Глава V От Булыгинской думы к манифесту 18 октября

В день опубликования манифеста о Государственной думе Николай II распорядился, чтобы Особое совещание под председательством Д. М. Сольского занялось разработкой правил о применении учреждения (статута) Думы и положения о выборах в нее А. Г. Булыгин хотел было уклониться от того, чтобы руководство выборами осуществляло его ведомство, предлагая создать для этого специальный межведомственный комитет, но совещание вменило это в обязанность Министерству внутренних дел.1

В ходе петиционной кампании и в печати непрестанно делались заявления о том, что условиями проведения выборов должны быть неприкосновенность личности, свобода слова, собраний и печати. Совещание же с самого начала отвергло отмену на предвыборное время «особых мер к ограждению государственного порядка и общественного спокойствия», т. е. исключительного или военного положения в тех районах, где они были введены. При этом министр юстиции С. С. Манухин удостоверил, что «наиболее существенное стеснение личности в порядке административном, а именно высылка в определенную местность на срок до 5 лет, применяется отнюдь не в одних местностях, объявленных на военном положении или в положении усиленной или же чрезвычайной охраны, но на пространстве всей империи».2 Хотя проект постановления о частных собраниях уже был выработан Министерством внутренних дел, на совещании даже допускалась возможность полного запрета избирательных собраний. Все же их сочли возможным разрешить, коль скоро разрешены были сами выборы. Сановники приняли это решение, исходя из того, что «противоправительственные агитаторы» «будут действовать и при запрещении избирательных собраний, устраивая тайные сборища», а либералы — «партия умеренная и подчиняющаяся распоряжениям правительства окажется разъединенною и неподготовленною к выборам».3 Однако Д. Ф. Трепов требовал не устраивать предвыборных собраний в деревне, поскольку, считал он, это «могло бы повести к возникновению нежелательной агитации» при недостаточной численности там полиции.4 Булыгин хотел было добиться разрешения на закрепление состава волостных сходов, но совещание постановило, что ведомство внутренних дел и без того сумеет принять меры к обеспечению желательного их состава для проведения выборов, и

192

даже выразило озабоченность тем, что меры эти вызовут «среди населения опасения о влиянии администрации на ход выборов». «Опасения эти, — указывалось в проекте мемории, — надлежит рассеять разъяснением подлежащим должностным лицам об образе их действий в течение производства выборов и возможно большею огласкою среди крестьян подобных разъяснений». Это намерение вызвало решительный протест А. П. Игнатьева, который возобновил кампанию «зубров» против преобразований. «Полагаю подчеркнутые слова (об огласке разъяснений среди крестьян. — Р. Г.) исключить, — писал Игнатьев,—достаточно МВД ясно, определенно разъяснить зем [ским ] нач [альникам ] и им подобным, как им следует относиться к выборам; выражать же желание „возможно большей огласки среди крестьян" значит ставить крестьян в положение, контролирующее своего зем[ского] нач[альника] по отношению к исполнению им предписания МВД — и без того мы страдаем своеволием и упадком власти — и ничем другим».5

Начав кампанию, «зубры» по обыкновению пустились во все тяжкие. Вместе с Треповым Игнатьев и А. С. Стишинский требовали присутствия полиции на самих собраниях выборщиков для избрания депутатов с предоставлением полицейским чинам права закрытия собраний, а Думу предлагали собрать не в Петербурге, а в Петергофе, Царском Селе или Гатчине, где «меры по охранению порядка могли бы быть применяемы более успешно, чем в Петербурге». Большинство совещания, однако, отклонило присутствие полиции на собраниях выборщиков. Оно сочло это неудобным, поскольку выборщики — кандидаты в депутаты Думы, а сами собрания будут немногочисленными. «Нет никаких поводов предполагать, — говорилось в мемории 19, 20, 25 и 26 августа от имени большинства участников совещания, — чтобы подобные собрания могли представлять какую-либо опасность в полицейском отношении. Единичные проявления среди выборщиков недозволенной агитации, конечно, возможны, но они не найдут поддержки в большинстве. Между тем применение к собраниям выборщиков указанной стеснительной меры, являющейся выражением недоверия к ним, может внести в их среду излишнее недовольство в то время, когда представлялось бы особенно желательным придерживаться в сем отношении такого образа действий, который способствовал бы успокоению умов». Не был одобрен и созыв Думы за городом. «Именно это удаление Думы от столицы, — считало большинство, — подаст повод к брожению умов, будучи истолковано неблагонамеренными людьми в смысле желания правительства поставить вновь создаваемое учреждение в какие-то особые условия... если даже стать в данном случае исключительно на полицейскую точку зрения, то во всяком случае назначение места для собраний Думы в одной из резиденций вашего императорского величества — Царском Селе или Петергофе либо в ином каком-либо из городов Санкт-Петербургской губернии, например Гатчине, является, без сомнения, совершенно недопустимым. С точки зрения охранения порядка названные города по малочисленности местной полиции и невозможности устранить приезд посторонних лиц представляют условия гораздо менее благоприятные в сравнении с Санкт-Петербургом, где в распоряжении

3 Р. Ш. Ганелин

193

полицейской власти имеются гораздо более действительные средства для предупреждения всякого рода беспорядков».

Трепов возражал, заверяя, что полицейскую охрану городов дворцового ведомства легко увеличить, а приезда в них «нежелательных элементов» не допускать.

Утверждая меморию, царь, вопреки мнению большинства, предписал присутствие полиции на собраниях выборщиков, но согласился с ним относительно места работы Думы, написав: «Вероятно, в Таврическом дворце».6

Что же касается правил для частных собраний, то Мин-во внутренних дел 23 августа предложило проводить их с разрешения и в присутствии полиции, причем власти должны были закрывать собрание, если было признано, что его устройство «может вредить общественному спокойствию и безопасности».

Манухин хотя и считал, что предложение Мин-ва внутренних дел «предоставляет чрезмерный простор усмотрению полиции», со своей стороны, требовал в собраниях, «созываемых для обсуждения вопросов общегосударственного свойства», не допускать участия женщин, несовершеннолетних и учащихся, а разрешение съездов и собраний представителей однородных частных обществ оставить за министром внутренних дел.7

Однако главным предметом занятий совещания Сельского, в котором сосредоточилась после 6 августа вся преобразовательная деятельность, был вопрос об объединении деятельности министерств, с которым царь попытался было в апреле обойтись как с несуществующим. В самый день 6 августа у царя оказалась анонимная записка по этому поводу.8 Он был, несомненно, задет или даже напуган этой запиской, весьма яркой по мысли и выразительно составленной. В ней, в частности, говорилось: «Нет сомнения, что в России есть партия, жаждущая ниспровержения существующего строя, которую никакие реформы не удовлетворят. Партия эта, в сущности незначительная, сильна тем, что живет и питается всеобщим недовольством против существующего строя». Упоминался в записке и пример Людовика XVI, предоставившего собранному представительству самому решать, что оно будет делать, и тем погубившего себя. Средство спасения, которое предлагалось в записке, состояло в создании сильного и единого правительства, хотя тут же содержались обычные для правых кругов рассуждения насчет визирата Аракчеева и предупреждения против возможного самовластья С. Ю. Витте.

Царя пугали тем, что, не учредив объединенного правительства, он придет к «великому бедствию» — сама царская власть окажется низведенной до вовлечения в борьбу партий. «Теперь есть еще время провести эту меру свыше обдуманно и спокойно..., а впоследствии она явится вынужденною как новая уступка среди политических осложнений... Необходимо, — говорилось в записке, — чтобы не только с открытием Думы, но и при неизбежной агитации по поводу предстоящих выборов не были у нас возможны случаи, с какой бы точки зрения ни смотреть на события, одинаково недопустимые — оппозиции правительству в его же рядах». В качестве средства к этому и предлагалось создание однородного правительства с единой программой, отменой отдельных министерских всеподданнейших до-

194

кладов, сохранявшихся лишь за министрами двора, военным, морским и иностранных дел. Новый Совет министров должен был заменить собою не только старый, заседавший в редких случаях под председательством царя, но и Комитет министров.9

27 августа царь препроводил записку Сольскому с резолюцией, гласившей: «В ней очень много верного и полезного». Резолюция эта была наложена Николаем II на утвержденном им в этот же день всеподданнейшем докладе Сольского, содержавшем в сущности упрек царю в упразднении виттевского совещания. Отправляясь от неудобства в новых условиях прежнего порядка возбуждения законопроектов министрами и указывая, что Думе «едва ли может быть предоставлено положение инстанции, разрешающей пререкания между начальниками отдельных частей управления», Сольский добился от царя включения вопроса о будущем правительстве в повестку дня своего совещания.10

Уже 7 сентября товарищ государственного секретаря П. А. Харитонов, ведавший практической стороной осуществления преобразований, в одной из записок употребил слова «кабинет министров».11 С тех пор выражение это при всей его одиозности в глазах царя и сторонников полной неприкосновенности монархического принципа получило распространение в бюрократическом мире, и дело объединения министерств в течение первой половины сентября оживилось, как и связанные с преобразованиями другие законодательные дела.

