138 Такое же требование заявили 27

12*

179

и 28 июля Нарышкин, видевший в слове «тем же» конституционалистское заимствование, противоречащее «сущности понятия о самодержавной власти», Стишинский, Павлов, Струков, Голенищев-Кутузов и Ширинский-Шахматов.139

Однако Николай II 29-го утвердил доклад Икскуля без таких изменений, хотя получил «справа» и другие предупреждения против принятия булыгинского проекта. Так, известный реакционный публицист С. Ф. Шарапов, редактор московского «Русского дела», 29-го, «накануне, быть может, бесповоротного решения», обратился к царю с телеграммой, в которой допускал любой безопасный способ представительства — выслушивание мнений земских людей, пополнение ими Государственного совета, наконец, созыв земского собора в Москве, но не «самый же неудачный и опасный способ!». Таковым он считал «созыв в космополитическом и чуждом России Петербурге народного представительства в форме постоянного хотя бы только совещательного учреждения». «В наши дни всеобщей смуты, — пугал он царя, — уже самые выборы ввергнут Россию в пучину политической агитации, а собравшийся многочисленный состав выборных будет неминуемо увлечен на борьбу и в самое короткое время под давлением печати и криков интеллигенции произведет государственный переворот, как это было во Франции, и вырвет из Ваших рук скипетр самодержавия».140

«Зубры» не были включены Николаем в совещание для выработки манифеста об учреждении Думы, образованное под председательством Победоносцева, но одновременно 27 июля царь распорядился включить в манифест свои слова, сказанные депутации 21 июня, о том, что законодательный почин в дальнейших изменениях положения и прав Думы он оставляет за собой. Николай распорядился также не приурочивать манифест к дню рождения наследника, упомянуть в нем об отмене указа 18 февраля, заменить присягу членов Думы торжественным обещанием.

При всей незначительности сделанных Николаем II уступок он не хотел объявлять о них в день рождения наследника, так как сохранение и передача по наследованию самодержавного принципа в полной неприкосновенности продолжали оставаться символом веры для него самого и его круга. Что касается указа 18 февраля, открывшего ворота потоку петиций, то его отмена давно была желанным делом, а предстоявший созыв Думы давал к этому повод. На этом настаивали Коковцов и др. Нольде сейчас же после царского распоряжения предложил отменить право петиций особым указом Сенату, чтобы не нарушать «льготный характер знаменательного милостивого манифеста»,142 и предложение это было принято. Инициатива переименования присяги в торжественное обещание принадлежала знатоку права И. Я. Голубеву, как и замена выражения «верноподданные самодержавного нашего государя» словами о «верности его императорскому величеству государю императору и самодержну всероссийскому» (Голубев предложил это по образцу присяги судебных чинов, заявив, что выражение «самодержавный государь» не встречается в основных законах).143

Еще большие заботы вызвал текст царского манифеста, которым должен был быть провозглашен созыв булыгинской думы. Все в тот

180

же день, 27 июля, Коковцов, критикуя проекты манифеста, требовал, чтобы главная его мысль выглядела так: «Для блага народа государь дает ему форму участия его подданных в законодательстве как единственную согласную с самодержавием, которое он призван охранять и в котором одном сила и крепость России». Проекты манифеста составлялись и обсуждались еще во время Петергофских совещаний. По словам Таганцева, да и по официальной нумерации, их было шесть, однако существовал еще один, принадлежавший Павлову. Проекты № 1 и № 2, составленные в Государственной канцелярии, были охарактеризованы Таганцевым как самые краткие и формальные. В них преобразование было представлено как возвращение к самобытным началам общения царя с народом, которые де утратили свое значение с расширением государства и усложнением его задач. Проект № 2, в котором речь шла о службе Думы царю, был для Коковцова предпочтительнее, он только отметил, что следует ограничить права выборных лишь законодательными вопросами, а говорить о выслушивании царем их мнения по делам управления «неудобно».145 Проект № 3, написанный Нольде, был несколько подробнее. С правкой Победоносцева он составил проект № 5.146 Краткий проект, составленный Павловым в известном противоречии с его полным отрицанием Думы, содержал упоминание о манифесте 26 февраля 1903 г., которое в конечном итоге оказалось в принятом тексте.147 Первые три проекта были «бледны и недостаточно торжественны», как выразился Коковцов. «Ни один из них не затронул во мне русской, сердечной струны», — писал граф А. Толстой.148 Вел. кн. Николай Николаевич считал неудовлетворительными все проекты.149