Процесс этот наряду с нарастанием революционного движения масс и особенно пугавшими власти признаками подготовки боевых революционных выступлений (4 сентября прошла демонстрация под красными флагами во Владикавказе, 8-го в Нижнем Новгороде была обнаружена типография и устав боевой группы социал-демократической организации, 8—11 сентября в Киеве полиция и солдаты разогнали съезд психиатров, который с участием 2 тыс. студентов и публики превратился в революционный митинг) был обусловлен и стремлением избежать разрыва с буржуазно-оппозиционными кругами, требования которых подвергались известной радикализации под непосредственным воздействием революционного подъема масс. Под этим же воздействием намечались и тенденции со стороны консервативной части либеральных кругов к политическому компромиссу с самодержавием. Так, земско-городской съезд 12—15 сентября хотя и принял резолюцию против булыгинской думы, но высказался за участие в ней. По словам составленного впоследствии по поручению Витте с официозно-реформаторских позиций обзора, съездом была «создана политическая программа — ясная, определяющая вполне настроение мирной и умеренно прогрессивной части русского общества, стремящегося к истинному парламентаризму и к полной свободе гражданина и личности».12

Однако «элементы законности и порядка», как они сами себя определяли, критикуя булыгинский закон, часто требовали немедленного, до выборов в Думу, предоставления всех гражданских свобод и объявления политической амнистии.13

В течение первой половины сентября были разработаны правила о собраниях. Здесь поспешность диктовалась еще и тем, что помещения высших учебных заведений превратились в эти недели в мес-

13*

195

то, где политические собрания проводились различными организациями, в том числе и революционными, с участием всех слоев населения. Революционные массы устанавливали свободу собраний явочным порядком. При разработке правил приняты были все возможные меры для сохранения прежнего порядка в новых «думско-парламентских» условиях. Действовавшее законодательство не предусматривало условий и оснований для закрытия собраний, поскольку полиция традиционно должна была воспрещать любое вредное «сообщество», «пресекая в самом начале всякую новизну, законам противную».14 Однако в революционных условиях такая практика при отсутствии законодательных определений создавала «целый ряд неудобств» для органов власти и «поводов к нежелательным осложнениям и беспорядкам». Были одобрены такие правила проведения собраний по государственным, общественным или экономическим вопросам, которые предусматривали, что полиция обязана сообщать о запрещении собрания. Отсутствие запрещения рассматривалось как разрешение. Предварительное разрешение требовалось для собраний во дворах фабрик и заводов и т. п. Отменено было запрещение на участие в собраниях женщин, учащихся, несовершеннолетних. Мин-во внутренних дел, Трепов, Стишинский и Игнатьев добились распространения новых правил на съезды и собрания установленных в законном порядке обществ. «Полиция обязана, — заявлял Трепов, — запретить всякое публичное собрание хотя бы уставного общества, если оно противозаконно по цели или угрожает общественному спокойствию». Особый гнев вызывали у него съезды, которые он считал «ареною открытой противоправительственной пропаганды, а постановляемые на них резолюции преступного характера — источником серьезных беспокойств».

Таким образом, правила о «свободе собраний» с присутствием на них, в том числе и на избирательных, полицейских чинов с правом закрытия собраний были подготовлены к середине сентября.

16 сентября совещание Сольского разработало проект переустройства Государственного совета, согласно которому он создавался из членов, во-первых, назначаемых царем и, во-вторых, избираемых губернскими избирательными собраниями, создаваемыми для выборов в Думу из числа крупных помещиков, предводителей дворянства, председателей земских управ или городских голов, а также — Всероссийским съездом представителей биржевой торговли и сельского хозяйства (10 членов), Академией наук и университетами по одному члену. Одобренные Государственным советом законопроекты с заключениями Думы по ним должны были поступать к царю, который мог поступать с ними по своему усмотрению.1

15 сентября вернулся в Петербург после заключения Портсмутского мира Витте, получивший графский титул и, как считали в бюрократических верхах, нацелившийся на пост премьера в будущем кабинете.16

Как свидетельство своей лояльности он представил царю письмо, полученное им в Париже по пути в Америку от В. Л. Бурцева, и представлявшее собой попытку зондажа со стороны тех кругов революционного лагеря, к которым Бурцев относился. Бурцев писал: «Человек ли Вы типа Лорис-Меликова, т. е. в глубине души своей стоите

196

ли Вы за возможно скорое введение в России конституции, передающей серьезно власть в руки народа — или нет? Являются ли Ваши колебания, шаг в сторону или назад, вынужденными в интересах Вашей общей борьбы за конституцию? Делаете ли Вы эти отступления скрепя сердце, в угоду Николаю II и его клевретам, для того чтобы лучше дать развиться конституционным элементам в России, — или... или. эти факты в Вашей деятельности, Ваше отношение к событиям 9 января и т. д. есть не более как результат Вашей непоследовательности и Ваших политических ошибок.

К сожалению, мы на эти вопросы не имеем достаточно точных ответов. Ваша вина, что этого мы не можем по совести уверенно решить даже лично для себя, для руководства в своей деятельности».17 Царь, по всей вероятности, не делал секрета из бурцевского письма, и противники Витте справа получили дополнительный аргумент в пользу того, что он связан с революционерами. Первый свой визит в Петербурге Витте нанес Сольскому, который еще 1 сентября получил разрешение царя на включение Витте в состав своего совещания, а 21-го, еще до того как Сольский сообщил ему об этом,18 выступил на нем с грозной речью, утверждая, что «враги правительства сплочены и организованы, дело революции быстро продвигается». В духе обычных заклинаний своих противников справа он пугал «самозванными правительствами», которых «большое число по всей России», а одно из них действует в Москве, причем «все это подвигается быстро вперед, не встречая сколько-нибудь организованного со стороны правительства отпора». Спасение он видел в создании кабинета министров, которые должны назначаться царем по рекомендации председателя (или первого министра) из лиц, согласных «с господствующим мнением председателя».

При этом Витте высказался за сохранение Комитета министров, а в качестве второй неотложной меры — за преобразование Государственного совета.19 Судя по газетному отчету, весьма полно отразившему ход заседания, Витте настойчиво требовал побыстрее покончить с вопросом о кабинете министров и представить дело царю не позднее 10 октября.20 Витте знал, что говорил. 23 сентября Сольский записал: «Государю императору угодно, чтобы вопрос о С [овете ] м [инистрбв ] как органе объединения был выделен и представлен на решение его величества в скорейшем времени».21

Некоторое сопротивление Витте оказал В. Н. Коковцов, предложивший ограничить объединение министерского управления присутствием председателя Комитета министров при личных всеподданнейших докладах министров, которые он предлагал сохранить в неприкосновенности. Но Витте получил чрезвычайно сильную поддержку со стороны Трепова, который повторил виттевские З^Р^** («революционные силы сплочены, организованы и успешно и оы ро продвигаются вперед... нас ожидает, несомненно, кРовопр<^11мГОГуТ переворот, которому одни полицейские силы, конечно, н противостоять»).                                                                опасался,

А. А. Сабуров, в сущности поддержавший Коковцов £езответст2 что учреждаемый Совет министров станет «всесиЛЬНЫ0^'ичным». Он венным и бесконтрольным», «полновластным и Де"1ветственн0сти видел причину этого в отсутствии парламентской

197

правительства, но речи его звучали как предостережение по поводу умаления царской власти.22

Однако помешать Витте было трудно. Он правил составлявшиеся один за другим в течение двадцатых чисел сентября варианты проекта положения о Совете министров. К принципам объединения министерского управления под председательством премьера с отменой министерских всеподданнейших докладов добавлено было право председателя получать нужные ему сведения и объяснения от начальников ведомств и отдельных частей. Особенно настаивал Витте на том, чтобы одновременно с созданием объединенного правительства упразднить не только учрежденный в 1861 г. Совет министров и Комитет Сибирской железной дороги, но и созданные царем в марте и мае 1905 г. под председательством И. Л. Горемыкина Совещание о мерах к укреплению крестьянского землевладения и Комитет по земельным делам. Оба эти учреждения были созданы, как известно, в пику Витте, с упразднением состоявшего под его председательством сельскохозяйственного совещания. «Студенческие сходки и рабочие стачки ничтожны сравнительно с надвигающеюся на нас крестьянскою пугачевщиною», — продолжал Витте пугать синклит высших сановников, предлагая «для предотвращения ее» передать крестьянский вопрос Думе с материалами его, Витте, сельскохозяйственного совещания.

Но вообще он как бы не желал задерживаться на подробностях, согласился с Коковцовым по поводу неупразднения Комитета министров и даже сохранения для министров права всеподданнейших докладов с представлением копий Совету министров.24 По-видимому, он чувствовал себя поднявшимся на гребне волны государственных преобразований, поскольку при определении насущных задач власти преобразовательные и карательные меры были связаны воедино. 23 сентября Сольский велел самым малым тиражом и секретно напечатать полученную от царя записку бывшего министра юстиции Н. В. Муравьева «Ближайшие правительственные задачи», в которой первый пункт, гласивший: «Правительство должно относиться к новому учреждению Государственной думы вполне корректно, внимательно и уважительно», сочетался с требованием вести борьбу с революцией «без малейшего колебания». Во избежание «вялости и колебания» карательной политики он предлагал ее объединение в специальном ведомстве во главе с министром полиции — шефом жандармов. В качестве «лучшего исторического образца» он приводил деятельность М. Н. Муравьева (вешателя) в Северо-Западном крае в 1863—1864 гг. Вопрос о Совете министров был подан в муравьевской записке так, как это и требовалось Витте (председателем может быть и не министр, он представляет в Думе и Государственном совете всех министров, их представления туда рассматриваются в Совете министров и т. д.).25 Одновременно с передачей Сольскому муравьевской записки царь, желая, по-видимому, проявить известную «корректность» по отношению к будущей Думе, велел 23 сентября раздать по ведомствам находящиеся на рассмотрении Государственного совета малозначительные дела, а министрам «озаботиться, чтобы Государственная дума, как только она соберется, могла немедленно приступить к обсуждению и разработке законопроектов, имеющих общегосударственное значение».

198

И Витте в эти дни «реформаторствовал» с известной нарочитостью, с легкостью делая уступки Коковцову, все еще считавшему, что о создании «объединенного кабинета министров с министром-премьером во главе... едва ли возможно думать в настоящее время» и отказывавшемуся признавать предстоявшее превращение Государственного совета во вторую палату.27

3 октября обсуждалось срочное представление Булыгина о неизбежности мер «к устранению цензурных затруднений, стоящих в противоречии с общим смыслом учреждения Государственной думы», или, как попросту, по аналогии с «свободой собраний» выражались сановники, «дело об облегчении печати в течение выборного времени». Булыгин прямо писал, что имеется в виду предоставить печати свободу обсуждения избрания и предстоящей деятельности Думы «на время выборов», а затем предстояло либо вернуться к прежнему порядку, либо ожидать рекомендаций комиссии по печати, одной из созданных в осуществление указа 12 декабря 1904 г. под председательством Д. Ф. Кобеко.

Впрочем, и на предвыборный период решено было сохранить комплекс цензурных запретов, который давал возможность преследования «произведений словесности в тех случаях, когда в сих произведениях содержится что-либо, клонящееся к колебанию учения православной церкви, ее преданий и обрядов или вообще истин и догматов христианской веры, или что-либо, нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти или уважение к императорскому дому, или противное коренным государственным установлениям; когда излагаются учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии; когда возбуждается в них неприязнь одного сословия к другому или же когда в них заключаются насмешки над целыми сословиями или должностными лицами».28

Естественно, что любое политическое выступление в печати могло быть при такой постановке дела наказуемо. Поэтому требования К. П. Победоносцева, Коковцова и Игнатьева не допускать послаблений даже на выборное время звучали как тщетная предосторожность.29 Витте же выступил с пространной и чрезвычайно назидательной речью, которой Сольский собственноручной правкой мемории придал характер общего мнения совещания. Как бы в угоду Победоносцеву и другим Витте заклеймил печать безотносительно к политическим направлениям в столь сильных выражениях, что они вызвали сомнения у Кобеко. Он утверждал, что печать в революционное время «в своих суждениях о правительственных лицах и действиях не только пользуется широкою свободою, но нередко переступает допустимые в сем отношении границы и доходит до полной распущенности». Но вину за это он возложил на правительственную политику в области печати, определяемую не «строго определенными рамками закона», а «административным усмотрением», которое сводилось, по словам Витте, к «личным желаниям и воззрениям цензурного начальства и местной администрации». «Существующее ныне отношение правительства к печати приводит к тому, что люди, совершенно благонамеренные и готовые поддерживать благие начинания власти, переходят в ряды недовольных», — заключил

199

Витте и предложил не только перед выборами «предоставить печати известную долю закономерной свободы», но и продлить действие временных правил.

Витте предупреждал, что без этого «успокоительного действия на общество» не достичь, а совещание присоединилось к нему, предупредив, что отмена новых мер после выборов вызовет «нежелательные сомнения относительно намерений правительства».30

Все эти прения происходили в дни стремительного нарастания революционных событий. Сентябрьская стачка московских рабочих, ознаменовавшая вовлечение в революционную борьбу центра важнейшего промышленного района, в течение первых дней октября начала перерастать, как того и добивался Московский комитет РСДРП, во всеобщую политическую стачку. Важнейшим этапом этого процесса явились революционные забастовочные выступления железнодорожников Московского узла. В течение этих дней, 4 и 5 октября, начались забастовки на крупнейших заводах Петербурга, остановили работу Главные мастерские Николаевской железной дороги.

В совещании Сольского Витте реагировал на это новой речью о том, что «нужно сильное правительство, чтобы бороться с анархией», и в то же время «необходимо внушить обществу уверенность, что правительство не будет продолжать давать одною рукою, а отнимать другою». Смысл сентенции состоял в требовании Витте, чтобы его влияние было безраздельным. Он ясно дал понять это, приведя в качестве примера ликвидации данных уступок принятое под его председательством постановление Комитета министров о свободе совести и сейчас же назначенную царем комиссию по этому вопросу под председательством Игнатьева, «убеждения коего, как всем известно, совершенно противоположны убеждениям Витте».

Дело было, разумеется, не в похвальбе Витте мнимой радикальностью своих убеждений, а в его выпаде против Победоносцева, стоявшего за решением царя об игнатьевской комиссии. Ужас в верхах перед революционными событиями поднял акции Витте, слухи о его стремлении установить «полный конституционный порядок», о его связях с революционерами, которыми обычно пытались повредить ему в глазах царя, теперь передавались с оттенком надежды. «Полный конституционный порядок» Витте понимал по-своему, добиваясь прежде всего полновластия первого министра. Подчеркивая необходимость в сильном правительстве для борьбы с революцией, он тут же заявлял до крайности перепуганным сановникам, что от объединения министерств в проектируемой форме можно ждать «лишь улучшения канцелярского делопроизводства», так как «кабинет будет организован далеко не так, как в западных конституционных государствах». По словам А. А. Половцова, в заседании 4 октября Витте намекал «на то, что первому министру не дается тех прав, кои должны бы были ему принадлежать, и что вообще сегодня трудно предугадать, какою появится Дума, а следовательно, и какие будут ее отношения к Совету министров».31 В действительности Витте, не ограничиваясь намеками, сослался в этом заседании на приказ прусского короля 1852 г., которым прусским министрам предписывалось входить к королю с докладами, не иначе как по указаниям министра-президента и с его согласия, и прочитал письмо Бисмарка, объясняв-

200

шего свою отставку отменой Вильгельмом II этого порядка, без которого, как заявлял Бисмарк, невозможно управлять в конституционном государстве. Сопротивление видевшему себя Бисмарком Витте оказал государственный контролер П. Л. Лобко, который с помощью подготовленных государственной канцелярией материалов стал доказывать, что и Бисмарк был всего-навсего премьером при монархе. Лобко еще летом, возражая против объединения министерств, требовал для государственного контроля исключительного права выступления в законосовещательных учреждениях, независимо от правительственных ведомств, и финансового прежде всего. Он между прочим писал: «Если бы, например, деятельность некоторых органов правительства была направлена главным образом к насаждению у нас в настоящее время капитализма, и в частности к развитию фабрично-заводской промышленности за счет интересов промышленности сельскохозяйственной, государственный же контроль на основании имеющихся у него материалов мог бы представить убедительные и весьма веские доказательства односторонности и нецелесообразности такой финансовой политики, то при указанном объединении мнений всех ведомств государственный контроль был бы поставлен в необходимость умолкнуть и тем поддерживать перед высшими законосовещательными учреждениями взгляды, им не признаваемые». Коковцов, принявший это на свой счет, пригрозил Лобко тем, что тот превратит свое ведомство в счетную палату. Хоть министр финансов в тот момент еще не допускал создания кабинета с премьером во главе, в упрек Лобко он написал: «Раз становится необходимым объединение ведомств в одно действущее согласно правительство, никаких изъятий от принимаемых им общих решений ни для одного из его членов быть не может и не должно».3

Теперь Лобко в пику Витте цитировал речь Бисмарка в рейхстаге в 1882 г., в которой тот говорил: «Я не даю, собственно говоря, никаких приказов моим товарищам, я все время прошу их или пишу им письма, которые, однако, их не всегда убеждают, что очень вредно и к чему поэтому не всегда прибегаю. Но когда я признаю что-нибудь необходимым, а между тем этого не могу достигнуть, то обращаюсь к истинному председателю Совета министров — его величеству королю и в тех случаях, когда я не встречаю у него сочувствия, отказываюсь от дела, в противном же случае издается королевский указ, приказывающий то или другое».33

Сам Витте демонстрировал нарочитую умеренность, внося свою правку в проекты узаконения об объединении деятельности министерств и главных управлений. Проектов этих было поначалу три, в первом из них права председателя Совета министров были наиболее расширены. В нем, в частности, предусматривалось, что начальник ведомства всякую меру должен согласовать с председателем Совета министров, который либо передает дело на обсуждение объединенного правительства, либо представляет его царю. Особая статья предоставляла председателю «высший надзор над всеми без изъятия частями управления», а в чрезвычайных и неотложных обстоятельствах — право обязательных для всех властей «непосредственных распоряжений» с ответственностью лишь перед царем. «Эту статью поддерживать не могу. Это — диктатура», — написал Витте в соот-

201

ь.

^

ветствии с той тактической линией, которую проводил в те дни по отношению к Николаю II.34 Состояла она в том, что скованному ужасом перед революцией царю Витте с показной откровенностью и деланно грубоватой прямотой предлагал выбор между военной диктатурой и собственными услугами в качестве премьера государства с конституционными атрибутами.