Проект № 4, принадлежавший Таганцеву, вызвал разногласия еще во время Петергофских совещаний. По-видимому, он привлек особенное внимание Победоносцева и Икскуля, более других прикосновенных к составлению манифеста. Роль Победоносцева в этом деле была недооценена как Таганцевым-мемуаристом, так и советским историком А. Чулошниковым. По словам Таганцева, Победоносцев не желал активно участвовать во всем предприятии, которое «представлялось ему чем-то богомерзким».150 Между тем он, как увидим, был самым активным участником подготовки манифеста на заключительных ее стадиях. А. Чулошников присоединился к таган-цевской оценке, почему-то не обратив внимания на им же самим опубликованные краткие, но носившие явно руководящий характер замечания Победоносцева по поводу таганцевского проекта.1 Наиболее, на наш взгляд, существенное из них гласило: «Покороче о войне и внутренних смутах». Представляется, что из этого-то и исходил в своей правке Ключевский, которому Победоносцев направил проект. Рассматривая манифест как «акт примирения и успокоения» и подчеркивая, что «во внутренней смуте... весьма влиятельные общественные круги вины за собой не признают, хотя и критикуют действия правительства», он предложил убрать слова о «внутренней смуте, долго таившейся под пеплом» и вспыхнувшей «кровавым пожаром».152 Возражал он и против слов о «внутреннем враге», «потому что такой намек примут на свой счет очень широкие и благонамеренные, но не очень довольные ходом дел слои населения». А. Чулошников считал предложения Ключевского «более

181

практическими» как олицетворявшие «при данном соотношении политических сил» «более разумную и выгодную для самодержавия политику сближения и примирения с влиятельными кругами буржуазии и интеллигенции, чем полное их игнорирование, как это намечалось в проекте таганцевского манифеста».1 3

Независимо от того, действительно ли собирался Таганцев игнорировать либеральную оппозицию как политическую силу, заслуживают внимания его возражения Ключевскому, смысл которых состоял в том, что слова о «внутренней смуте» и «внутреннем враге» земцы, интеллигентские кружки и даже учащаяся молодежь к себе не отнесут и на них не обидятся. Их движение он называл «смутой первого рода», а в манифесте, по его словам, под «смутой» имелось в виду революционное движение масс. «По убеждению составителя проекта, основанному на тщательном изучении истории крамолы, смута первого рода чисто поверхностна и вовсе не опасна. Лишь вторая представляет действительную опасность... с того времени, как социал-демократические учения начинают проникать в глубину народных масс: в рабочую среду, в крестьянство, в экипажи флота, в сухопутные войска», — писал Таганцев.154 Возражая, собственно, не только Ключевскому, но и Победоносцеву, он стоял за сохранение нескольких выражений, относившихся к сочетанию войны и революции и казавшихся Ключевскому излишне паническими и несовместимыми с престижем самодержавия.155

Как отметил А. Чулошников, в окончательной редакции манифеста «все острые углы» таганцевского проекта, указанные Ключевским, «были сглажены». Действительно, как бы мимоходом выраженная в самом конце манифеста надежда на то, что «Россия выйдет с торжеством из постигших ныне ее тяжких испытаний», оказалась единственным упоминанием о революции как причине преобразований.