Как известно, революционные события в Москве и по всей стране, особенно забастовочное движение на железных дорогах, нарастали с каждым днем. 6 октября вследствие забастовки машинистов прекратились грузовые перевозки на Московско-Казанской дороге, а в ночь на 7-е Центральное бюро Всероссийского железнодорожного союза разослало по всем дорогам телеграмму о всеобщей железнодорожной забастовке. Описывая обстановку, в которой действовало совещание Сольского, начальник канцелярии Министерства двора генерал А. А. Мосолов писал: «Под влиянием непрерывных террористических актов и объявленной всеобщей забастовки растерянность в правительственных кругах достигла высшей точки». «Все признавали необходимость реформ, — добавлял он, — но почти никто не отдавал себе отчета в том, в чем они должны выразиться. Одни высказывались за введение либеральной конституции, другие за создание совещательного органа, третьи за диктатуру по назначению, и четвертые считали, что порядок и умиротворение должны быть водворены лично государем диктаторскими приемами».35

6 октября Витте просил приема у Николая II. Инициаторами встречи, состоявшейся 9 октября, были, кроме Витте, Сольский и сам царь. В тот же день Витте поручил срочно составить всеподданнейший доклад о том, чтобы предоставить ему как председателю Комитета министров полномочия по объединению деятельности министров впредь до завершения рассмотрения этого вопроса в совещании Сольского. 8 октября, после получения вызова царя, и 9-го утром готовилась записка, с помощью которой Витте хотел окончательно склонить Николая II к уступкам. В основу ее был положен текст, незадолго дс того полученный Витте от деятеля городских и земских съездов генерала В. Д. Кузьмина-Караева.37 Со ссылкой на историю освободительного движения в России в записке доказывалась неизбежность победы революции, в случае если правительство не сумеет «взять его в руки». Угрожавшая «ужасами русского бунта» записка содержала горькие упреки правительству в непонимании роли либералов, которым «с каждым днем становится труднее сдерживать движение», вследствие чего ряды их редеют («Их положение особенно трудно потому, что им приходится бороться на два фронта: с теми, кто сознательно идет к насильственному перевороту, и с правительством, которое не отличает их от анархистов и одинаково преследует»).38 Отметив растущую «с каждым днем злобу против правительства» в обществе, «не исключая консервативных слоев», и необходимость для правительства «написать на своем знамени» предоставление гражданских свобод, Витте посредством записки приучал Николая II к слову «конституция», которое, «хотя и не признано с высоты престола, никакой опасности в действительности не представ-

202

ляет». Действия совещания Сольского в вопросах о собраниях, печати, объединенном министерстве, реформе Государственного совета при всей половинчатости и ограниченности его решений означали на практике реальные шаги по пути государственных преобразований. Этим определялось содержание записки. В ней наряду с уверением в том, что полнота царской власти сохранится и при представительстве с законодательным правом, содержался весьма прозрачный намек на отсутствие непреодолимого различия между законосовещательным и законодательным представительствами. Кроме перехода к законодательному представительству с упоминанием о неизбежности введения в будущем всеобщего избирательного права, в записке указывалось еще в качестве срочно необходимых «мер положительного характера» создание объединенного министерства «из лиц, пользующихся общественным доверием», и преобразование Государственного совета.

В области рабочего вопроса предлагалось нормирование рабочего дня, государственное страхование рабочих, учреждение примирительных камер, а в области аграрной политики имелось в виду прибегнуть к «таким неиспользованным средствам, как казенные земли разных наименований и Крестьянский банк». С особенной осторожностью была высказана мысль о возможности выкупа крестьянами части помещичьих земель. Упоминалось предоставление крайне ограниченной автономии («в области удовлетворения исключительно местных польз и нужд») некоторым национальным окраинам.

Словесный радикализм записки был вызван отчасти тактическими соображениями, желанием усугубить страх царя, отчасти, вероятно, и собственным испугом Витте. Изложив царю вечером 9 октября содержание записки, Витте поставил Николая II перед выбором — либо назначить его, Витте, премьером, предоставив ему подбор министров даже из числа так называемых общественных деятелей, т. е. представителей либеральной оппозиции, и осуществлять изложенную конституционалистскую программу, либо силой «подавить смуту во всех ее проявлениях», не останавливаясь перед пролитием крови, для чего нужна диктатура «человека решительного и военного». Этому своему тактическому приему Витте придавал особенное значение, всеми возможными способами сделав его через несколько лет достоянием гласности.40 Расчет его был беспроигрышным, он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что в идее военной диктатуры царь увидит прежде всего угрозу своей власти, тем более что сил для осуществления эффективной карательной политики не было. К тому же найти подходящего кандидата в военные диктаторы после проигранной войны было трудно. А изложенную на бумаге конституционалистскую программу Витте сопроводил устным комментарием. «Прежде всего, — заявил он царю, — постарайтесь водворить в лагере противника смуту. Бросьте кость, которая все пасти, на Вас устремленные, направит на себя. Тогда обнаружится течение, которое сможет Вас вынести на твердый берег».41 При второй встрече, Ю октября, в присутствии царицы, Витте повторил сказанное накануне. Единственная, по его словам, реакция царя состояла в том, что, по-видимому, в ответ на требование Витте опубликовать представ-

203

ленный краткий вариант записки Николай II высказался за опубликование «основания записки» в виде манифеста. После аудиенции 9 октября распространился слух, что Витте посоветовал царю дать конституцию и брался провести это преобразование. По словам Мосолова, «у всех отлегло на душе». Но затем стала известна дилемма, которую Витте поставил перед царем, получил огласку вызов царем вел. кн. Николая Николаевича, находившегося у себя в имении в Орловской губернии. Правые стали с восторгом уповать на него как на диктатора. В. Б. Фредерике рассчитывал, что Николай Николаевич отвратит царя от уступок, подавит революцию, после чего можно будет думать о конституции.42

Тем временем продолжала свою деятельность комиссия Сольского.

При дальнейшем движении проекта узаконения об объединении деятельности министерств и главных управлений исчез первый вариант, в котором, как мы уже говорили, права премьера были наиболее широкими. Едва ли не наибольшие превращения претерпела статья о судьбе тех дел, по которым в Совете министров не удалось бы достичь единогласного решения. В первом варианте проекта предусматривалось, что такие дела получают направление по распоряжению председателя. Во втором была допущена — вопреки обычным опасениям по этому поводу — возможность решений большинством голосов с полным согласием председателя. В случае недостижения такого большинства направление дела должен был решать царь. И наконец, в окончательном тексте исчез принцип большинства голосов и царю было предоставлено определять направление дел, по которым не было достигнуто единогласного решения.43

Однако права председателя были предусмотрены в весьма значительном объеме. Была введена статья о том, что «никакая, имеющая общее значение, мера управления не может быть принята главными начальниками ведомств, помимо Совета министров», а председателю его они должны безотлагательно сообщать обо всех значительных событиях и вызванных ими своих распоряжениях, которые он имел право ставить на обсуждение. Но дела по министерствам двора и уделов, военному, морскому и иностранных дел могли быть поставлены на обсуждение лишь самим царем. Обсуждению Совета министров подлежало и замещение главных должностей высшего и местного управления, за исключением указанных ведомств. Министры должны были предварительно представить председателю всеподданнейшие доклады, которые либо вносились им на рассмотрение Совета министров, либо с его согласия делались соответствующим министром царю «в случае надобности» в присутствии председателя.44

Неудивительно, что 10 октября Витте написал Сольскому, что не встречает препятствий к скорейшему рассмотрению проекта и представлению его царю.45 Критический для самодержавия момент был звездным часом для Витте. Одновременно с его запиской царю 9 октября С. Е. Крыжановский подал, как представляется, согласованную с ней по основной своей направленности пространную записку «К преобразованию Государственного совета». Записка Кры-жановского начиналась предупреждением о том, что будущая Дума при совещательном ее характере, хоть «и не может быть приравниваема к западноевропейским законодательным собраниям», но по «са-

204

мому свойству ее занятий» станет практически нижней палатой, «пожелания и взгляды» которой, «по всей вероятности, будут иметь довольно долгое время характер несколько отвлеченный и стремительный, резко наклоняясь в том направлении, которое принято называть прогрессивным».

Как и июльская беседа Сольского и виттевская записка 9 октября, записка Крыжановского должна была приучить царя к мысли о неизбежности исторического прогресса — может быть, не навсегда, но «на довольно долгое время» и в том понимании прогресса, которое объединяло сановников с царем. «Направление это представляется существенно необходимым, — продолжал Крыжановский, — для правильной жизни государства, ибо страна, в которой это начало не имеет проявления, осуждена неизбежно на застой, тем более гибельный для нее, чем быстрее развиваются и растут соседние государства». Итак, Думу предстояло терпеть как носительницу того неизбежного «направления, которое принято называть прогрессивным». «Но подобно тому, как маятник необходим, чтобы регулировать действие разворачивающейся пружины, так же точно и в государственных учреждениях это прогрессивное течение должно сдерживаться действием другого — умеряющего и упорядочивающего. Этим регулятором по отношению к Государственной думе и должен быть Государственный совет», — таково было спасительное средство против думской «прогрессивности», которое предлагалось царю.

В этих целях реформа Государственного совета должна была объединить в нем «консервативные силы страны», которые поддерживали бы царя против Думы. Дореформенный Государственный совет мало подходил для такой роли, так как «казался бы Государственной думе одним лишь советом чиновников, постановляющим свои заключения по указаниям высшего начальства».46

Чтобы подсластить Николаю II пилюлю, Крыжановский утверждал, что «обаяние верховной власти в глазах большинства населения столь высоко», что она может вступать в несогласие с Думой, но тут же, давая понять, как это делал и Витте, что предоставление Думе «хотя и в ограниченной степени законодательного почина» выведет ее функции за чисто совещательные пределы,47 предсказывал, что столкновения ее с царем будут многочисленны, и предостерегал по поводу нежелательности и опасности этого для самодержавия. Война и революция, заявлял он, особенно требуют «сохранения самодержавной власти государя на подобающей высоте и в отдалении от мелочей будничной жизни и взаимного столкновения общественных интересов». Но смысл записки состоял не только в том, чтобы новый Государственный совет оградил царя и стал умерять «порывы» Думы, но и в том, чтобы царская власть могла использовать столкновения палат друг с другом, выбирая «между двумя мнениями» или проводя свое собственное решение. С преобразованием Государственного совета, обещал Крыжановский, откроется возможность не только найти «выход из многих затруднительных положений», но и «взять в руки общественное движение» и «уложить это движение в определенные рамки».

Как же предполагалось сформировать Государственный совет, помимо того что в него можно было провести тех представителей «приверженных порядку и устойчивых слоев общества», которые мо-

205

гут провалиться на выборах в Думу? Крыжановский отвергал предложение по особому выбору правительства «отсортировать необходимое число лиц из состава Государственной думы и ввести их в Государственный совет», так как это привело бы к радикализации оставшегося состава думцев. Отклонял он и избрание членов Государственного совета земскими собраниями и городскими думами, чтобы не придавать «местным общественным учреждениям значение и свойство учреждений общегосударственных».48

В записке предлагалось формировать Государственный совет из членов императорской фамилии по назначению царя и других назначаемых им лиц из представителей тех княжеских и дворянских родов, которым был бы предоставлен наследственный голос в лице старшего в роде, из нескольких высших иерархов православной церкви, из выборных представителей от профессоров Московского и Петербургского университетов, от биржевых комитетов, комитетов торговли и мануфактур и купеческих обществ, которым царь даст такое право, от дворянских обществ коренных русских губерний, а также представителей, избираемых по одному от каждой из таких губерний избирателями, владеющими недвижимостью, не менее чем в 10 раз превышающей ценз, установленный для участия землевладельцев в избирательных съездах на выборах в Думу. При этом число выборных членов не должно было превышать число назначаемых.

Во время происходившего 11 октября у Сольского обсуждения записки Крыжановского Витте вдруг заявил, что, хотя, конечно, хорошо бы иметь в Государственном совете «представителей лучших высших стремлений», но время не терпит, и надо возложить избрание выборных членов Государственного совета на выборщиков в Думу. К. И. Пален и Н. М. Чихачев пришли в ужас и принялись, как записал в своем дневнике Половцов, настаивать «на необходимости военного силою прекратить беспорядки, прежде чем делать какие-либо реформы , являющиеся теперь уступками перед буйством толпы».49

Витте, которому только того и надо было, сейчас же написал записку царю, смысл которой состоял в рекомендации Чихачева в диктаторы. Устно через Фредерикса он назвал в качестве «подходящего диктатора» Игнатьева.5 Карикатурность обеих этих фигур в качестве кандидатов в военные диктаторы (Чихачев был известен по своему прошлому главным образом как председатель Российского общества пароходства и торговли, хотя и управлял в течение нескольких лет морским министерством, а карьера Игнатьева по большей части была связана с ведомством внутренних дел, так что ни адмирала, ни генерала никак нельзя было выдать за популярных полководцев) подрывала самую идею военной диктатуры. И Чихачев, вызванный Витте в Петергоф, услышал от Николая И, что тот «готов дать конституцию».

Игнатьев же продолжал борьбу против всяких преобразований и Витте как их поборника. 11 октября он вместе со Стишинским предпринял последнюю попытку сорвать объединение министров. Они подали свой проект создания в Совете министров постоянного присутствия, после которого рассмотренные им дела передавались бы царем на рассмотрение Совета министров в полном составе. На сле1 дующий день, 12 октября, в совещании Сольского они, объявив свой

206

проект «достаточным», выступили против реформы Совета министров в целом. В обращенном к царю особом мнении они ссылались на то, что его «верховное руководительство высшим управлением государства» после реформы сомнительно, а «должности председателя Совета присваивается совершенно исключительное положение по размерам власти и полномочий».51 «Гр. Игнатьев и Стишинский упорствуют в том, что первый министр будет у нас верховным визирем», — записал Половцов. Лобко протестовал против своего подчинения как государственного контролера первому министру, но Витте ответил ему «грозной речью». Дело было в том, что в начале заседания Сольский прочел записку царя с требованием возможно скорее решить вопрос об объединенном министерстве, а в конце заявил, что телеграфирует царю об исполнении его поручения.52

В этот же день был подписан указ о собраниях. Санкционированное царем присутствие на собраниях полиции с правом их закрытия до такой степени противоречило обстоятельствам момента, что уже 14 октября последовал циркуляр министра внутренних дел, которым разъяснялось, что закрывать собрание следует, «лишь исчерпав все меры предупреждения и в том случае, когда собрание уже действительно приняло характер мятежнического или шумного сборища, намеревающегося от слов перейти к каким-либо, в особенности насильственным, действиям».53 Циркуляр допускал возможность проведения собраний и без присутствия представителей властей и подчеркивал желательность назначения на собрания «взамен полицейских чинов чиновников особых поручений при губернаторе». С яростью делал Игнатьев пометы в мемории совещания по поводу правил для печати. Отвергая виттевское утверждение об «административном усмотрении», «личных желаниях и воззрениях цензурного начальства и местной администрации», он объявил их «клеветой на должностных лиц» и написал: «В суждениях было прямо выяснено, что главную роль в разнузданности печати играет попустительство властей». «Неужели не убедились еще в том, что уступки до добра не доводят», — восклицал он и завершал свои пометы отчаянными словами о том, что, хотя заявления его не принимаются во внимание, он «правду выразить обязан».54 Эти пометы Игнатьева были сделаны 13 октября.

Казалось, что ход революционных событий не оставляет места сомнениям в целесообразности преобразований. Москва после 10 октября бастовала в сущности целиком. Подъем революционной забастовочной волны наблюдался и в Петербурге. Как и в Московском университете, в актовых залах столичных высших учебных заведений происходили фактически непрерывно многолюдные митинги. Лозунги, под которыми бастовали рабочие, наряду в выдвигавшимися экономическими требованиями носили отчетливо выраженный политический характер. С каждым часом поступали сообщения о революционных выступлениях в различных городах. В течение 10 и 11 октября Екатеринослав, Харьков, Ярославль были фактически охвачены всеобщей стачкой. 12 октября петербургский железнодорожный узел оказался парализованным, как и московский. В сущности железнодорожное движение прекратилось по всей стране.

Притом что события совершенно очевидно приобретали характер жизненной угрозы для режима, Витте еще и представил Николаю II

207

12 октября доклад о совещании, которое он провел в этот день по его приказанию с Треповым и важнейшими министрами по поводу железнодорожной стачки. Удостоверив, что, по общему мнению министров, войск недостаточно даже для охраны дорог в случае перевода их на военное положение (не говоря уже о подавлении), Витте заявлял царю, что железнодорожная стачка «составляет грозную часть общего революционного движения в России» и, следовательно, может быть ликвидирована «общими мерами, которые могут служить для устранения общего революционного движения». В качестве «первой меры для борьбы со смутою» Витте называл, конечно же, «образование однородного правительства с определенной программой».55 Идея диктатуры была поставлена при этом под вопрос ссылкой на недостаток военной силы, а в действительности имелась в виду как общая неблагонадежность солдатских масс с правительственной точки зрения, так и трудности с доставкой войск с Дальнего Востока в европейскую часть страны.

Витте не зря действовал не покладая рук. На 13 октября был вызван в Петергоф Горемыкин.56 Осознав, что на «зубров» с их лозунгом фактической консервации политических институтов по условиям момента положиться нельзя, что преобразования неизбежны, Николай II хотел попытаться возложить их осуществление на более «верного», чем Витте, человека или по крайней мере ввести Горемыкина в кабинет (как сейчас увидим, Николай и сам употреблял теперь это слово) в качестве министра внутренних дел.57 Вызванный к 6 часам вечера Горемыкин с большим трудом добрался до Петергофа в карете (поезда не ходили, парохода морской министр дать не мог, по дороге рабочие-путиловцы бросали в карету камни). Он уговаривал царя «оказывать твердое сопротивление» и развивал фантастический план уничтожения «смертельным для толпы огнем» якобы готовившегося похода в Петергоф 60 тыс. «революционеров». Трепов же, получивший 12 октября в свое подчинение петербургский гарнизон и фактически диктаторские полномочия, «укорял» Горемыкина в авантюризме, хотя на следующий день, 14 октября, на улицах столицы было расклеено его извещение о получившем печальную известность приказе: «Холостых залпов не давать и патронов не жалеть».58

Тогда же, 13-го в 8 часов вечера, Николай II дал по телеграфу поручение Витте «впредь до утверждения закона о кабинете» объединить деятельность министров, которым ставил «целью восстановить порядок повсеместно».5 На следующее утро, 14 октября, Витте опять отправился к царю. Он плыл на пароходе, попавшем в качку, рассуждая «о постыдности положения, при котором верноподданные должны добираться к своему государю чуть ли не вплавь», и заявляя, что не примет должности премьера, если не будет утвержден его всеподданнейший доклад, который он вез с собой. Доклад этот, составление которого было завершено накануне вечером, предназначался им к опубликованию после утверждения царем. В нем задачей правительства провозглашалось «стремление к осуществлению теперь же, впредь до законодательной санкции через Государственную думу», гражданских свобод.60 Однако тут же подчеркивалось, что «устроение правового порядка» дело долгое. В докладе далее в ка-

208

честве важнейших мер фигурировали объединение министерств и преобразование Государственного совета.