Дело было, однако, не только в предложениях Ключевского. Когда особое совещание под председательством Победоносцева собралось 30 июля, чтобы выработать окончательный текст манифеста, ему был предъявлен проект № 6, составленный графом Гейденом, который в Петергофских совещаниях не участвовал. «Очевидно, он был представителем какой-то партии, обсуждавшей отдельно предположения совещания, по слухам, представителем придворно-военной сферы», — писал Таганцев. В гейденовском проекте не было никаких упоминаний о войне или революции, кроме единственной фразы о том, что «и в самые трудные дни минувшей жизни своей не склонялась русская держава ни перед силою вражьей, ни перед смутою народною», отмеченной кем-то в тексте проекта. Но в тексте манифеста ее не оказалось.157 Манифест был составлен по таганцевскому и гейде-новскому проекту путем сочетания различных их частей. Из таганцевского проекта оказался опущенным пространный экскурс в историю представительных учреждений. «Надобно сократить весьма историческое изложение о призвании выборных людей в прежние царствования», — гласило указание Победоносцева, на основании которого это и было сделано. В вопросе о правах Думы, который и у Та-ганцева был изложен таким образом, что она не будет «касаться начал государственного устройства», установленного основными зако-

182

нами, был принят гейденовский текст, в соответствии с последним распоряжением царя оставлявший право изменений в учреждении Думы «всецело» за ним самим.

Неприемлемыми с точки зрения самодержавного престижа оказались введенные Таганцевым в его проект принятые в Петергофе основные положения этого учреждения, в том числе право запросов министрам, неприкосновенность членов Думы. Согласившемуся скрепя сердце на принятие их царю неприятно было придавать особое значение своим уступкам, включив их в текст манифеста, да еще с нарочитым подчеркиванием, как это было сделано у Таганцева, предоставления Думе «столь важных прав» и «такой широкой доли участия в законодательной работе». У Таганцева упоминание о «решающей воле» самодержавного царя было несколько смягчено словами о том, что она «озарится светлою собирательною мыслью русского народа». В манифест вошло вместо этого гейденовское выражение: «сохранив неприкосновенным основной закон Российской империи о существе самодержавной власти».158

«Это — только игрушечная пристроечка к чиновничьему и полицейскому зданию», — так характеризовал Ленин провозглашенную манифестом 6 августа булыгинскую думу.159

Рождавшийся в муках булыгинский закон, которым его противники пугали, а сторонники прельщали царя, был безнадежно запоздалым. Выдержанная в лояльных формах петиционная кампания показывала, что требования широких оппозиционных кругов, претерпевая процесс значительной радикализации, давно и далеко оставили за собой ту меру уступок, которая была предметом ожесточенного торга на совещаниях в Петергофе и после них. Запрещение петиций с большой неловкостью подчеркивало это. В своих попытках «замирения» с буржуазной оппозицией, составлявших главное содержание политической борьбы с революцией, самодержавие чем дальше, тем больше отставало от того темпа, в котором развивались события. Но нарастание революционного движения масс требовало действий. И царь старался угнаться за событиями, стремясь скорее поставить на службу борьбе с революцией «монархическую конституцию».160 Последним, что внес в текст манифеста Победоносцев, было обещание созвать Думу не позднее половины января 1906 г. («Больше ничего не умею придумать — только вставил половину января»).161

События последних дней июля — уличная демонстрация в Ревеле, забастовка и демонстрации рабочих Риги, сопровождавшиеся столкновениями с казаками, обнаружение 1 августа бомб на пароходе, следовавшем из Екатеринослава, где еще 20 июля произошло революционное выступление, подавленное с применением силы, наконец, крестьянский съезд в Москве, который проходил 31 июля и 1 августа и создал Всероссийский крестьянский союз, — все это настраивало на серьезный лад. Еще 30-го Николай распорядился, чтобы манифест, учреждение Думы и указ об отмене подачи петиций в Совет министров были помечены 6 августа и опубликованы в тот же день.162

«Прочел с удовольствием», — написал царь через некоторое время на благодарственном адресе петербургского дворянства, восхищенного тем, что он признал «за русским народом его политическое совер-

183

шеннолетие».163 Но с каждым днем становилось все более очевидным, что манифест 6 августа с самого начала не соответствовал политическому настроению страны.