Царь опять настаивал на манифесте, Витте же доказывал, что «будет гораздо осторожнее» ограничиться утверждением его, Витте, программы, изложенной в докладе. Помимо того, что в этом случае ответственность ложилась бы на автора доклада (Витте непрестанно подчеркивал это), его программа была весьма умеренной. В докладе не упоминалось ни о необходимости предоставления Думе законодательных прав, ни о расширении круга избирателей. В нем была лишь повторена фраза из манифеста 6 августа о том, что положение о Думе может получить дальнейшее развитие.

Однако царь продолжал на протяжении двух совещаний настаивать на манифесте. И хотя в перерыве Витте сказал Н. И. Вуичу, что «мог настоять на немедленном утверждении доклада, но не захотел вырвать согласие», решение было отложено до следующего дня. Вечером 14 октября флигель-адъютант кн. В. Н. Орлов по телефону вызвал Витте на следующее утро, приказав приготовить проект манифеста, в котором все исходило бы от Николая II, а намеченные в виттевском докладе меры «были выведены из области обещаний в область государем даруемых фактов». Радикалистская решительность царя была вызвана стремлением политически обезвредить Витте, которого дворцовое окружение снова стало изображать рвущимся в президенты российской республики и потому стремящимся предстать изобретателем мер, способных «успокоить Россию». Но Витте был уверен в своей незаменимости, и возросшее его влияние ощущалось окружающими. Совещение Сольского, собравшееся в 9 часов вечера 14 октября для продолжения обсуждения реформы Государственного совета, не стало обсуждать ничего важного из-за неявки Витте, не приславшего даже извинения.61

Получив от Орлова новое приказание царя, Витте решил было предпослать своему докладу вступление, приписывающее предложения доклада царским повелениям и указаниям, но тут же поручил А. Д. Оболенскому за ночь составить проект манифеста. Проект этот обсуждался Витте, Фредериксом, самим Оболенским и Вуичем на пароходе по дороге в Петергоф утром 15 октября. В нем как царское поручение объединенному министерству фигурировали три пункта: выработка и предоставление царю в месячный срок правил о предоставлении гражданских прав, составление и внесение на рассмотрение Думы и Государственного совета предположений о предоставлении избирательных прав тем разрядам населения, которые были их лишены, рассмотрение и представление царю тех требований бастующих железнодорожников, которые могут быть удовлетворены.62

В результате обсуждения возник набросок, сделанный рукой Вуича, в котором после второго пункта было предусмотрено «непременное» участие Думы и Государственного совета в рассмотрении всех законодательных дел.

Положение было совершенно критическим. Петербург был без уличного транспорта и железнодорожного сообщения даже с Петергофом, частично без освещения и телефонов. Бастовали аптеки, почта, типографии, в том числе и государственная, так что важнейшие политические документы негде было напечатать, наконец, забастовал

14 Р. Ш. Ганелин

209

Государственный банк. 14 октября во дворе Академии художеств состоялся многотысячный революционный митинг. Трепов, считая, что у него в Петербурге достаточно войск для подавления вооруженного восстания, одновременно говорил об отсутствии «соответствующих частей» для восстановления железнодорожного сообщения с Петергофом. Военный министр генерал А. Ф. Редигер заявил, что находящиеся внутри страны войска ненадежны в целом. Плывший в Петергоф на пароходе вместе с Витте и Вуичем генерал-адъютант Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, сокрушался по поводу многодетности царской семьи, которая была бы препятствием на случай бегства морем из Петергофа. Сам Витте, начиная с этого дня, возвращался из Петергофа тайком, катер причаливал к Петропавловской крепости, в полуверсте от которой был его особняк. И тем не менее составители коллективно создававшегося на пароходе наброска на расширение прав Думы так и не решались. «Непременное» участие Думы и Государственного совета в обсуждении «всех» законодательных дел, о котором было сказано в наброске, в сущности не изменило бы думскую компетенцию. Как известно, по оулыгинскому закону законодательные предположения, отвергнутые двумя третями голосов Думы и Государственного совета, царь утвердить не мог, а мог лишь приказать заново внести их на рассмотрение. Это-то и имелось в виду, когда речь заходила об условности грани между законосовещательными и законодательными функциями Думы. Однако булыгинский закон ставил Думу в зависимость от Государственного совета, который мог не считаться с ее мнением. Между тем одно из главных требований либеральной оппозиции состояло в предоставлении решающего голоса в законодательстве именно нижней палате. Мало что значило для расширения пределов думских прав и намеченное обещание не принимать законов без их рассмотрения в Думе и Государственном совете: ведь и булыгинский закон содержал довольно обширный перечень предметов ведения Думы, который в сочетании с ее правом законодательной инициативы оставлял вне ее компетенции в сущности лишь вопросы государственного устройства, регулируемые основными законами.

Таким образом, намеченный на пароходе пункт об участии Думы и Государственного совета в обсуждении законодательных дел в сущности не расширил ее прав. Завершавшие его слова: «.. .лишь только после такого обсуждения могущих получить утверждение» — были зачеркнуты.63 Выработку текста манифеста пришлось прервать, поручив завершение ее Оболенскому и Вуичу, так как пароход подошел к Петергофу. Но когда он уже остановился, Витте продиктовал Вуичу «окончательно установленное содержание пунктов предполагавшегося манифеста». Судя, впрочем, по содержавшимся в этой бессвязной и отрывочной записи словам: «Назначая Вас председателем Совета министров», Витте был не прочь получить рескрипт. Он продиктовал по существу те же три пункта, которые фигурировали в наброске, сделанном Вуичем в ходе обсуждения в пути, но пункт, посвященный правам думы и Государственного совета, кончался теперь словами: «.. .никакой закон не может иметь силы, если не получил санкции Гос. Думы».65

Придя во дворец, Витте сделал этот пункт одним из двух пунктов своей программы (второй заключался в предоставлении гражданских

210

свобод). Причем держал он себя так, как если бы пункт о предоставлении Думе законодательных прав фигурировал в его всеподданнейшем докладе. У Николая II были вел. кн. Николай Николаевич, Фредерике и генерал-адъютант О. Б. Рихтер. Вызванные раньше Горе-мыкин и барон А. А. Будберг, 13 октября отстаивавший перед царем необходимость конституционных перемен,66 согласно последовавшему потом приказу царя, были доставлены в Петергоф на отдельном пароходе и до конца совещания спрятаны во дворце. Царь приказал Витте прочитать его всеподданнейший доклад. Николай Николаевич как командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа и потому наиболее вероятный кандидат на малопривлекательную, чреватую неприятностями и опасностями роль диктатора, проявлял наибольшую активность, задавая Витте различные вопросы. Он еще до приезда к царю, узнав от Фредерикса, что его приезда ждали, чтобы назначить его диктатором, выхватив револьвер, закричал: «Если государь не примет программы Витте и захочет назначить меня диктатором, я застрелюсь у него на глазах из этого самого револьвера... Поддержи во что бы то ни стало Витте. Это необходимо для блага нас и России».67 Витте, как и прежде, развивал свою мысль о двух путях борьбы с революцией, высказываясь за путь конституционный. Царь прервал заседание, приказав Витте после завтрака представить текст манифеста, несмотря на его настояния не издавать манифест, а ограничиться утверждением прочитанного доклада.

Витте пришел к Оболенскому и Вуичу, которые уже составили проект на основе «заметок, сделанных на пароходе». «При этом первоначальный проект князя А. Д. (Оболенского. — Р. Г.) остался как-то в стороне», — вспоминал впоследствии Вуич. Однако угроза силой подавить революционные выступления, которая была в проекте Оболенского, но отсутствовала в «пароходных» текстах, снова оказалась в проекте Вуича-Оболенского. Между тем она-то с предельной выразительностью и характеризовала политический смысл манифеста.

Тремя пунктами (они и составляли «конституцию») царь возлагал «на обязанность министерства, объединенного под руководством председателя Комитета министров», выполнение своей воли, заключавшейся в том, чтобы «даровать» гражданские права, не откладывая выборов в Думу, привлечь к участию в них те слои населения, которые лишены избирательных прав, установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог получить силу без одобрения Думы и ей была предоставлена возможность надзора за действиями властей. Витте заколебался было, не ограничиться ли обещанием предоставления избирательных прав рабочим, но согласился с распространением их на всех лишенных. Затем, по воспоминаниям Вуича, возникли сомнения, не слишком ли решительны выражения пункта о законодательных правах Думы, но и его оставили без изменений, якобы в соответствии с духом всеподданнейшего доклада (в действительности в докладе, как мы знаем, ничего похожего не было).

По возобновлении совещания у царя Витте, продолжавший настаивать «на том, что о самодержавии больше на может быть и речи и что необходимо категорически дать конституцию», получил поддержку Николая Николаевича, который «сначала говорил за строгие меры», и Рихтера. С текстом манифеста все как будто согласились, но

и*                                   '           211

с

Витте по-прежнему предлагал заменить манифест докладом, мотивируя это необходимостью оградить царский авторитет и в этой связи предупреждая, что «успокоение может наступить не сразу». У Рихтера, требовавшего, чтобы реформы были возвещены царем в форме манифеста, сложилось впечатление, что все требования Витте удовлетворены.68

Однако вслед за тем к царю были вызваны ожидавшие «в укрытии» Горемыкин и Будберг, которым была поручена правка виттевского проекта, при том, что Горемыкин, как мы знаем, был противником каких бы то ни было преобразований, а Будберг считал текст нуждающимся в редакционных улучшениях. Со стороны содержания он был с виттевским проектом согласен и в заготовленном им собственном проекте к виттевским пунктам были добавлены политическая амнистия и отмена смертной казни.69 В течение ночи на 16 октября Будберг при участии Горемыкина и Орлова изготовил несколько вариантов проекта.70 Конечный вариант по содержанию отличался от виттевского тем, что о законодательных правах Думы в нем не упоминалось, гражданские права даровались самим царем «ныне же», в то время как в виттевском проекте это поручалось царем объединенному министерству. Виттевский доклад при этом публиковать не собирались. Впрочем, доклад, судя по всему, предпочитали отставить и в случае принятия виттевского проекта манифеста.

Однако ночному петергофскому бумаготворчеству, с помощью которого хотели если не сорвать назначение Витте премьером, то подорвать его влияние в самом начале этой его карьеры, еще с вечера были противопоставлены «регулярные» действия совещания Сольско-го в Петербурге.

Сольский, с известной последовательностью проводивший курс на преобразования (вспомним о его беседе с царем 4 июля), устроивший встречу Витте с Николаем 9 октября, явно направляя дело объединения министерств в пользу Витте, сделал решительные и срочные шаги. 15 октября участникам совещания был разослан текст мемории с просьбой вернуть его к 2 часам следующего дня. Сделано это было с большой срочностью, по-видимому в конце дня, так как Коковцову текст был отправлен уже 16 октября, и он, пометив время 12 V4 час. дня, написал: «Читал и замечаний по существу делать не считаю себя вправе».71 Сольский и 27 членов совещания, включая Победоносцева, Трепова, Рихтера и Фредерикса, отклонили сделанное 11 октября предложение Стишинского и Игнатьева, которое сводило на нет все преобразования, не только реформу Совета министров, но и расширение прав Думы. Недаром Игнатьев в правке мемории подчеркнул: «По схеме 2-х членов, в Гос. Думе не предстоит „проводить дел"». 2 Игнатьев и Стишинский остались в полной изоляции, как и другой противник Витте — Лобко, требовавший, чтобы государственный контролер был причислен к министрам двора, военному, морскому и иностранных дел, назначение которых должно было делаться царем без представления председателя Совета министров. Лобко поддержал было Победоносцев, но в целом мемория очерчивала довольно широкий круг прав председателя Совета министров. Притом что фактически эти обязанности с 13 октября исполнял Витте, а Комитет министров, председателем которого он состоял, в

212

^

мемории предполагалось закрыть, оформление мемории, особенно в критических обстоятельствах момента, являлось своеобразным вотумом доверия к нему со стороны всех высших сановников империи.

В таком свете следует рассматривать и отзыв Трепова о виттевских проектах доклада и манифеста, присланных ему вместе с паническим запросом Николая II, желавшего знать, «сколько дней, считая крайний срок», можно «удержать в Петербурге порядок без пролития крови» и возможно ли вообще «достичь водворения порядка без больших жертв». На этот вопрос Трепов ответил отрицательно («не могу ни теперь, ни в будущем дать в этом гарантию; крамола так разрослась, что вряд ли без этого суждено обойтись»). А виттевские проекты, хотя они и вызвали у него ряд замечаний, в частности принцип неприкосновенности личности был для него неприемлем, он не отверг.

Причастность к решению совещания Сольского, несомненно, сыграла свою роль, Трепов упомянул о том, что «кабинет министров — вопрос уже предрешенный и проект приготовляется». Способствуя неизбежному — назначению Витте, Трепов позаботился о собственном месте при новом государственном порядке, порекомендовав Николаю II создать одновременно личный кабинет, в котором несомненно рассчитывал занять ключевой пост.73

Не будет неосторожным предположить, что именно после завершения подписания мемории (в 2 часа дня) Витте, как он сообщал, предъявил свой телефонный ультиматум царю, о котором с большой охотой писал впоследствии.7 Он просил Фредерикса передать царю, что отказывается от назначения на пост главы правительства, если его проект манифеста будет изменен, хотя продолжает считать манифест «покуда» не нужным. Таким образом, требование опубликования доклада было опять повторено.

Царь, собиравшийся было подписать проект, представлявший собой конечный результат бдений Будберга и Горемыкина, а затем ознакомить с ним Витте, вынужден был отступить.75 Следствием ультиматума был поздний приезд Фредерикса вместе с начальником его канцелярии, генералом Мосоловым. Итог их переговоров с будущим премьером, происходивших после полуночи с 16 на 17 октября, состоял в том, что Витте отклонил привезенный проект Горемыкина—Будберга, еще раз предложил ограничиться опубликованием своего доклада с уже сделанным к нему вступлением, относившим все его содержание к инициативе царя. Когда же Фредерике сказал, что вопрос об издании манифеста пересмотру не подлежит, то Витте поставил условием своего согласия на назначение премьером принятие его проекта. Примечательно, что Витте явно надеялся на поддержку Трепова, осведомившись, знает ли тот о визите Фредерикса и Мосолова.76

На следующий день, 17 октября, после того как Фредерике доложил утром Николаю II о ночных переговорах и вел. кн. Николай Николаевич и Витте опять были вызваны к царю, оказалось, что Витте может прибыть только к половине пятого. Тем временем великий князь доказывал Фредериксу, что диктатура невозможна за недостатком войск. Решение «сдаться графу Витте», как выразился Фредерике, т. е. не только принять его проект манифеста, но и ут-

213

вердить и опубликовать его доклад, было принято в значительной мере под влиянием Николая Николаевича. А на его позицию в свою очередь повлиял рабочий-зубатовец М. А. Ушаков, направленный к нему известным придворным авантюристом кн. Андронниковым и внушивший ему, что без Витте не обойтись.77 Эта мысль сделалась прямо-таки навязчивой при дворе, несмотря на все страхи перед кандидатом в премьеры. К тому же 17 октября было днем годовщины катастрофы, случившейся с поездом Александра III в Борках, которая, как считалось, произошла потому, что пренебрегли мнением Витте, тогда управляющего Юго-Западными железными дорогами.

Вел. кн. Николай Николаевич был, вероятно, действительно настойчив, но следует иметь в виду, что вопрос о «конституции» был решен царем еще накануне. 16 октября в своем ответе на треповский отзыв о виттевском проекте манифеста царь писал: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее по совести я предпочитаю давать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки прийти к тому же».78 Эти слова знаменовали, по-видимому, начало отступления перед Витте. Эмигрантский историк С. С. Ольденбург свел воедино объяснение позиции Николая II, данное им в письме к матери 19 октября,79 и мнения наиболее преданных самодержавному принципу газет, которые должны были иметь для царя значение. О днях накануне 17 октября царь писал матери: «Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то — войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой, нервы у всех были натянуты до невозможности, и, конечно, такое положение не могло долго продолжаться».80 «Почти все, к кому я обращался с вопросом, отвечали мне так же, как Витте, и находили, что другого выхода нет», — писал также царь. Он называл свой шаг «страшным решением», которое он «тем не менее принял совершенно сознательно», и признавался: «Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь!». «Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу, — вспоминал царь виттевский ультиматум, — затем была бы передышка, и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силой; но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы к теперешнему положению, т. е. авторитет власти был бы показан, но результат оставался бы тот же самый и реформы вперед не могли осуществляться бы. Другой путь — предоставление гражданских прав населению — свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную Думу — это в сущности и есть конституция».81 Об одной из причин своего страха перед диктатурой Николай, однако, умолчал. Но она была еще 10 октября названа В. П. Мещерским, который, возражая «Московским ведомостям», требовавшим военной диктатуры, заявил в «Гражданине», что дикта-

214

тура — фактическое упразднение царской власти. При этом он придал делу неожиданный оборот, выразив опасение, что диктатор сам подпадет под влияние либерального напора. «Новое время» на следующий день, 11 октября, заявило, что «идея царской i сти гораздо больше может быть потрясена репрессиями, чем узаконением свободы». А 14-го на его страницах А. А. Столыпин взывал: «Мы медлим... Вот она — началась революция».82

Во всех царских высказываниях, основанных на том, что решающее значение имел именно акт 17 октября, как бы не принималось во внимание, что совещание Сольского шаг за шагом, но неуклонно вело дело к принятию тех же преобразований. Впрочем, совещание Сольского действительно не успело замахнуться на предоставление Думе законодательных прав. Это-то требование, имевшее самое широкое распространение, царь и пытался до последней возможности отклонить, цепляясь за горемыкинский проект. Теперь приходилось уступить и в этом.

Как бы то ни было, однако на «конституцию» он решился, и теперь его следовало склонить к принятию требования Витте. И дело было не только в том, что к виттевским требованиям у Николая был особый подход независимо от их объема. Витте требовал утверждения своего программного доклада. А это было для царя нежелательно не только потому, что подчеркивало личное влияние Витте, хотя будущий премьер и приписал к своему докладу первую фразу, относящую составление всей программы к царской инициативе. Не менее важным недостатком доклада в глазах царя было то обстоятельство, что при минимальности меры обозначенных уступок в нем намечалась как бы перспектива преобразований. А придавать преобразовательной деятельности систематический характер Николай II как раз и не хот ел.

Тут-то и появился перед ним опять в качестве сторонника преобразований Сольский. После того как 16 октября оформление мемории было завершено, для представления ее он приготовил 17-го всеподданнейший доклад. Обычно такие его доклады носили чисто формальный характер. На сей раз это было коллективное, что само по себе было из ряда вон выходящим, обращение к царю с настоятельным требованием «коренных широких реформ». От имени председателей департаментов Государственного совета и от своего имени Сольский заявил, что к реформаторским «ходатайствам нельзя относиться отрицательно». «Переживаемое Россией неслыханное в ее истории время является выражением широко распространенного среди широких слоев населения недовольства многими сторонами существующего строя, к изменению которого принимаются недостаточно решительные меры», — писал Сольский.8 Это был почти бунт, смягченный заявлением о том, что дарование «гарантий свободы в законных пределах... может еще привлечь на сторону правительства благонамеренные сферы». А «опираясь на них, только и можно вывести Россию из того крайне опасного положения, в котором она теперь находится». Объединенное правительство оказалось, таким образом, стержнем «конституции».

В шестом часу вечера Николай подписал манифест в том его виде, как он был подготовлен Вуичем и Оболенским под руководством Витте, а также утвердил виттевский доклад. Так появились два связанных друг с другом акта, не соответствовавших друг другу по содер-

215

жанию. В сущности разница между мерами уступок, намеченных в докладе и содержавшихся в манифесте, определялась теми успехами, которые одержало революционное движение за неделю, прошедшую между 8 октября, когда было начато составление доклада, и 15-м, когда был написан проект манифеста.

Поскольку манифест, по несколько субъективной оценке вел. кн. Александра Михайловича, «весь построенный на фразах, имевших двойной смысл»,84 шел дальше доклада в области уступок и обещаний, система объявленных 17 октября преобразований стала связываться именно с ним, хотя в докладе содержались косвенная критика предшествовавшего курса и заявление о том, что «Россия переросла форму существующего строя».

Каково же было значение актов 17 октября? Общеизвестно, что либеральная буржуазия горячо приветствовала манифест, видя в нем провозглашение «коренных начал правого строя», октроированную конституцию и расценивая его принятие как свою победу. Ликование в оппозиционных верхах усиливалось в первые дни после издания манифеста благодаря тому, что их лидеры усматривали в нем воплощение требований сентябрьского съезда земских и городских деятелей. В решениях этого съезда были повторены получившие задолго до того широчайшее распространение требования не только буржуазно-оппозиционных кругов, но и демократической общественности, которыми до и после манифеста 6 августа выражался протест против бу-лыгинской думы и булыгинских «свобод». Требования эти, как мы видели, совершенно одинаковым образом сформулированные, витали в воздухе уже весной и летом. Причиной их появления в тексте манифеста был размах революционного движения.

Это отмечал в 1915 г. русский правовед А. С. Алексеев. Так же как лидеры либеральных оппозиционеров 1905 г., выводя манифест из решений сентябрьского сьезда, он тем не менее указывал, что правительство оказалось «перед разбушевавшимся потоком», обращал внимание на бесплодность либеральных призывов к самодержавию и расценивал манифест как государственный акт, «отвоеванный народом».85

Как и другие авторы книги журнала «Юридический вестник», посвященной десятилетнему юбилею манифеста, подходившие к прошлому российского конституционализма с точки зрения политических задач буржуазной оппозиции 1915 г., Алексеев считал, что после 17 октября 1905 г. самодержавный строй прекратил свое существование. Высказывались и противоположные точки зрения. М. А. Рейс-нер писал об «абсолютизме, принявшем формы лжеконституционализма».86 Почти что нарицательной стала повторявшаяся с оттенком иронии формула, которую применил для определения государственного строя России Готский альманах: «Конституционная империя с самодержавным царем».

Однако судьба актов 17 октября не должна заслонять исторического значения их появления, которое Ленин характеризовал как первую победу революции.87

Оценка манифеста 17 октября в советской исторической и юридической литературе при некоторых различиях в мнениях имеет общей своей основой признание того обстоятельства, что он провозг-

216

лашал начала буржуазного конституционализма. С. М. Сидельников подчеркивал, что манифест не внес изменений в организацию государственной власти и не ограничивал самодержавия, а А. М. Давидович считал установившийся строй конституционным самодержавием.88 Обобщенные историко-юридические характеристики установившегося после 17 октября 1905 г. строя находим в упоминавшейся уже работе Н. И. Васильевой, Г. Б. Гальперина и А. И. Королева, а также в новейшей работе А. И. Королева. Авторы первой из них считают, что самодержавие перестало быть полностью неограниченным, т. е. «манифест декларировал эволюцию формы правления российского государства от абсолютной к конституционной монархии, разумеется, ничем не обеспечив реализацию данного заявления». Они отмечают, что манифест внес изменения не только в

«                                                              eg

форму правления, но и в политический режим государства. А. И. Королев вслед за Е. Д. Черменским подчеркивает фиктивный характер конституции, разделяя его точку зрения о невозможности определенного ответа на вопрос, сохранился ли в России после 1905 г. абсолютизм или она перешла к конституционной монархии.90

* * *

Итак, три важнейших направления государственно-преобразовательной деятельности — созыв представительства, создание объединенного правительства и предоставление населению гражданских прав были тесно связаны между собой. Это видно хотя бы из того, что в самих текстах указа 12 декабря 1904 г. и Манифеста 17 октября 1905 г. осуществление намеченных этими актами преобразований поручалось в первом случае Комитету и во втором — Совету министров, а проведение выборов представительства оказывалось немыслимым без права собраний, предвыборной агитации и т. п. Это, несомненно, усиливало неотвратимость и непрерывность преобразовательного процесса. Если необходимость в его продолжении порождалась революцией, то возможность заключалась в незавершенности каждого из рассмотренных государственных актов декабря 1904—октября 1905 г. JBce они в отличие от реформ 1860-х гг., посвященных различным сторонам государственной жизни, имели главным своим предметом те или иные изменения в государственном управлении, но принимались в таком урезанном виде, что принятие каждого из них сейчас же давало основания требовать от самодержавия дальнейших уступок. Читатель, надеемся, убедился в этом, как и в общем постоянном отставании преобразовательного процесса от нараставших настоятельных требований жизни. Это в особенности относилось к полугодичной оттяжке с принятием закона о булыгинской думе.

Разумеется, нежелание Николая II пойти на противоречивший его убеждениям отказ от самодержавных прерогатив было не единственной причиной этого. Устойчивость консервативной идеологии — не только в правящих верхах, но и в различных общественных слоях — накладывала свой неизгладимый отпечаток на функционирование государственных институтов, вела к тому, что власти пытались игнорировать радикализацию общественного сознания, как мы это видели на примере их отношения к петиционной кампании. Сообра-

217

жения государственно-политического свойства, такие как желание избежать резких и поспешных перемен или расчетливое стремление сохранить резерв возможных уступок на будущее, также могли быть причиной торможения преобразовательного процесса. Однако чисто по-человечески ревнивое отношение царя к Витте как будущему премьеру составляло и личную драму расставания с самодержавной властью. А со стороны Витте проведение его программы государственных преобразований оборачивалось борьбой всеми средствами за личное влияние и политическую власть. Недаром когда осуществление реформ приобрело в глазах их сторонников критически неотложный характер, главную роль в уговаривании царя брали на себя такие сановники, которых по свойствам характера, возрасту или состоянию здоровья нельзя было заподозрить в личных амбициях и расчетах. Сперва, в конце 1904 и начале 1905 г., это были П. Д. Святополк-Мирский и А. С. Ермолов, затем, в мае, группа патриархов российской бюрократии во главе с А. Н. Куломзиным, а в июле и октябре — Д. М. Сольский. Вообще политическая последовательность реформаторского направления в высшей бюрократической среде с очевидностью вытекает из рассмотренных в книге материалов.

Представляется, что эти материалы ясно показывают и сущность, убеждений сторонников неприкосновенности самодержавной формы правления и в особенности самого царя.Глубокая и искренняя уверенность в специфическом характере исторического пути развития "^России, господстве в сознании русского народа идеи божественного происхождения царской власти, неприменимости в российской ^действительности парламентских форм правления западного типа и драмой теории общественного договора делали консервацию государственного строя религиозно-нравственным долгом монарха. И все изменения в характере строя производились как бы в отступление от этого ^ долга. Но ощущение велений времени, катаклизмы, сотрясавшие Российскую империю, общность логической аргументации реформаторов из числа высших сановников — убежденных монархистов — и представителей либеральной среды ставили царя в необходимость отходить от непримиримых противников государственных преобразований и делать нерешительный шаг в сторону компромисса.

В нашей литературе был поставлен вопрос о причине, по которой до крушения царизма не были осуществлены программы и замыслы различных реформ. Заключалась ли эта причина в нежелании царской власти согласиться на реформы или в ее неспособности пойти на них из опасений, как бы они не только не ослабили, а наоборот, усилили революционное движение, — так обычно ставится этот вопрос. Что касается рассмотренных здесь государственных преобразований 1905 г., то к ним это применимо лишь отчасти. Они, ведь, не только обсуждались, но и осуществлялись, хотя и с опозданием, неохотно и под давлением неотвратимых обстоятельств. А с этими обстоятельствами, как и всеми остальными факторами, определявшими процесс реформ, читатель, надеемся, ознакомился на страницах этой книги.